Ей понравилось вино, белое, а когда вино во Франции было плохим до того, чтобы сказать «вот пойло!»? Никогда. Когда мне принесли подкисшее мясо, я стал его есть, а чего делать.
Всё это было на Rue Beabourg. Она вышла довольная. И мы пошли в сторону нашего отеля.
Место было свинское. Я ей никогда об этом не сказал.
С Фифи я сдался, принял женщин какие они есть. Неверными, упрямыми и самостоятельными, сходящимися со мной только для случки.
Когда я был молодым, я с ними спорил, дрался, отстаивал себя. Теперь понял: себе дороже будет. Зашли, поели в свинском месте, только и всего.
С Rue Beabourg с лёту, прямо входили девки (особенно девки) и мужики, прямо в туалет, она сидела спиной, но запах-то даже я, больной, чуял.
Москва / Осень
Во дворах, первом и втором, как энергичные гномы, действуют киргизы, пилят старые деревья, начиная сверху, из люльки крана, обрубки бухают об асфальт. Снесли и вороны гнездо, и теперь воронья семья сидит на проводах над тем местом, где был их тёплый дом, и возмущённо полаивает.
Листья сгребли и упаковали в чёрные мешки, запах земли и осени. Я не знаю, сколько я ещё проживу; возможно, это моя последняя осень. Поэтому я принюхиваюсь и присматриваюсь, без соплей и слюней, серьёзный человек, достигший старости.
Довольно ещё сильный, год как установили диагноз, три сета облучений. Первый — 39 облучений, второй — операция — 5 облучений, и третий — операция — 7 облучений. Итого 51 облучение, 12 из них сверхсильные.
В тучах два башенных крана. Когда мне было 17 лет, я работал монтажником-высотником. И строил цех на танковом заводе имени Малышева, мы ходили в брезентовых толстых робах и с цепями.
Нормальные рабочие в столовой, куда мы приходили, громко хохоча и грязно ругаясь, нас боялись. Мне нравилось, что они нас боялись.
Однажды поймали нашего Цыгана за кражей котлет и шницелей в столовой. У него были выложенные пластиком (нет, пластика ещё не было, чем-то жиронепроницаемым) карманы, туда он складывал шницеля и котлеты, а платил только за тарелку гарнира. Так вот, Цыгана стали бить и, кажется, собирались линчевать. По сигналу мы, размахивая цепями, прибежали в столовку и отбили Цыгана. У нас в подсобке мы сами надавали ему пиздюлей, чтоб бригаду не позорил. С тех пор нас стали бояться ещё сильнее.
Танковый завод имени Малышева сейчас производит БТРы для украинской армии, из которых они убивают наших. Но кто же знал-то. Это ж были 1960 и 1961 годы. Кто тогда знать мог?
Надену-ка я тёплый бушлат. И пойду посидеть на террасе. Скоро возникнет звёздное небо, и, хотя оно не так хорошо, как в Монголии или в Карабахе, но всё же сойдёт. «Поздняя осень, здоровый ядрёный / Воздух усталые силы бодрит» — вот и Пушкин пригодился.
Napoli
Идём по бетонному узюсенькому ущелью Неаполя. Бедный нижний город. Впереди три фигуры со спины с катящимися сзади них чемоданами. Слава богу, я оглох и не слышу в полной мере грохота этих чемоданов. В данном случае — слава богу, что оглох.
Нас ведут в «хостел». Один из влекущих чемоданы — мой издатель Сандро Тети, рядом с ним, большим медведем, неаполитанский поэт Антонио де Лука, третий так и остался неизвестным.
Льёт дождь, улица бедная, заведения на ней бедные, хотя плещут светом, фастфуд.
По-моему, они и сами не знают, куда ведут нас. По-моему, знает чуть-чуть третий, который так и остался неизвестным.
Обстановочка как в фильме «Блейд раннер», где играет охотника за мутантами молодой ещё тогда Харрисон Форд.
Мы в нижнем городе Napoli. Здесь узкие улочки, где едва проезжает один автомобиль. Здесь множество скутеров и байков, на них виртуозно катятся простые люди, прикрытые кто рогожкой, кто пластиком. Здесь хмуро и хуёво, никогда не подымаются ставни. Есть ещё верхний город, там больше света, улицы пошире, и там живут люди побогаче.
Проникнуть в нужную нам дверь нам удалось только после нескольких болтливых итальянских звонков. Никто не отвечал, дверь не открывали. Внутри холодного здания никого нет. Прошествовав по коридорной системе (полы холодные, везде стужа, такое впечатление, что, когда они строились, в Неаполе стояло вечное лето), добираемся до двери в хостел, хотя ничто не указывает, что это хостел. В коридоре чайник, пакетики с инстант-кофе, коридор узкий. Ни одного человека, хотя семь вечера. Комнаты не имеют номеров, но названия. Наша имеет название Giove. Одеяло только одно, потому мой спутник нацбол Селезнёв всю ночь мёрз. Моё одеяло мы не могли же разрезать.
Пришёл из ниоткуда шибздик. Простыни Селезнёву принёс. Постелил. Не особенно умело. Сказал, что ночью батареи включат. Утром выяснилось, что батареи не включили. Мы вышли. Нас ждал поэт Антонио. Сели в такси и поехали в порт. Как они ездят, эти неаполитанцы! Ни одного светофора! Может, в большом городе есть. Оравы голодных авто теснят оравы голодных авто.
Потом ждали, когда горючку перекачают из бензовоза в паром. Долго ждали. И холодный ветер свистел в моё левое ухо. Везувий-хуювий, холодно как в аду…
Ткварчел
Хуй его знает. Дорога запущенная идёт вдоль нескончаемого каменного забора, окрашенного неопределённой краской — смесью бежевого, лилового и розового, наверное, что осталось в небогатом хозяйстве забытого всеми города.
Это уже Ткварчел. Останавливаемся у висячего моста над рекой, чтобы я прошёл на камеру от его середины на наш берег, туда, где стоит наш автомобиль.
Мост качает, железные листы под ногами громыхают. А что, ты ожидал найти тут мост Анри Четвёртого? Идёшь себе и иди на оператора Влада.
Идёшь и иди.
С моста шагаю в репьи. Репьи цепляются к низкам штанин джинсов.
Обобрал репьи со штанин. Вокруг запах старых мокрых строений. Сели — поехали дальше.
Это была фабрика.
Воспоминание
Смотрю вниз на Rue de Turenne из окна нашей мансарды. Там, вертикально вниз, топчется пьяная Наташка с каким-то парнем. В зелёном костюме в клетку, который я ей только что купил (мы ей купили, я заплатил, поскольку выгодно продал книгу в издательство Flammarion).
Ярость ударила мне в сознание. Бегу, в чём был, не одеваясь, вниз. Хватаю её, совершенно не соображающую, судя по лицу, где она, что-то бросаю (не помню что) парню и тащу её в подъезд и по лестнице вверх.
Тащить трудно, она, представляете, на каблуках!
Утром спрашиваю её: «Кто это был?»
— Да так, один, — отвечает. — Специалист по разложению войск противника. В Афганистане. — И хохочет.
Она понимала, что зла я ей не причиню.
Если б вы знали, как меня отягощала тогда обязанность быть позитивным и порядочным! Но что делать, разделение ролей произошло с самого начала. Она ведь была певицей кабаре, потому свободной осталась только роль позитивного агромадно талантливого писателя.
Воспоминание — II
Питер Спрэг в начале жизни уже имел все удовольствия, которых я не имею и сейчас. Одно время он был владельцем британской фирмы Aston Martin. А я был его house-keeper. Он был скорее хороший человек. Впоследствии он опускался в жизни, а я подымался.
Сейчас я увидел (кто-то прислал мне video с ним), я увидел обрюзгшего человека, несколько неряшливого от старости. Человек называл себя бизнесменом и демонстрировал очки, в оправу которых был вмонтирован слуховой прибор. Представляете, как ему, вероятно, больно: от владельца фирмы дорогих hand-made автомобилей Джеймса Бонда до бизнесмена-производителя очков со слуховым прибором.
Однако я у него на Sutton Square 6 спрятался на полтора года и отдохнул от моих американских несчастий.
Москва / Бобров переулок /1992 год
Девяносто второй год. Бобров переулок. «Нас водила молодость…»
Пришёл тогда на интервью в газету «Солидарность».
С рюкзачком явился тощенький-носатый молодой Кагарлицкий. Позёром пришёл с густой волоснёй и в хромовых сапогах до колен тогдашний анархо-синдикалист Исаев. И я был с рюкзачком, где лежали чёрный французский шоколад и кубики бульона «Магги».
Лоскуты обоев свисают со стен, второй этаж, дверки всякие.
27 лет спустя я пришёл к Кагарлицкому на YouTube-канал.
На улицу Казакова, 13.
Был полон страсти и огня, например.
Я прошёл современную русскую историю как квартиру, в которой живу много лет, изучив все её углы и закоулки, выключатели и включатели, зная, где течёт и где грозит разгореться. Потому и делился с Кагарлицким знаниями о русской истории. Да и он знает.
Молодёжь заулыбалась, когда я сказал, что «среди молодёжи столько же идиотов, как и среди стариков». Такое же количество. Что молодёжь не имеет права на исключительность.
Если б можно было вернуться в 1992-й, что бы нужно делать по-иному? А двигаться быстрее и решительнее. Мало было радикализма, даже у нас, моих нацболов.
Они меня два тогда интервьюировали, командир тогда Исаев, анархо-синдикалист тогда, и депутат Государственной думы теперь, толстомордый, сытый, в очках, галстуке и пиджаке. Я предпочитаю того, в сапогах и с волоснёй, косящего под Махно.
Случайная мысль: у Махно и Чарльза Мэнсона много общего ведь. Только Мэнсону гражданская война не удалась. А он хотел спровоцировать убийствами в Беверли-Хиллз гражданскую войну, чтоб все решили, что убийства совершены чёрными, и началась бы расовая война.
И ещё эту группу психореволюционеров следует расширить.
Ещё добавить туда попа Гапона. Гапон, Махно, Мэнсон. Распутин ведь тоже был революционер, только своеобразный.
В сегодняшнем дне дочь Бориса Кагарлицкого снимает нас одной камерой с одной точки. С другой снимает бледный юноша, похожий на худого муравья.
Ещё один персонаж, старше их, лет под сорок, веселится за их спинами, когда я говорю о девках, а я о них довольно часто говорю. Как же без них.
27 лет мы с Кагарлицким шли с Боброва переулка, что недалеко от метро «Тургеневская», до улицы Казакова, что недалеко от ст. метро «Курская». Каждый своей дорогой шёл, чтобы встретиться на Казакова. «Там, где Гоголь-центр», — уточнил мне Кагарлицкий по телефону, когда объяснял, где они находятся.