Вообще Сергей Григорьевич при своем абсолютно мирном и сугубо профессорском облике — лысина с седой непричесанной бахромой вокруг, очки, сутулость, поношенные твидовые пиджачки, оставшиеся с золотых кембриджских и массачусетских лекционных времен, — при всем этом имел вкусы и интересы, скорее подходившие какому-нибудь романтическому подростку или взрослому недорослю из мелких служащих, компенсирующему свою реальную третьесортность: он интересовался оружием, мощными скоростными автомобилями, вечерами — иногда за полночь — смотрел на своем компьютере пиратски скачанные из Интернета американские боевики с лютым мордобоем и бесконечной стрельбой, для которой в настоящей схватке не хватило бы никаких обойм… Более того, психология профессора Кузнецова постепенно приобрела соответствующие черты. Он считал, что добро должно быть с кулаками (совершенно не помня, какому поэту принадлежит эта антихристианская формула), и всегда одобрял силовые решения всех международных проблем, о которых узнавал из вечерних новостей прежде, чем запустить очередной фильм… А ведь в быту был добрым и даже сентиментальным человеком, сильно плакал, когда померла оставленная ему женою под присмотр собачка Белка, и очень сочувствовал нищим, которым почти всегда, даже перед пенсией и до зарплаты, подавал мелкие деньги…
Но Добро с кулаками, армейскими «кольтами» и «береттами», помповыми «ремингтонами» и прочим страшным железом — словом, Добро в виде Брюса Уиллиса или Стивена Сигала, то и дело сворачивающих одним движением голову Злу, чтил.
Возможно, это было одним из проявлений отсутствия в нем души, в каковом отсутствии его убеждал полковник Михайлов и о котором было недавно объявлено с официальной и высокой трибуны. Но, возможно, и наоборот: тут как раз проявлялась его душа. Никто так не жаждет покончить со Злом — резко, с хрустом шеи, повернув голову проклятого Зла и бросив обмякшее тело, — как душевные люди. Таких профессоров на самом деле гораздо больше, чем можно было бы подумать.
Словом, при виде приличного количества стреляющих предметов Кузнецов вообразил себя внутри одного из своих любимых фильмов — что не удивительно, если признать его действительно безумным, а признать, очевидно, придется, поскольку он становится все более непредсказуемым — или, как теперь говорят, неадекватным.
Ну, и началось.
Герой одним молниеносным движением выдергивает пистолет водителя из кобуры и упирает ствол в затылок полковника. Водитель резко тормозит, машину заносит, она слетает на обочину шоссе.
Герой: Не дергайтесь, ребята, или в голове одного из вас появится лишняя дырка!
Водитель: Брат, не надо, что ты делаешь, брат!
Герой резко бьет водителя рукояткой пистолета по макушке. Залитая кровью голова водителя падает на руль.
Герой: Прости, брат. Видно, так суждено — не молоток, так пистолет…
Флэш-бэк (черно-белый): подросток в одежде шестидесятых годов заносит молоток над детской кроваткой…
Полковник (не оборачиваясь): Вы делаете большую ошибку, профессор…
Герой: Думаю, полковник, что ошибку сделали вы… Надеюсь, здесь найдутся наручники?
Под дулом пистолета полковник достает из кармана водителя наручники и сам себя пристегивает ими к рулю…
Общий план: пустынный пейзаж, совершенно пустое шоссе тянется к горизонту…
Герой отходит от машины, он тащит остающегося без сознания водителя. Каблуки тяжелых ботинок скребут по земле.
Герой (кладет тело водителя на землю, склоняется над ним): Are you ok?
Водитель (закрывая глаза): I’m fucken dead.
Герой (стоя на коленях у тела водителя, целится в бак машины): Будьте вы прокляты! Вы отняли у меня брата…
Флэш-бэк (цветной): тот же подросток с молотком в руке пятится от детской кроватки, по щекам его текут слезы, в кроватке улыбается младенец…
Герой (спуская курок): Прощайте, полковник…
Машина взрывается. Из пламени, шатаясь, выходит полковник. Он в наручниках, на которых болтается вырванное рулевое колесо, что не мешает ему держать автомат (крупным планом новейший русский автомат), и целится в героя. Герой стреляет ему в ногу. Полковник падает, выпустив длинную автоматную очередь в воздух (крупным планом кровь на его штанине и выпавшая из коленного кармана полковника медаль, предназначенная герою). Герой подходит к лежащему, ногой отбрасывает автомат, наклоняется и поднимает медаль.
Герой (читает на медали и комментирует): За заслуги третьей степени… Thank you, motherfuckers.
Герой размахивается и швыряет медаль в степь (возможно — в пустыню, в джунгли, в набегающую на песчаный берег океанскую волну)…
…Пылает машина…
…На дороге лежат неподвижное тело водителя и корчащийся от боли полковник…
…По пустой дороге уходит вдаль герой. В его бессильно опущенной руке — пистолет…
Звучит песня на непонятном английском языке, идут бесконечные титры.
Шагая по пустому шоссе, Сергей Григорьевич размышлял о многом.
Прежде всего, конечно, как обычно в последнее время, — о своем безумии. Мало, что ли, инфарктников, думал он, но никогда я не слышал, чтобы это сопровождалось сумасшествием, навязчивыми мыслями и галлюцинациями, да еще такими… Может, не галлюцинации все же?..
Далее — о своей личной жизни, которая так быстро и так круто изменилась. Таня… Может, галлюцинация все же?..
Кроме того, он думал о бедняге полковнике, о случайно нашедшемся и тут же потерянном брате, о мотоциклистах, о бессмертии, о власти Зла над миром и о своей несуществующей душе. Может, все же существует, наврал полковник?..
И при этом он посматривал вокруг: запросто пропустишь поворот с этого странно пустого шоссе к больнице. Интересно, почему больница, стоящая на отшибе в пригороде, называется градская, пятая градская? Что, тоже галлюцинация?..
А шоссе себе тянулось, ровное и абсолютно пустое, мертвое, и вполне можно было предположить, что иногда оно сворачивается в трубу.
Глава двадцать третьяНеожиданное продолжение и полное объяснение всего
Итак, он шел по пустому шоссе и все более утверждался в уверенности, что идет по тому самому Шоссе, на котором теперь почему-то нет ни единой машины.
«Интересно, — подумал он, — и ведь людей тоже нет — хотя бы один какой-нибудь полоумный вроде меня плелся…»
Тут же он и увидел людей.
Точнее, вдалеке он увидел темную полосу, пересекавшую дорожное полотно от края до края, полоса едва заметно шевелилась, оттуда доносились еле слышные крики — словом, можно было предположить, что дорогу перегородила толпа.
Он ускорил, насколько мог, шаги и уже минут через десять-пятнадцать оказался среди топчущихся на Шоссе сотен, если не тысяч людей.
Люди эти, несомненно, собрались здесь на митинг. Над толпой колыхались, сворачиваясь, так что невозможно было разобрать написанное, и вдруг, от легкого ветра, разворачиваясь полностью, узкие полотнища транспарантов. Кузнецов старался не оказаться включенным в толпу, удерживался у ее размытого края и читал лозунги.
Вот что было написано на красных, синих, белых и нескольких черных полотнищах:
«РОССИЯ — НЕ МОТОЦИКЛ!»
«ДОЛОЙ ТРУБУ, ОСВОБОДИТЕ ДОРОГУ!»
«СОБЛЮДАЙТЕ ВАШИ ПДД!»
«ВЫ НАС НЕ ОБЪЕДЕТЕ!»
«ДОЛОЙ ВЛАСТЬ ГИБДД!»
«ЗАКОНЫ — ДЛЯ ЛЮДЕЙ, А НЕ ДЛЯ МАШИН!»
И все остальные лозунги были в этом же духе — получалось, что это митинг противников дорожного движения. Был, правда, один совсем непонятный лозунг: «ОСТАНОВИМ ЧЕРНУЮ СТРУЮ!», вокруг него толпа собралась особенно плотная. Помимо текстов были и рисованные символы — тоже весьма странные: расплывчатые изображения животных, у которых вместо ног были колеса. Никаких обычных политических эмблем — крестов, звезд или хотя бы свастик — Кузнецов не заметил.
Составляли толпу люди большей частью молодые, одетые, как принято у молодежи, странно и неаккуратно, но не бедно. Юноши были в узких, будто с младшего брата, пальтишках и рваных джинсах — но в дорогих строгих туфлях. Джинсы на девушках были обтягивающие, как рейтузы, курточки тоже вроде бы на размер меньше, чем требовалось, однако из прекрасной кожи. Все они, без исключений, укутали шею шарфами, свернутыми зачем-то в удавки, будто толпа изготовилась к массовому суициду. Можно было заметить и прилично выглядящих господ среднего возраста, и просто какой-то неопределенный народ без явных социальных примет. Одно объединяло тех, кого Кузнецов мог рассмотреть со своего места, со стороны: лица у большинства были приятные, с любезным выражением, вполне осмысленные. Такие он не привык видеть в обычной толпе — когда шел к автобусу, чтобы ехать в институт, или ехал в самом автобусе, или когда заходил в магазин за продуктами… Пожалуй, только среди студентов встречались подобные ребята, всегда находившиеся в состоянии непонятного ему спокойного, свободного веселья, в его молодости ничего подобного не было. Какой-то странный митинг, подумал Кузнецов, немало митингов и демонстраций повидавший за последние четверть века, какой-то митинг прилично воспитанных людей…
Между тем, как он ни старался удержаться, толпа понемногу втягивала его. Плывя в ней, Кузнецов обнаружил, что митинг был не таким уж сплошь симпатичным — то и дело он ловил раздраженные, даже злобные взгляды, мелькали изношенные дурной жизнью лица… Вдруг налетел на взвинченных, исполненных ярости юношей, большей частью бритоголовых, в полувоенной одежде, потом на кучку стариков, его ровесников и старше, угрюмых и молчаливых. Но все, даже самые неприятные на вид, толкнув соседа, извинялись! Видимо, тут было так принято. Это наверняка единственное место в стране, подумал Кузнецов, где, толкнув, извиняются. Странно, опять ничего не понимаю, думал Кузнецов. Наверное, снова галлюцинация, бред, сон…
— Ты, дед, к славянам не прислоняйся, — услышал он и увидел сказавшего, крепко