Там же субтропики, и пусть и сентябрь, но никак растения не пожелтели и не покраснели, как в России, но налились соком. Если б я курил, я бы курил.
Но я бросил курить давным-давно, в Калифорнии, в далёком 1981 году, потому я задумчиво ходил там, время от времени приближался к растениям, а они, как щетина у волосатого обезьяна, были везде, и ломились тайгой со склонов, и стояли сплошным забором вдоль реки, тоже тайгой.
Подойду я к братьям нашим средним (не самым меньшим, меньшие — это камни), сорву ягодку или лист, перетру в руках, понюхаю, рука к кинжалу тянется, а его нет, вы что, забыли, мсье, вы не поручик Лермонтов, ей-богу. Ишь чего вообразил. На самом-то деле я хуже. Тот был молодой и делал мелкие пакости, а я хуже.
Тащит в воду свою задницу и живот, хотя ему и лет-то менее тридцати, оператор Влад и вдруг — плюх! — упал всей тушей в горную речку.
Он талантливый оператор. Когда работаем, то на землю ляжет, прикинет угол камеры — ему не лень. Грех такой есть, год не пил, теперь развязал. Но если я не пью, среди русских всегда есть хоть один пьющий.
Я расхаживаю, с людьми общаться нет желания, я всё о них знаю, так с братьями вот меньшими. Срываю алого цвета гроздь, только поменьше виноградной. Подхожу к водителю, он абхаз.
— Это что? — спрашиваю.
— А, этим у нас подкрашивают еду.
Действительно, пальцы, державшие гроздь, все пурпурные.
— На, дарю! — сую гроздь Владу. Он, как тюлень, прыгает на одной ноге, снимая мокрые трусы, в которых купался.
— Хорошо! — говорит он.
— Да что ты всё заладил: хорошо да хорошо! Скажи что-нибудь про плохо…
— А что плохо, всё хорошо.
Я: — У вас нет ощущения, что за нами всё время кто-то наблюдает?
Водитель: — Разве что животное какое.
— Может, сваны? Я смотрю вверх, подняться по стенам прорубленной в этих экваториальных горах дороги немыслимо, но сваны — уже тысячи лет горцы, они умеют ходить бесшумно и там, где мы не можем.
Часов через несколько пути мы проезжаем покинутые сванами деревни. Все на местах, окна прикрыты, висят плоды с айвового дерева. Часовня на горе содержит религиозные брошюры на грузинском, только страшно запылённые. В сумраке часовни можно разглядеть и иконы. Часовня крошечная, скорее боевая башня, а не часовня. Если засесть здесь со снайперским ружьём, то где-то с роту можно перецокать. А саму часовню разве что сметёт артиллерия. И не с первого, нет, залпа. Или миномёт. И калибром не меньше 120 миллиметров.
Под часовней меня интервьюирует рэпер Хаски. Ему двадцать пять, что ли, и он из Улан-Удэ. Мы там были до Абхазии. А ещё были в Монголии. Монголия — это пиздец что.
Абхазия / Кодорское ущелье — II
Он пошутил, когда сказал, что, «может, дождёмся вначале сапёров?». «А разминирована?» — спросил он, обращаясь к оператору Владу. И, не дожидаясь ответа, вошёл в здание казармы НАТО.
Они доехали в самый почти что конец Кодорского ущелья. В 2008-м отсюда бежали, что называется, «робкие грузины». В здании не было дверей. В стенах зияли огромные дыры от танковых снарядов. Стоял запах животного дерьма. Но не лошадиного.
Оператор Влад: Пройдите, Эдуард Вениаминович, в конец коридора и идите потом обратно, на меня. Говорить ничего не нужно.
Он послушно пошёл. Там была сбоку дверь наружу в горы. Повернулся. Пошёл не торопясь обратно. Оператор Влад пятился, в руках небольшая линза.
— Вероятно, они помещались по двое, по трое в каждом помещении. А дверей, может быть, и не было. Нафиг они в казарме.
— Там корова, — вышел из глубины казармы их шеф Пегов. Стоит себе, жуёт флегматично. — На второй этаж не пойдём, лестница сорвана, скелет остался. А покрытие сорвано.
— Ну да, из танков же наши поражали.
— Сваны все ушли. Вы видели по ту сторону дороги — деревня пустая. Всё бросили и ушли. Только животных с собой забрали, но вроде всех не успели.
— Так, наверное, выглядит город Припять, где Чернобыль. Людей нет, животные есть.
— Дешёвая американская цивилизация. И очень моментальная.
Он вспомнил, как в Калифорнии в Scotts Walley[6] вышел на опушку секвойного леса и обнаружил там ландрамат. И ландрамат функционировал: бросить монеты — стирает твоё бельё. В лесу.
Корове, вероятно, стало скучно одной скитаться в полумраке в казарме НАТО. Она нетерпеливо вышла, роняя шлепки растительного дерьма — шлёп-шлёп, — и пристроилась к ним, ни на что, впрочем, не претендуя.
— Трындец, прогулки с коровой… — Оператор Влад, пока ехали, восхищался природой и попивал спрятанный в его рюкзаке скотч, потому его умиляла прогулка с коровой.
Эдуарда Вениаминовича ничуть не потрясла. Было время, когда Эдуард Вениаминович дружил с крысой.
У свана
Отчаянно хотелось есть. В потаённой долине, даже и не долине — в лощине — обнаружились собаки. К лаю одной присоединился лай второй. Где собаки, там и человек.
За сеткой-рабицей были видны ульи для пчёл, стоящие в шеренгах. И дом о двух этажах. Старо-розовый, с балконом, на котором никого не было.
Вышел пигмей в кепке, посмотрел на них издалека и ушёл. Собаки перестали лаять.
Водитель, поскольку абхаз и, следовательно, территория Абхазии, и Пегов, поскольку он менеджер и вообще нахал, пробивной тип, стали дубасить ногами в калитку.
Опять вышел пигмей и как будто увидел их впервые, спросил, что они хотят.
Они сообщили, что хотят есть. Ну, сыр, там, хлеб имеешь, хозяин? Мы заплатим.
Пигмей поправил кепку и ушёл куда-то там за дом. Хотя мог уйти в дом, крыльцо дома было рядом.
Вернулся с видавшим виды невысоким столиком. Поставил его в траву во дворе.
Ушёл.
Принёс два стула. Одна собака, та, что на цепи, потеряла к нам интерес и ушла в свою будку. Вторая собака, глупая, добродушная и любопытная, легла в траву и стала наблюдать.
— Как же жрать хочется, — заявил Хаски.
— Эй, любезный, вам не надо помочь?
— Сам. Сейчас.
Пигмей вернулся с ноздреватым белым хлебом, с парой буханок и сыром сулугуни, половиной круга. Стал резать сыр. Срывался дождь, но такой, горный, — опорожнит рассеянными брызгами полтучи, и солнце вдруг. Перерыв. Потом следующая подушка тучи наползёт.
Постепенно к столу столпилась вся живность двора: котёнок, куры. Скорее из любопытства, чем в надежде поживиться.
Склоны гор, порою отвесные, были так близки, что чувствовалось как в отвесной штольне.
— Ты сван? — спросил Пегов пигмея в кепке, когда тот принёс пятый стул. Тот подтвердил:
— Да, сван. Когда наша армия ушла, я тут остался один. Мои тоже все ушли. Я тут один живу.
Я в который раз за путешествие почувствовал, что за нами кто-то наблюдает. Я взглянул на второй этаж, на окна балкона.
— Красивый у тебя дом.
— Бывшая начальная школа.
Там у него на втором этаже в бывшей начальной школе могла прятаться семья. Или целый отряд сванов, они прекрасные стрелки и солдаты, считаются лучшими в грузинской армии.
Мои спутники в восторге от еды и от домашнего вина (я забыл упомянуть, что сван вынес нам и пластиковое ведёрко домашнего вина). И помидоры.
— У-ум, какие помидоры! — восторгнулся Влад.
Не имея возможности сказать им в присутствии свана, чтобы они ему на всякий случай не доверяли, я стал сам ему не доверять. Наверняка в доме у него спрятались люди. Если семья, то это понятно, опасается показывать её четверым чужим мужикам, — но если не семья, то отряд сванов. А что им, что абхазы и русские захватили эту часть Кодорского ущелья уже в 2008-м. ХОДЯТ сваны по верхам. По вершинам гор, а мы туда не ходим, не умеем.
Выяснилось, что ему 56 лет, то есть я так старше свана на двадцатник. Но, житель гор, он рано облысел (приподнял кепку) и выглядит как старик.
Одна из куриц умудрилась опрокинуть ведёрко с остатками вина — недаром говорят «глупая курица»; котёнок сам не понимал, чего хочет; дождь то шёл, то нет.
Пегов: Зверей тут у вас полно, я предполагаю.
— Ну да, я прямо с балкона их стреляю. — Сван показал на свой балкон; именно оттуда я чувствовал, что за нами кто-то наблюдает. — Медведя с того балкона завалил не так давно.
— И что, так тут один и живёте?
— Да, наши все ушли с нашей армией. Сын у меня в Тбилиси, иногда навещаю.
Сван испытующе посмотрел на нас. «Тбилиси» команда выдержала. Я испытующе изучал свана. У него был выдающийся, но не грузинский прямой носище, такой рубильник. Кепчонка эта лоснящаяся, видимо, от частых приподыманий её.
Пегов: — А чем живёте?
— Да мёд продаю. Мёд у меня горный, цветы местные, пчёлы местные. И я местный.
Сван ухмыльнулся.
Потом они пошли покупать у него сулугуни и мёд. Я не пошёл. Я подумал, что их придётся сдавать в багаж, ждать. И к тому же я не доверял свану.
Дождь опять зашуршал по листьям. Так как нам предстоял долгий и утомительный обратный путь, мы поднялись. Водитель-абхаз, судя по его виду, тоже не особо доверял свану, оба мы торопились покинуть его двор.
Русские ребята, русские ребята всегда растаивают при проявлениях гостеприимства нацменьшинств. Я заметил. Проявляется их природное дружелюбие, да и наивность. Дети большого народа, что вы хотите. Большой народ обычно снисходителен по отношению к небольшим. Небольшие народы относятся к небольшим с опаской. Абхазов тысяч девяносто всего. Мой народ насчитывает одного человека, это я.
Когда мы уже стояли у калитки, Пегов спросил у свана: а как твоя фамилия?
— Церетели, — не задумываясь, ответил он и усмехнулся.
Ну это уже была явная насмешка.
— Я не верю, что его фамилия Церетели. Этим он выразил свою принадлежность к Грузии, бросил вызов нам, — сказал я.
— Я тоже не верю, — сказал от руля абхаз. И больше ничего не сказал.
Абхазия / Галь
Собаки там такие скелеты, что к ним даже неприемлемо определение «кожа да кости». На них смотришь с отвращением, как будто это открытые раны, в которых копошатся черви. Одна такая бежала передо мной, заставляя меня видеть её со спины, и меня тянуло блевануть, до того оно было непристойно, это животное.