Китайцы — враги монголов, они столетиями пытались их подчинить, и внутреннюю Монголию они подчинили, а эту, где мы, — нет, но вот столица у монголов — принципиально китайская столица.
Абхазия / Стрельба из израильского пулемёта
По только им известным колеям мы ехали за головной машиной, где сидел донецкий комбат. Всего машин было три.
Пейзаж был неприветливый. Зелёнка, отходящая в черноту. Свойство листьев растений? Или мрачная погода, тень туч, падающая на пейзаж?
Мы везли оружие смерти: вдобавок к трофейному изящному израильскому пулемёту — ещё несколько отечественных АК. Да и пистолеты были.
Доехав до ржавого перекошенного стола среди кустарника, выгрузили и пулемёт, и все другие прелести. Толпа у нас образовалась внушительная: и, что называется, первоходы (те, кто впервые за пулемёт взялись), и ветераны лет по сорок, загубившие, я полагаю, не одну вражью душу.
Был там один бравый молодой атлет, который мною всё любовался и восклицал время от времени: «Живая легенда!» — чем меня, я признаюсь, смущал… От слова «легенда» несёт старостью ведь.
Мы никак не могли заставить пулемёт стрелять, захапывая патроны из ленты, которая свёрнута была в цвета хаки мешке. Ну никак! Возились, возились, плюнули, загнали патроны в обычные из-под автоматов рожки и стали тогда стрелять очередями и одиночными.
Я всегда не любил очередями. Я люблю одиночными. Мне настроили на одиночные.
И даже из рожков случались перекосы, сминались и патроны, и гильзы. Калибр был смехотворный, 5,6 мм, но устроен был патрон хитро: двухоболочковый он был. Первая оболочка пробивала цель, вторая имела кумулятивную задачу — как бы микровзрывалась внутри цели. То есть подлый патрон. Но и на гильзу жадно отвели мало металла, она имела вмятины при выбрасывании, а двухоболочковая пуля крошилась, пучилась и застревала в стволе, её приходилось выковыривать.
— Если это они таким оружием будут с нами воевать, это их хвалёное НАТО, то у них нет шансов, — сказал донецкий комбат, приехавший в Абхазию в отпуск.
— Вот ещё что я вам скажу, — добавил донецкий комбат, втянув глубоко в себя воздух. — В помещении из него недолго постреляешь, задохнёшься нафиг, так едко порохом отдаёт. — И, брезгливо бросив пулемёт, взял со стола автомат Калашникова и чётко застучал из него одиночными, срезая ветви кустарников впереди.
Не зная друг друга, даже не выпив за знакомство, мы пожали друг другу руки и, молчаливо рассевшись по машинам, уехали в том же порядке.
Недалеко от выезда с этой территории (никаких ограждений и ворот) стояла полицейская машина. Полицейские наверняка слышали грохот выстрелов, но не шелохнулись — как были равнодушными профилями, так и остались равнодушными профилями.
В какой-то момент и мы потерялись в потоке машин. Ищи-свищи, если хочешь…
Клочья туч, стремительно сгущающаяся природа, сцепляющаяся в один тёмный комок, — вот что мы оставили после себя в той местности, где показал свои худшие качества израильский пулемёт.
В январе 2020-го случился в Сухуми бунт. Протестующие собрались у здания администрации президента и, выломав двери, захватили его.
«Одним из организаторов акции протеста является Ахра Авидзба», — прочитал я в интернете.
Так это парень, кто вместе со мной опробовал израильский пулемёт в сентябре 2019-го.
Абхазия / Купание в Чёрном море
Такое впечатление, что я тщусь описать ту самую «щель, утонувшую в густом плюще», где провидел себя умирающим Гумилёв. Лиственное и мохнатое привлекало меня и в Карабахе, и в Абхазии, и в Монголии, и даже в Люксембургском саду летнего Paris. Больше, чем беседы, привлекало. Вот что я кропал вчера в тетрадке в тексте под названием «КУПАНИЕ В ЧЁРНОМ МОРЕ» — своеобразно увиденном мною при утреннем коротком броске к морю, на дикий пляж.
«Мохнатые травы, валуны в воде, когда уже в воде поскальзываешься на голышах и грозишь упасть. Над тобой мокрое солнце, вдалеке остались не дошедшие до моря боящиеся собаки. Только положительный попутчик Пегов идёт рядом в цветных трусах, что хочет, то и буровит, ты вроде и не присутствуешь.
Вышли ни свет ни заря, перебежали шоссе и по тропинке, утопающей в человечьем и собачьем дерьме, — к морю. У моря — коряги, следы деятельности человека.
У Пегова, как и у всех его современников, — небольшой живот, нависающий над трусами. Люди моего возраста мало жрали; эти жрут много, оттого и животы. Я, по старой привычке военного хлопца, животы недолюбливаю. По старому военному табелю о рангах те, кто с животом, — буржуи, предатели, немцам помогали. Вот что я думаю во время утреннего броска к морю. Если бы он, Пегов, знал. Говорят, он пишет хорошие стихи, но ему не хватает эрудиции…
Эвкалипты без кожи, сразу белая мякоть ствола. Деревья без кожи, то есть без коры — вроде так и должно быть. Их привезли осушить малярийные болота, а они укрепились во дворах и на склонах».
Абхазия / Брехаловка / 2019 год
В Абхазии есть село, где насчитывается 70 поэтов!
Абхазы склонны к размышлениям, и поскольку они восточные люди, то размышления эти скорее абстрактны, неконкретны.
Если идти в Сухуми в центре в одном там месте, то выйдешь к такому почти греческому портику. Через него выйдешь к морю, и портик этот похож на тот, который стоял в Афинской академии. Какой он там стоял, никто не знает.
Через портик в Сухуми ты попадаешь в кафе, раньше оно называлось «У Ашота», но вот уже лет двадцать как называется «Брехаловка». В кафе вокруг грубых устойчивых столов с придатыми им лавками сидят завсегдатаи.
Вот вам образчик абхазского стихотворения. Автора зовут Ричард Укадуа:
Считая дни, сгоревшие под солнцем,
Мечта забралась вглубь уставших глаз.
В реальность выливаются портреты
Старинных фото,
Где в сладких переулках Ниццы нету нас.
В «Брехаловке» сидят отставные генералы и действующие депутаты, журналистки, журналисты, поэты, фотографы, отставные полицейские и женщины. Сигаретный дым, кофе без сахара, стакан холодной воды. олеандры. Они там у Брехаловки не купаются. Тут собаки купаются, говорят они брезгливо у лучезарного моря. Пойдёшь чуть в сторону, там здание театра. Пойдёшь вдоль моря вправо (если лицом к лучезарному морю) «шестьдесят восемь шагов», согласно поэту Укадуа, а там — ну, как его назвать — мол, на молу — место, называемое АМРА, тут в восьмидесятые годы сидели первые националисты Абхазии, Фазиль Искандер — «шестьдесят восемь шагов от «Брехаловки» вправо несколько ступенек вверх, забыл посчитать».
«Брехаловка» — это от слова «брехать» — передавать ложные либо ничего не значащие, пустые слухи. Украинское, насколько я понимаю, слово, прилетевшее сюда Бог весть каким путём.
Ничего не идеализируя, не возвышая и не опуская, я думаю, такими по структуре были древние Афины — правда, тогда ещё не было кофе и сигаретного дыма, не было сигарет, а брехать уже было кому. Они по-старомодному интеллектуальны, эти абхазы — у них так неистово много художников и поэтов.
Не спеша шагаем вдоль моря.
— А это кто? — обращаю внимание на завидного размера памятник.
— Так это же ваш друг, — комментирует журналистка без тени иронии, — вы же о нём писали в очерке «ВОЙНА В БОТАНИЧЕСКОМ САДУ».
Сейчас пойду посмотрю, о ком я писал в том очерке.
Стоим, говорим о здании отеля напротив. Когда построен, кем, и я, главное, как будто бы знаю об этом здании. А сам ничего не знаю. Здание в Сухуме, от слова «Сухум». Это грузины подобавляли букв «и» в окончания географических названий, Ткварчел назвали Ткварчели, Сухум — Сухуми. Тбилиси, может, тоже пострадало с этим добавлением «и» — ведь был же Тифлис…
Олеандры, эвкалипты, приехавшие, чтобы осушить болота, стоят по всей Абхазии без кожи.
Абхазия / Кодорское ущелье
Зелёная гора в горах. Взбираемся на автомобиле. На самой top, на макушке — развесистое дерево, по силуэту как то, под которым сидел Будда. Под деревом одинокий большой зелёный диван. Вот там мы и снимаемся, к моему неудовольствию, потому что диван сырой то ли от ночи (утром роса всё заплескала), то ли от дождей.
Сидим я и Хаски на диване. Хаски у меня, как у своего деда или у мудреца, выпытывает, вопросы задаёт. Вокруг растительный мир и жужжанье насекомых.
Влад-оператор лежит на траве, настраивая одну из камер. Ноги, что ли, наши собирается снимать? Я в этом ничего не понимаю. Рядом — Пегов, в чём-то его науськивает.
И мы с Хаски в обозначенных ролях.
Через полчаса появляются два автомобиля. Толстая тётка и животастые дядьки. В эту часть (начальную) ущелья ещё пускают гражданских. Дальше дорога будет перегорожена забором, а вот туда, в царство военных, у нас есть разрешение.
Гражданские подходят. Кое-кто — пожать руку. Узнали меня.
— Как это вы здесь?
— А я везде.
О чём мы там говорили с Хаски? Что он меня спрашивал? А я не помню, я никогда не помню разговоры. Я помню только дела, происшествия, ну пейзажи. Зрительная память у меня лучше всех других памятей.
Влад стоит в автомобиле — крыша убрана — и время от времени выкрикивает: «Как же красиво! До чего же красиво!»
Временами ветви деревьев, растущих беспорядочно, бьют его по лицу либо режут ему лицо. Потому кое-где у него кровь на лице. Река слева, недалеко внизу, ну от силы метров пятьдесят вниз. Посему если грохнемся, то переломаны будем, но и жить скорее всего останемся. Непонятно, одна ли это река или много рек. Они мелко бушуют по перекатам, а по сути глубина их вряд ли по колено.
В одном месте, где казалось ближе к воде, мы остановились, и парни полезли в воду, довольно неуклюже, надо сказать. Вышел и я. И сразу почувствовал себя поручиком Лермонтовым. Характер у меня такой же скверный, какой, говорят, был у него.