Там шли какие-то учения, потому на дороге стояли солдаты с красными флажками и потому нам сказали «Езжайте через город!» — и так странно посмотрели на нас.
— Агдам? — спросил я у водителя нашей «Лады». Хоть водитель и был без формы, но две «Лады» нам выделила для поездки армия.
— Агдам, — подтвердил водитель.
— Только снимать ничего не надо, — счёл нужным сказать водитель, потому что рядом с ним на переднем сиденье помещался наш оператор Влад, а на коленях у него — телекамера.
— Лучше не снимать, — уже помягче заметил водитель.
Появились первые дома, и выглядели они как памятники на кладбище — или вот ещё одно сравнение из области стоматологии: как нижние зубы в нижней челюсти, когда сам череп, весь верх снесло взрывом.
Потом уже одни только эти из области стоматологии огрызки зданий торчали из почвы, и дёснами им служили сухие камни и жгутами свившиеся травы…
— Надо же. Всю страну портвейном снабжал. Весь СССР.
— Так проходит слава мира. — (Это я, обычно великие мысли посещают меня в таких местах, начинаю чуть не по-латыни): — Sic transit gloria mundi.
— А чего они. — Водитель не был похож на армянина, возможно, он был русский, и говорил он без акцента.
Сейчас начнёт оправдываться, что армяне имеют историческое право на эти земли, «здесь всегда жили армяне», что-нибудь в этом духе.
— Земля и города на ней принадлежат тем, кто их захватил. Тем, кто их захватил, следовательно, они были нужнее, чем тем, кто их оставил. — (Я — кто ещё способен на откровенное воспевание силы.)
В этот момент я сообразил, что водитель ничего такого не говорил, что могло бы вызвать эту мою фразу. Я просто подумал, что он это сказал.
— Вы читаете мои мысли, — заметил водитель.
— Читаю. А что сложного? Всегда умел читать мысли. Это доставляло неудобство моим учителям в школе.
— Некоторым сложно читать научиться, а вы — мысли.
— Мысли — это для второго класса, — сказал я.
— Вы как Гарри Поттер. Или вы здесь были.
— А чего здесь бывать? Портвейн «Агдам» пил. Говорят, здесь 56 тысяч население было?
— Гражданские все ушли ещё до начала военных действий.
Время, и солнце, и дожди, и пыль. Окрасили руины в цвет кровяной колбасы, где светлее, где темнее, и слили в единые монолиты. Если надо, они могли бы служить и Древним Римом, чего нет.
Никакой священности, жара, мухи, пауки, насекомые. корешки зубов зданий.
От внутренностей «Лады» несёт бензином. Возможно, пробит шланг. Может, не пробит шланг.
— Выпить бы портвейна «Агдам».
— Сейчас в продаже другие бормотухи.
В этот момент мы уже выкатились с территории, которая была городом. Ну, была и сплыла. Быстро выкатились. Во второй машине — я оглянулся — второй оператор Сашка вовсю использовал свою телекамеру.
— Ему никто не сказал, что лучше не снимал бы, — улыбнулся водитель.
— Ничего, мы сотрём, — сообщил Влад.
Я лично не поверил.
Непризнанная республика Арцах / Дадиванк / 2019 год
А кем она должна быть признана? Другими народами? Только своим и должна быть признана. Да здравствуют права человека, тех людей, которые возделывают эту землю, облагораживают её, сеют в неё и следят за тем, чтобы она принесла свои плоды.
Заехали в монастырь Дадиванк. Я здесь был в предыдущий раз. Гигантские, сросшиеся воедино храмы постепенно возвращаются к жизни. Пришли туда, где фреска со святым Стефаном, которого побивают каменьями. Савла я на фреске не обнаружил, следовательно, в прошлый раз ошибся. Статный настоятель меня помнит. Пригласил в только что оживлённую трапезную (ну, в старинные камни втиснули деревянную оболочку). Усадил за стол всех, стал угощать постным завтраком. Лепёшки с зеленью, груши, яблоки, орехи, кофе. Настоятеля зовут… начинается с Тер и дальше что-то. Ребята пустили над монастырём коптер. Настоятель проявил к коптеру живейший интерес.
У меня есть цветная фотография монастыря. На обороте отпечатано «Монастырь Дадиванк (Хутаванк) V–XIII века. Основан на месте захоронения одного из учеников апостола Фаддея. Известен своими редкими по красоте фресками XIII века. Арцах (Нагорно-Карабахская Республика)».
Карабах / Он же Арцах / 2018 и 2019 годы
В карабахских школах обязательно есть кабинет русской литературы. Что меня поразило, что в окружении стайки прочих русских писателей, обязательно в центре, висит большой портрет Лермонтова. Он ведь писал о Кавказе, наверное поэтому.
А ещё потому, что чувственные души карабахских армян близки мистической душе Лермонтова.
Я пришёл к выводу, что они правильно понимают табель о рангах русской литературы. А сами русские — неправильно понимают. Сравните поэму Лермонтова «Мцыри» с «поэмой» же Александра Пушкина «Евгений Онегин». Евгений Онегин — глупая либеральная безделка о бездельнике (сегодня его характеризовали бы как хипстера из богатой семьи), который, надев модную шляпу («широкий боливар»), едет тусоваться на бульвар, «пока пленительный брегет не пропоёт ему обед», сравните с проникновенной поэмой «Мцыри». Или с «Демоном» — совсем другие категории, великие и глубокие. Недаром на образности «Демона» построены и жизнь, и творчество другого великого человека русского искусства — Михаила Врубеля.
Так вот Лермонтов. Я считаю его глубже Пушкина. Тот холодный и поверхностный, Лермонтов — чувственный, значительный, указующий на глубины страстей и мыслей, куда Пушкин и заглядывать не отваживался.
Арцах / 2018 год
Проходим мимо всякого железа. Спинки железной кровати, железные ржавые листы с крыши. Сразу на второй этаж, пройдя мимо железа, что делает дом похожим на старческое жилище, сразу на второй этаж — да и жилой ли первый этаж? Подымаемся на террасу. С одной стороны у террасы двери в жилые комнаты, ещё одна стена — глухая, а две стены занавешены от солнца клеёнками. У глухой стены сидит старуха, вся в чёрном, мать мужчины. Солнце аж шкварчит, на нём можно яичницу жарить. Посреди кухни стол, где мука и жена троюродного брата Альберта, женщина, похожая на маму этого ещё молодого мужика, тотчас лепит знаменитые — как их назвать? — типа гварцители, хачапури — как их? — с зеленью. С зеленью делают только в Карабахе. На газовой плите днищем кверху лежит большая сковорода, на ней, накалённой, и пекут эти, с зеленью. Гварцители? Хачапури? А, «чобурек» это называется, только это не чебурек. Скорее, зелень внутри блина.
Я попросил Альберта привезти нас в настоящую деревню. Это настоящая армянская деревня.
Зной, у входа в деревню на террасе под навесом сидят старые мужчины, чёрные кожей, как сицилийцы, и играют — возможно, в домино. Ещё только утро, носы торчат из-под сицилийских кепочек. Кстати, на старушке в нашей кухне надеты чёрные нитяные чулки — может быть, в чёрных нитяных ей менее жарко? И тапочки у старушки чёрные, и, как сейчас говорят, «top» — чёрный. И она всё время улыбается. Её сын — ещё молодой мужчина, и два мальчика — внуки, смелые, бегают по кухне.
— Мой отец был здесь директором школы. Все его помнят, потому и ко мне все хорошо относятся, — говорит мне Альберт. — Потом пойдём в школу — я его тебе покажу. Видишь, как живут, небогато, но всё есть. Вон слива, очень много слив рожает, вон виноград к стене привязан. Здесь у всех так…
— А ослик чей?
— И ослик наш, брата моего. Наш осёл.
Обратно выходим, старики ушли от жары. Ни домино, ни стариков.
— На склоне горы строились, не очень удобно, но всё есть. Курицу вон отварили, сейчас вино достанут из погреба.
Небогато живут, но если гости пришли — лучшее подадут. Ты думаешь, они каждый день так едят, чтоб и сыр, и вино, и курица? Нет, это потому что гости приехали. — поясняет Альберт.
— Слушай, — говорю я Альберту. — Земля принадлежит тому, кто её отвоевал и её возделывал в поте лица своего. Право на землю имеет тот, кто готов заплатить за неё своей жизнью. Тому, тем она нужнее, чем тем, кто струсил и убежал.
Может быть, я говорю Альберту эти слова, чтобы он не сомневался, что я знаю, что армяне отвоевали эту землю, потому что она им была нужнее, чем азерам. Так как-то.
Белое домашнее вино, скорее слабое, липкий молодой сыр. Старушка вся в чёрном. И раскалённое в тысячу вольт солнце. Ржавое железо пригодится в хозяйстве. Старушка улыбается. Сын ещё молод. Жена работящая, дети энергичные. Жизнь удалась. Курица есть, гости довольны. Курицу по-простому сварили. Крестьяне предпочитают варить мясо.
В Сербии, я помню, на адски горячем плато над Адриатикой отец моего охранника-серба сварил нам петуха, извиняясь, что семья обеднела и не может, как прежде, резать для гостей барашка.
В школе, в холодных рамах за стёклами — погибший директор и погибшие его ученики. Угощают кофе в щербатых сосудах и коньяком. Без гостей кофе-то пьют, как же без кофе, но вот коньяк, думаю, нет.
Арцах: Гюлистан
Внизу, в расположении полка, когда нас привели в кабинет командира, я обнаружил, что комполка всё тот же широколицый, немногословный полковник Каро (Карэн, наверное), что и в прошлом году. Мы обнялись, и он угостил нас таким небывалым коньяком, который я потом искал во всех магазинах Степанокерта, да так и не нашёл.
Явился и командир дивизии, скорее молодой в сравнении с полковником мужик, стройный и стремительный, тогда как полковник — герой войны был задумчив и недвижим, как замшелый камень гор. Про полковника мне рассказали, что его молчаливость объясняется тем, что в том бою, где его ранили в челюсть, убили его брата и ему доктора поставили челюсть убитого брата. Челюсть не совсем прижилась, поэтому он редко и натужно говорит.
Ну не знаю, так мне рассказали. К коньяку подали нам кофе.
В коридорах пахнет бедным солдатским супом, стены выкрашены бледнозелёным — как учили их в Советской армии, так они и продолжают. Я в казармах на своём месте, мне в казармах хорошо, я же всё детство при штабе дивизии жил.