ишенью был добрый поэт Амарсана Улзытуев, уроженец этих мест, другой — рэпер из Улан-Удэ Дима Хаски. Половина разговора ушла на замечания Аюшеева в сторону этих двух, четвёртая часть — на ненавязчивые перечисления сделанного Аюшеевым, но четвёртую часть времени потратили мы на борьбу его со мной.
Он с некоторым пренебрежением упоминал (я думаю, с пренебрежением — это для меня, ему же дали перед моим приходом моё дело) сильных мира сего, ну там, Медведева и Чубайса, похвалился феноменом Хамба-Ламы Итигэлова (нас потом проводили туда, где за стеклом сидел Итигэлов в позе лотоса, умерший в 1927 году и только что откопанный).
Пытаясь пить горячий чай (а он всё оставался горячим), я отнёс Аюшеева к категории умных хозяйственников, а вовсе не буддистских провидцев. Я представил, как он жил в религиозном общежитии — может быть, у буддистов есть такие, как есть у христиан семинарии. Скорее он был весёлым и проказливым товарищем, наверное, длинноволосым, как все в те годы. Будучи от природы умнее и тоньше своих прибывших из юрт и стад товарищей, он быстро поднялся в иерархии. Вырыв Итигэлова, он совершил ещё один резкий взлёт. Использовал нетленного…
В этот момент Хамба-Лама обратил свой бледный лик на меня, и я понял, что он читает или все мои мысли, или часть их. Направляя моих спутников, дружески подталкивая их к признанию его как славного Хамба-Ламы, главы российского буддизма, он превратил их в его сторонников. Там подначит Улзытуева, тут притворно удивится, что Хаски — улан-удэнец.
Я уже пытался закруглить наш визит и уйти посмотреть на Итигэлова, как вдруг Аюшеев назвал меня несколько раз подряд мудрым человеком, и я решил показать ему, что я действительно мудр. Назвав меня мудрым, глава всех буддистов России ещё и добавил:
— Ну что, есть у кого ко мне вопрос, пока мы вместе?
Я не готовил никакого вопроса заранее, я вас уверяю, но я поспешил воспользоваться представившейся возможностью.
— Послушайте, досточтенный Хамба-Лама, небольшое повествование и скажите мне, пожалуйста, как вы объясняете вот что.
Когда умерла моя мать, это случилось 11 лет тому назад, она страшно исхудала, ей было 86 лет, и она весила едва ли 40 килограмм. Из крематория привезли лёгкий гроб, и гроб ждал прах моей матери на двух стульях у подъезда хрущёвки.
Двое моих охранников — Дима и Михаил, здоровые тридцатилетние ребята, — взяли умершую прямо в одеяле и понесли вниз. Годы прошли, совсем недавно Дима меня спросил прокашлявшись:
— Извините, Эдуард Вениаминович, вот уже много лет собираюсь у вас спросить. Скажите, вы помните, как мы с Михаилом понесли вашу мать вниз?
— Мать у человека одна, Дима, естественно, тот день ясно помню.
— Когда мы её несли, она вначале была лёгкая-лёгкая, но затем так отяжелела, что стала как цементная плита.
Я спросил Михаила, у него осталось то же впечатление жуткой тяжести под конец. А ведь десять лет назад мы были мощные, сильные ребята.
Как вы это объясняете, достопочтенный Хамба-Лама?
Хамба-Лама увёл разговор в сторону, стал говорить о его чувствах к его матери. Но на вопрос не ответил.
Он сфотографировался с нами и первый выложил фотографию в интернет.
А мы пошли к Итигэлову.
Как я объясняю утяжеление матери? А она не хотела в крематорий, и, так как уже была мертва, ей были доступны уже трюки того мира. Она увеличила свою тяжесть, чтобы дать нам понять, что она в крематорий не хочет.
Бурятия / Итигэлов
Всё-таки он там сидел как экспонат. Среди искусственных цветов, изображений богинь и богов. Дверцы его прозрачной камеры были приотворены, и крыша камеры приподнята как багажник автомобиля. Не хочу уничтожать чужую святыню, кто хочет, тот верит.
Он был задрапирован в три цвета шелков: в слабо-винный, голубой и белый. У него было лицо и приспущенные глаза.
Запах там был как в мавзолее Ленина. А чуть вдали, ближе к выходу продавали книги о буддизме и о нём, об Итигэлове.
Я купил себе книгу «СМЕРТИ НЕТ» в обложке вишнёвого цвета. Говорят, иной раз он открывал один глаз, а другие утверждают, что, если увидишь его открывающим глаз, значит, он хочет, чтобы ты пришёл ещё.
Нам он не открывал глаз.
Трудно было понять, есть ли у него ноги. Поскольку область живота и ниже покрывали эти шелка трёх видов: голубой, белый и вишнёвый. Был он похоронен в кедровом срубе в позе лотоса в 1927 году и откопан был и извлечён уже Аюшеевым и его людьми.
Дацан (монастырь) у Хамба-Ламы XXIV велик и могуч. Его наполняют десятки храмов. Дворец Итигэлова находится наискосок от дворца Аюшеева. Дацан называется Иволгинский, очевидно, поскольку это предместье, деревушка у города Улан-Удэ называется Иволгино. Где-то было у меня и его бурятское название, да я его куда-то посеял.
Процитирую из книги «Смерти нет»:
«Дашидорджи Итигэлов обретает человеческое тело в 1852 году в местности Улзы-Добо (Улзын Добо) на восточном берегу озера Саган-Hyp (озеро Белое). Ныне это земли Оронгойского сельского поселения Иволгинского поселения Бурятии, 50 километров на юго-запад от Улан-Удэ. Теперь степь здесь рассекают автомобильные шоссе и ветка
Транссибирской железнодорожной магистрали, ведущие в столицу Монголии Улан-Батор.
Точная дата рождения Итигэлова неизвестна. «Понимая, что понятие «время» напрямую связано с Эрлиг Ханом, то есть с существом Хозяина Смерти, бдительные буддисты раньше остерегались отмечать время рождений и напрямую говорить про свой возраст», — говорит Хамба-Лама Дамба Аюшеев».
Бурятия / Тибетский доктор
Тибетский доктор был уродлив и карлик. Он сидел в отдельном домике, куда вела тропинка. Поскольку он сидел, не было возможности определить, какого он роста. На нём было, точнее сказать, «он задрапирован был» или он «перевязан был» тканью вишнёвого цвета. У него были ненормально короткие руки. Он не говорил ни на одном из языков, на которых изъяснялся я.
Он взял меня за запястья, сразу за оба, и внимательно впился в них, что-то, может быть, понимая. Слушал или подсчитывал два пульса. Затем задал мне несколько вопросов. Все вопросы показались мне экстремально неумными. Но я смолчал.
А тут ещё мои спутники. Они зачем-то присутствовали. Один сидел сзади меня, и другой сзади. Но не вместе — и разделяли моё внимание.
Тибетский доктор дал мне каких-то фурункулов, каких-то цвета белкиного ореха, цвет жёлудя, катышков. Размера с кедровый орех каждый катышек. Положил их в два различных мелких контейнера из пластика.
Дней двадцать или меньше я следовал инструкциям куцего тибетского доктора. Я жевал эти катышки, и моей слизистой оболочке пришлось их перетерпеть. Было больно, и в конце концов я прекратил их жевать. Какое-то количество осталось лежать в кухне, в ящике одного из кухонных шкафов.
Сам тибетский доктор был всецело средневеков и относился к миру кобыл, которых доят, к миру бараньего жира и всякой чепухи, которой были наполнены мозги первых людей. Он был замечательно уродлив с этими его плотскими короткими руками. В этом виде я принял его и восхищался им, как ядовитой какой-нибудь лягушкой. То, что катышки мне не помогли, — не вина тибетского доктора.
Случилось это в дацане в 50 километрах от Улан-Удэ, в том дацане, где правит Хамба-Лама Аюшеев, отличный хозяйственник, — он, я думаю, и пустил тибетского доктора в квартиранты. Вот вам и тибетский доктор, вот к нему тропинка. Подымите марлю, и там он сидит…
Шаман / Бурятия / 2019 год, август
Двери в домик были открыты, и мы вошли через предбанник в большую комнату, она была набита людьми европейского вида. У зеркала, спиной ко входящим и лицом к старому зеркалу, сидела женщина. Шаман оказался шаманкой. Возле неё на металлической тарелочке горело какое-то одуряющее зелье. Я его определил как индийскую коноплю, но, может, я ошибаюсь.
Одетая в лиловые шелка.
Со стороны она выглядела как актриса в гримёрной, но время от времени подхрапывала. Актрисы не подхрапывают.
У женщины была прислужница, тоже женщина. Рослая и крепкая. Она надела на женщину, предполагаемую мною, что она шаманка, вначале одну одежду, что придало ей позу, как у скульптуры Микеланджело «Моисей». Прислужница, увидев нас, вырвала из нас цепким взглядом меня и Сашку — его за то, что у него была камера, меня за мои седины, я полагаю, — и поместила нас сбоку от шаманки, совсем близко.
(Потом я спросил местных, что горело у шаманки. Местные сказали, что чабрец, но я более склонен верить, что все же индийская конопля.) Надев на шаманку два наряда (один — тот, что я уже упомянул) из тяжёлого шёлка, помощница вручила ей бубен и такую деревянную корягу вроде вилки и предупредила нас не смотреть шаманке в глаза, особенно снизу, а то потеряем сознание. Часть иностранцев послушно закрыли глаза. Я, напротив, старался заглядывать шаманке в искажённое лицо и в глаза, ибо хотел потерять сознание и, если возможно, жизнь. Шаманка колотила вилкой в бубен, хрипела, брызгала слюной. Хотелось, чтоб было страшно, но, видимо, действовала жидкость, которую, покапав из плошек на пол, помощница воздвигла на полу как границу между шаманкой и зрителями. Однако между мной и шаманкой прислужница этой границы не прокапала, я вот только не знаю, намеренно или забыла.
Как человек безудержный по сути своей, я бы хотел, чтобы действо утяжелялось, уходило всё выше языками пламени, накалялось бы страстями, и, главное, страха бы добавить, страха. Увы, шаманка стала исцелять иностранцев: вначале девушку, потом мужика, как мне показалось, итальянца, и понизился темп шаманства.
Затем товарищи позвали меня во двор, там приносили в жертву барана и одновременно снимали с него шкуру, шаря в его туше, как в мешке, между плотью и шкурой. Начали, говорят, с того, что два мужика положили его на спину, и через небольшой разрез в брюхе парень засунул свою руку в барана, нащупал там что-то и дёрнул. И всё, баран и не пикнул. Принесение в жертву меня не впечатлило.