Франция / Бретань / Около 1990 года, ну 1991-го
Стоит Jean-Edern чуть ли не босиком, выбежал из машины, дверца ещё открыта, он сидел рядом с водителем. Ругается, прямо слюной брызжет.
Серое море нависает. Рыбацкие суда все в тучах чаек. Чайки, как мухи, суда облепили и орут.
Жан-Эдерн орёт. На человека в галстуке и пиджаке — возможно, это был хозяин рынка. Обзывает его и «пэдэ», и «анкум», и «педаль» и очень разъярён.
Я французский язык знаю, но только выплёвываемые ругательства и понимаю. Суть доносит тихий Омар за рулём. Улыбаясь разрезанным ртом, говорит, что вся вина человека в галстуке состоит в том, что он отказывается давать рыбу Жан-Эдерну в кредит. Что у него терпение лопнуло. Что на Жан-Эдерна записано уже много «мелков» (от слова «мел», то есть долги, очевидно, считаются в записи мелом. «Один мел, два мела, сто мелов» — так?). Сколько там за Жан-Эдерном числится?
Мухи не кричат, а чайки орут тучами над кораблями, требуя рыбы. Так я помню. Это Бретань.
Вечером к Жан-Эдерну должен прийти на обед Жан-Мари Ле Пен. А денег нет. На вино Жан-Эдерн занял денег у своей кухарки Элизы. Она арабка, как и Омар. Жан-Эдерн — деклассированный аристократ, с кем же ему и жить, как не с арабами или вот с русскими, как я и Наташа. Мы возвращаемся в замок.
Выручает Омар. Он купил «кук сент-жак». Так, от доброты душевной. Вылез из-за руля. Извинился: «Подождите». И ушёл в здание, где рыбаки уже начали продавать улов. Вернулся со свёртком.
Сосед Жан-Мари Ле Пен в тот вечер не пришёл к соседу Жан-Эдерну. Пришёл на следующий вечер.
Чайки так орали! Мерзкая птица всё же. И воняет очень. С виду белая, ангел прямо. Вблизи чайка грязная, водянистые глаза убийцы, воняет гнилой рыбищей.
Франция / Фифи и золотые босоножки
В галерее Лафайет розовые диванчики. На одном из них сижу я. Я надел в поездку в Paris тесные туфли с пряжками, они трут мне самые мелкие пальцы. Особенно на левой ноге. Утром я видел: он уже весь чёрный. Поэтому я сижу с удовольствием, я намерен встать только для того, чтобы пройти к кассе и заплатить.
Сижу и думаю: «Сидеть бы вечно на розовом диванчике в галерее Лафайет и смотреть, как ты, Фифи, меряешь блестящие золотом сандалии. Эх ты, цыганка, настоящая цыганка, Фифи!»
А Фифи впилась в эти босоножки — видно, как они ей нравятся. И трёт их пальцами, и, надев их, в зеркало вглядывается! Дело в том, что мы с Фифи сбежали из Москвы инкогнито на четыре дня в Paris.
Поселились в крошечной комнатке в отеле у площади Республики. Воистину крошечной, только кровать и умещается. Но всё есть, всё чистое.
Франция / Hotel Dieu de Paris[3]
Всегда торопящаяся Фифи впереди, разрезая толпу, я за нею, вошли в толстостеклянные двери Старого Госпиталя.
Тишина и камни.
Построенный в 651 году (нет, я не ошибся на тысячу лет, именно в 651 году, епископом Парижа святым Landry), этот приют больных и увечных был перестроен в XIX веке.
Но всё равно остался тихим, каменным, и не верится, что в полусотне метров отсюда кипит туристами собор Нотр-Дам. Ну, то, что от него осталось.
Непреклонная Фифи острой торпедой разрезает толпу. Разрезала. Я за нею, мы вступаем в каменное и древнее.
Здесь в 1992-м нашла себе приют вся разломленная на части любовником Наташа Медведева. И сюда я к ней приходил. Фифи знает эту историю. Может быть, потому сюда так и стремится. А я? Я, как будто это было не со мной, вхожу под каменные своды, шагаю по каменным плитам.
Фифи знает эту историю, но просит повторить.
— Ты же знаешь эту историю.
— Хочу, чтоб она прозвучала здесь. — Она любит Наташу, как героиню романа.
— Ну что, ушла петь в «Балалайку», это у Пантеона, Rue Montagne Sainte-Genevieve. В этот день у «Балалайки» был юбилей. Посему я её и не ждал особо. Лёг спать в ночи. В те времена я ложился поздно.
— Ну…
Мы подымаемся в царстве камня в одну из галерей. Справа стена, слева грязные стёкла галереи, выходящей во внутренний двор, под ногами исполинские, по-моему, базальтовые плиты, высоко вверху исполинские арки потолка.
— Ну- ну.
— Разбудил меня в восемь утра телефонный звонок. Мсье Limonov? Да, говорю, это я. Вам звонят из администрации Hotel Dieu, ваша жена у нас.
— Ну же!!! — Как застоявшаяся кобылка, Фифи в нетерпении перебирает стройными ногами в узких рваных джинсах.
— Признаюсь тебе, что в те времена я понятия не имел, что это за заведение, этот Hotel Dieu. По-французски я говорил отлично, даже писал, но к госпиталям, здоровый и крепкий мужик, не имел никакого отношения. Я скорее догадался, чем понял, что это госпиталь. «А где вы находитесь?» — спросил я.
— Что? Вы не знаете, где находится Hotel Dieu?! Да у Нотр-Дам же.
Я надел бушлат, и пошёл по зимним знакомым улицам, и с большим трудом отыскал Наташу. Из палаты её увезли на койке с колёсиками на обследования и анализы.
«Она внизу, в катакомбах», — сказал мне регистратор, молодой мсье с клочками волос, торчащими во все стороны, — таков был его скальп.
В этот момент вдали, там, где самодельные дощатые двери ограничивали галерею, вышел человек, и замахал на нас руками, и крикнул, что сюда нельзя.
— Что он говорит? — поинтересовалась Фифи. — Что дальше нельзя?
— Ну да, вход только для сотрудников.
— Эх, чёрт, я так хотела в катакомбы. Может, попросимся?
— Он и дверь закрыл на ключ, я слышал щёлк замка.
— А какой месяц года был?
— Не помню, где-то у меня написано. Зима была. Холодно было. Я, помню, воротник бушлата поднял.
Выйдя из Hotel Dieu, попадаем из Средневековья и от Наташи — в Париж, поток туристов. Июль. Жарко.
— Ну так ты её нашёл внизу в катакомбах, и что, как всё это выглядело?
— Строение ещё каменного, можно сказать, века. В хаотическом беспорядке толпились кровати на колёсиках. Я вынужден был заглядывать в лица, так как многие были деформированы болезнью или же подушками, в которых лежали, укутанные. Там было не тепло.
Волосы её слиплись в кровавый колтун. Она была в полусознании, я так понимаю. На лице были ещё не заклеенные раны. Через одну, самую глубокую рану в виске было видно пульсирующую синюю вену.
— Ужас! — сказала Фифи. — Ужас! Ну и что? Она была рада тебе?
— Очень. Она прошептала: «Я думала, ты не придёшь.»
Я ответил: «Ну как я мог не прийти, когда такое».
«Ты не будешь меня ругать?»
Мне эта фраза показалась дикой. Как маленькая девочка.
«Слушай, — сказал я, — ты лучше выздоравливай».
«Если выживу», — грустно прошептала она.
«Врачи в регистратуре сказали, будешь жить».
«Что они знают», — заплакала она.
«Ну всё же профессионалы.»
— Давай сменим тему, — предложил я Фифи, когда мы выбрались к Rue Saint-Jack[4].
— Ты мне обещал показать Париж Лимонова, вот и давай.
И она рванула вперёд, как моторизованный тигр, время от времени прицеливаясь мобильным телефоном в понравившиеся ей объекты.
Я шёл за ней и думал, что, в сущности, Фифи — продолжение Наташки и что всю жизнь по сути дела, я имею связь с одной и той же женщиной, принимающей только разные обличья.
Франция / Госпиталь Бога
А потом мы гуляли с ней, израненной и обильно забинтованной (рука и палец отдельно в дощечке), по каменным коридорам Госпиталя Бога, и она была тихая, высокая и виноватая. Она лежала в Госпитале Бога, её лечили после нападения. О чём мы говорили тогда, я через 30 лет, конечно же, припомнить не могу, но разговор наш был проникновенным, нескучным и возвышенным.
Она многое умом своим понимала, эта бестия, только страстей своих смирить не могла. Тогда я думал, что смирила.
Но в России через три года, в 1995-м, страсти взметнулись языками пламени вверх опять.
Франция / Барышня и хулиган
Рассказать вам смешную историю о том, как Фифи евреев испугалась? Тогда-то я и понял суть нашей пары: барышня и хулиган. Дело было так.
Мы решили пойти в музей Пикассо. Я сам там никогда не был, хотя и жил многие годы в окрестности, рядом, на другой стороне Rue de Turenne.
Музей Пикассо оказался современной хуйнёй, извините за выражение. Нео, поролоны, видео, графика, а самих картин Пикассо — кот наплакал. То есть типичное обдиралово граждан туристов. Фифи ходила по залам и всё важно фотографировала.
Первый этаж я ещё выдержал. А вот когда она пошла с видимым удовольствием на второй, я ей сказал: «Ты шагай, а я тут в вестибюле посижу», — и уселся на уютную скамеечку рядом с солидной какой-то мадам. Мадам рассеянно скользнула по мне взглядом и успокоилась. Солидный седовласый мужчина в очках и в пиджаке, может быть, даже профессор, её успокоил. А то ходят тут всякие, и мадам перевела взгляд на разбитную Фифи, решив, что это, возможно, дочь профессора.
Сидеть бы мне там и сидеть, если бы не alarm. Тревожный звонок раздался во всём музее, и, обрадовавшись, что они стали необходимы, нас начали выводить охранники.
Пришлось и Фифи покинуть помещение. Мы прошли мимо знакомого мне сквера с механическим соловьём, я рассказал Фифи, как я несколько раз принимал соловья за настоящего, и мы пересекли Rue Franc Bourgeois[5], вошли на территорию еврейского гетто.
«Давай сходим в настоящий еврейский ресторан». Я ли предложил сходить в «настоящий», Фифи ли предложила — в данном случае не имеет значения. Важно, что мы внедрились в ресто «Marianne» и сели на улице. Я спросил Kir Royal, а поскольку у них не было, то попросил два фужера с шампанским. Не имело смысла называть сорт шампанского — ясно, что в таком месте, где столики на тротуаре, дорогого не предложат.
Как только принесли шампанское (совсем не девушка, у которой мы его заказали, но ломкий, как макаронина, юноша), я расслабился. Всё мне было хорошо: и соседняя еврейка, разрезающая свой бутерброд ножом, и клошар через узкую улочку — с пяти-, может, метрового расстояния от него несло мочой. Но Фифи побледнела и стала истеричной. «Идём отсюда, здесь так грязно и этот ужасный нищий!..»