…На шоссе, шатаясь из стороны в сторону, теснилась толпа, на которую напирал строй полицейского спецназа в черных комбинезонах…
…Противоестественно сворачивалось в трубу опустевшее широкое шоссе…
…Внутри трубы спиралью взлетали два ревущих мотоцикла — аттракцион был снят великолепно, невозможно понять, где и как укрепился оператор…
…Следом за мотоциклами поднималась черная, тяжелая волна густой жидкости, ее поверхность приближалась к мотоциклистам — вот-вот догонит…
…И догнала…
Сильно потянуло уже знакомым Кузнецову сладким, тошнотворным запахом мазута, опять прилетела жирная капля, может, та самая, что когда-то уже испачкала профессору лицо. Сергей Григорьевич, еще не опомнившись от зрелища страшной гибели циркачей, попытался проснуться, но не смог, удалось только переключить изображение.
…Теперь от экрана шел сдержанный шум — великолепный зал, весь в лепнине и золоте, постепенно заполняла, рассаживаясь по широким рядам, публика — дамы в вечерних платьях, мужчины в торжественных костюмах и парадных мундирах…
…В первом ряду сидели несколько пожилых мужчин, выделявшихся костюмами даже на таком общем фоне — на них были фраки…
…Наконец дошла очередь до того из фрачников, лицо которого показалось профессору Кузнецову знакомым: лауреат достал из внутреннего кармана листок, начал читать по-английски с неправильными ударениями…
Сбрить надо было бороду, прежде всего подумал профессор, а то как бомж во фраке. Теория расчета любых рамных конструкций при бесконечном количестве воздействующих факторов премии стоит, подумал он потом. Весь мир можно считать рамной конструкцией, продолжал он думать. Вот все и решилось, закончил он думать, — и облегченно вздохнул во сне.
— Миленький, — услышал он и почувствовал, что его слегка трясут, — миленький, тебе нехорошо? Очнись, миленький!
— Мне хорошо, — ответил Кузнецов, — мне как раз хорошо, никогда еще не было так хорошо. Я люблю тебя.
— И я люблю тебя, миленький, — ласково сказала Таня.
Сергей Григорьевич открыл глаза.
За окном уже совсем стемнело, и он долго не мог понять, вечер сейчас или утро, — впрочем, это уже не имело никакого значения.
Глава тридцать перваяВ сущности, последняя
После ужина Кузнецов всегда смотрел новости, потом — не каждый вечер, но раза три в неделю — Таня тащила его гулять на полчаса, а вернувшись, они сразу залезали в постель, ставили ей или ему на колени ноутбук и, пока не начинали слипаться глаза, смотрели какое-нибудь приличное кино, скачанное из Интернета. Звук слушали, разделив наушники, по одной затычке в ухо, — в своей комнате Коля готовился к сессии.
Сегодня, как и всегда, в новостях не было ничего интересного — джип въехал в автобусную остановку, семеро убитых, в лесу найден брошенный матерью ребенок, гигантское строительство на юге, перебои со светом и теплом не севере, бунты за границей, курсы на завтра…
Внимательно, затаив дыхание они выслушали прогноз погоды и вышли в сизый вечер, в легкий мороз, в снег.
Двор сверкал, на сугробы, осыпающиеся под слабым ветром, прозрачным золотом ложился свет из окон.
За крышами, примерно в полукилометре, свет летел в обратном направлении, вверх с земли, и был не желтым, а голубоватым. Там стоял красиво подсвеченный новодельный храм, в который Кузнецов и Таня несколько раз заходили. Храм и днем, без подсветки, был прекрасен, голубые звездчатые и золотые купола, если смотреть на них долго, приближались, белые же стены, наоборот, улетали в небо, будто вышина их была бесконечна.
«Почему же покой не дается мне и в храме, — думал Кузнецов, шагая рядом со своею невенчанной женой, — что-то не в порядке со мною… Или с храмом… Господи, прости и помилуй, как же я могу так думать!» Однако сладить со своими мыслями он был не в состоянии. Невозможно было примириться с черными робокопами, охранявшими церковные двери, расставив ноги и сжимая дубинки заложенными за спину руками в перчатках без пальцев; иногда же их сменяли не менее отвратительные злобные скоморохи в квадратных мешках, скрывающих головы, пляшущие в дверях церкви, выкрикивая похабные частушки…
Храм-то ни при чем, убеждал себя Сергей Григорьевич, но убедить не мог.
Однако ему все же хватало усталого рассудка и неопытной веры, чтобы понять — все они, и полицейские, и лжеюродивые, суть его же собственные бесы, из него исходящие и его же искушающие.
Но какая-то детская обида на храм оставалась.
Более же всего ему было обидно то, что никогда не встречал он в этом прекрасном и богатом храме батюшки. Кто там служит — Бог один ведает. Пусто в храме, только тени неопределенные по углам шныряют да одинокие люди стоят врозь и тщетные молитвы возносят…
И сейчас, увидав, как видел ежевечерне, голубую подсветку, Кузнецов расстроился и стал торопить Таню — домой пора, ласточка, пойдем домой, любимая, я устал…
Он отчего-то действительно чувствовал себя более обычного усталым в этот вечер.
Но отдых ему не был сужден.
Не успели влюбленные войти в свое жилье, раздеться, чайник поставить, как начались звонки — звонили и у двери, и по обоим телефонам.
Кузнецов пошел смотреть в глазок, а Таня, продолжая одной рукой готовить бутерброды — вопреки всем рекомендациям, они обязательно хотя бы понемногу ели на ночь, натощак не заснешь, — взяла трубку.
— Будьте добг-гы, — церемонно и картаво произнес женский голос прямо ей в ухо, — пег-гедать Сег-гею Г-гигогьевичу, что он свободен. Я подаю на г-газвод. С ним свяжется мой повег-генный…
В этот миг, видимо, что-то произошло там, откуда звонила дама: она совершенно непотребным образом захихикала и закончила разговор мерзостью без всякого прононса:
— Фату купила, проблядь? А жениху гроб закажи… Ну, Петечка, не рви же у меня телефон!
— Сереге привет, — сказал знакомый Тане голос Михайлова, фальшивого больного из кардиореанимации. — И передай ему, что если совсем херово будет, я его всегда приму, за домиком моим на Тенерифе присматривать. Климат — сказка. А дружба — дело святое…
Снова раздался кокетливый женский смех, и трубка опустела, только ветры пространств в ней завыли…
Вот и все, подумала Таня, вот и слава Богу.
Между тем Кузнецов прижимался к глазку, не решаясь открыть.
Да и то сказать — картина ему представилась странная.
На площадке сидел в инвалидном кресле на колесах глубокий старик, высохший и маленький, как мумия. Темное лицо его походило на сгнивший внутри скорлупы грецкий орех. А позади кресла стояла — видимо, прикатившая его — старуха, тоже древняя, но еще не усохшая, с лицом вполне человеческим и даже странно красивым, насколько смог разглядеть Кузнецов, все прижимавшийся, оттопырив задницу, к глазку.
Таня отодвинула его и, не задумываясь, хотя вообще-то всегда была осторожной, пощелкала замками и открыла дверь.
Пришельцы молчали и не делали никаких попыток проникнуть в квартиру.
— Вы к кому? — спросила Таня, не зная, что еще можно спросить у этих представителей вечности.
— Он хотел извиниться перед вами, Сергей, и попрощаться, — ответила старуха. — Шестьдесят лет назад он ушел от вас ради меня. Мы прожили жизнь в счастье, день за днем только в счастье… Да, он виноват перед вами, но счастье соединения — вот смысл человеческой жизни, поверьте. Мы виноваты перед вами, но не раскаиваемся.
Она говорила тихо, почти не разжимая ссохшихся губ, однако Кузнецов слышал каждое слово.
Он сразу все понял и сразу поверил в чудо.
— Гриша знает все о вас, Сергей, — продолжала мачеха Сергея Григорьевича. — Теперь, когда вы нашли свою душу, отец пришел проститься с вами.
— Сколько ж ему лет? — спросил Сергей Григорьевич.
— Девяносто семь, — ответила старуха. — Возможно, сегодня он умрет. То есть мы умрем… Прощайте.
— Вы не хотите зайти? — спросила Таня. — Чаю… И переночевать, может быть? У нас место есть, вы не думайте…
— Спасибо, — старуха, кажется, улыбнулась, во всяком случае, губы ее шевельнулись и все морщины ожили. — Нам не нужен ночлег, у нас нет времени для сна, нам пора.
— Папа, — тихо окликнул Кузнецов сидевшего все время с закрытыми глазами старца. — Папа, посмотри на нас!
— Вы не беспокойтесь, он и так все видит, — сказала старуха и, с усилием развернув кресло, покатила его к выходу из подъезда. Кузнецов кинулся помогать, но почему-то не догнал, подъездная дверь хлопнула.
Сергей Григорьевич и Таня пили чай молча.
Молча же надели ночную одежду и улеглись — по причине сильных впечатлений минувшего дня кино решили не смотреть.
Они лежали рядом, глядя бессонными во тьме глазами в невидимый потолок.
— Ты тоже думаешь, что я нашел свою душу? — спросил Кузнецов. — Выходит, полковник правду говорил, не было у меня раньше души? И как это — «нашел»?
— Я не знаю… — Таня ответила не сразу. — Наверное, это как переливание крови. У меня души было много, сплошная душа, теперь стало немного меньше, а у тебя больше… И надо, наверное, чтобы группа совпадала… Ну, как бы группа души.
Они умолкли и лежали молча.
Глаза привыкли к темноте и сквозь потолок, сквозь верхние этажи видели небо.
Звезды в небе сияли, из этих микроскопических проколов небес шел верхний серебряный свет.
Ночь была безоблачной.
— Это ангелы лазерными иголками делают в небе отверстия, — сказал профессор.
— Делать больше нам нечего, как дырки в небе проковыривать, — сказала Таня. — Спи давай, миленький. Ты сегодня перенервничал, вообще в последнее время у тебя нагрузка большая. Вот я тебя поглажу, а ты спи. Спи, душа моя.
— А еще был один писатель, так он написал про звездный билет, — сказал Кузнецов. — В молодости я очень увлекался… Теперь это непонятно, нет на железной дороге таких картонных билетиков с дырочками.
— Да не дырочки это, я тебе говорю! Что вы с твоим сочинителем все придумываете… — Таня засмеялась, в темноте ее смех звучал странно, будто доносился издалека. — Звезды — они звезды и есть. Ангелы, из наших, которым пока дела на земле не досталось. Вот они сами и сияют от скуки, вот тебе и звезды. А ты все придумываешь — медсестра, полковник, мотоциклисты какие-то… Нет этого ничего и не было никогда. Болел ты, а теперь выздоравливаешь, вот и все.