Обычно позитивная, весёлая и технократически-современная Фифи сделалась страшно нервной.
— Идём! Идём! — почти кричала она.
Делать было нечего: я пошёл вглубь «Марианны», ища кого-нибудь, чтобы рассчитаться за шампанское. Евреи внутри не торопились ровным счётом никуда, никто не хотел брать моих денег, поскольку они не могли выяснить, кто принёс мне шампанское, и — «Вы же собрались обедать, мсье!».
Когда я вышел, то обнаружил, что Фифи в ужасе.
Тогда-то я и сказал ей: «Да, ты не еврейка, Фифи. Ты буржуа».
Франция / Национальный праздник
День выдался хмурый, и холодный, и дождливый. Из своего чистенького тесного отельчика у площади Республики поехали на метро, имея в намерении выйти на остановке «Конкорд». То же намерение имели ещё тысячи и французов, и туристов.
Все мы хотели увидеть армейский парад. В прежние времена, когда я прожил в Париже 14 лет, мне и в голову не приходило идти смотреть парад. Так же как не был я в Лувре, не был на Эйфелевой башне, так не был я ни разу стоящим в толпе на Champs-Elysees и наблюдающим дефиле войск.
Но Фифи же завзятая туристка, и хоть я больной писатель, но пришлось мне ехать с ней смотреть парад войск, а то она поехала бы одна, и с ней обязательно бы что-нибудь случилось.
Станцию «Конкорд» поезд проскочил и высадил всех на станции «Мадлен». Выйдя на поверхность, мы обнаружили везде весёлых жандармов, повсюду пункты досмотра и полицейские заграждения.
Вначале была проблема перебраться на тот берег Сены, где находятся Champs-Elysees. В одном месте, самом ближнем, удобном для пересечения, молодцы в пилотках пускали только по пропускам. Если бы я приехал в Paris не инкогнито, но раструбив на всю столицу, что я приехал, нам бы достали пропуска на парад, но я же хотел частным образом, без огласки, я и Фифи, вот и мучился, шагая в неудобных, но красивых туфлях с пряжками.
Больной писатель, хуля с меня взять (хуля с тебя взять, говорил мой самый близкий друг Чума — Вовка Чумаков — в далёком моём подростковом возрасте. Ещё Чума говорил: «На дядю фраера собака лаяла»), Фифи — крепкая кобыла, идёт моторизованным тигром на полигоне, упрямая и мускулистая, а я за ней не поспеваю. Поскольку я вижусь с ней в Москве, когда она приходит в мою квартиру, то я о её солдатском аллюре не подозревал.
Бля, мы прошли многие километры по причине паранойи их французских властей. Поток, в котором мы шли, простецких «франсэ» и таких же «этранжер», впрочем, не иссякал.
Фифи идёт в больших, на платформе таких белых пухлых кроссовках, как в валенках, я в старомодных итальянских ручной работы туфлях с пряжками, их мне один богатей как-то давно подарил. Мои сухие туфли постукивают, её несухие валенки не постукивают.
Упорная, нагнетающая работа — идти. Как конь на забегах себя чувствую. А она ничего. Только её узенькую спину и вижу. И гордую шею с еврейской халой.
Народ, как и я, жмёт, хотя и страдает. Трудно понять, нахера нужно так далеко обходить.
И через этот мост не пускают, и через ещё один. Остался позади и весь позолоченный, как православный алтарь, мост Александра III. Когда-то, дурачась с Наташкой в этом же Париже, мы придумали взимать с прохожих деньги за проход по «русскому мосту». Но это было 25 лет тому назад… Я тогда был молод как зверь, мне едва было пятьдесят.
Наконец в один из мостов (где-то второй, что ли, после моста Александра III) мы радостно устремляемся вслед за толпой.
Левую ногу, во всяком случае, мизинец на левой ноге я в своих бальных итальянских ручной работы стёр.
Дождь то идёт мелкий, то стоп, не идёт. Стаей голодных волков, точнее стаями голодных волков мы втекаем в перегороженный жандармами переулок, жандармские автомобили, сами жандармы. На бошках у них пилотки (кое-кто, впрочем, и в чёрных касках).
«Довольно глупо было менять кепи на пилотки и на фуражки, потерялась особая «французистость»», — говорю я Фифи. Или, может быть, я только думаю в направлении Фифи.
Но мы же в забеге, она не слышит.
Я некоторое время думаю, что «ажаны» моего времени выглядели симпатичнее и ничуть не свирепее, хотя в восьмидесятые годы в жандармах и полиции ещё служили те, кто участвовал в войне в Алжире.
Нас пропускают, даже не оглаживая миноискателями. Седовласый мэн в пиджаке и в home-made туфлях с пряжками и барышня с еврейской халой на голове ну уж точно не террористы.
Я думаю, что насчёт меня они ошибаются, а вот Фифи так точно турист, и её оружие — телефон.
Дождь опять хлюпает, когда мы выходим наконец на авеню Champs-Elysees собственно. Сверху темно, пространство располосовано очередями. Обслуживают всех флики в гражданском; в форме — те, которые остались позади.
Спрашиваю у одного: «Всех пускаете или как? Иностранцев тоже?» — «Иностранцев тоже, — охотно соглашается флик. — Отстоишь в очереди, и пропустим». Мы идём в конец очереди. Только сейчас я понимаю куда мы стоим. Очередь ведёт ко входу в пространство вдоль самой авеню, где уже стоят слоёв пять или шесть пришедших на праздник. Минут через двадцать проникаем в пространство. В этот раз мне таки огладили спину и грудь утюгом металлоискателя. Фифи оглаживала какая-то смуглянка, по виду алжирка.
Вошли. Чуть уплотнили ряды перед нами, и вот мы уже в четвёртом, что ли, слое этого людского бутерброда. С наших мест видим брусчатку авеню, и там на ней, на кровно французских Елисейских полях топчутся смешные по российским понятиям военные. Впереди китаец и китаянка средних лет только и прицеливаются и нажимают свои айпэды.
— Шпионы. Китайские шпионы! — обращаюсь я к Фифи, и я уверен, что китаёзы — шпионы.
Фифи успокоилась, достигнув цели. Слава богу, мы никуда не идём, думаю я. Мы стоим.
Через минут сорок только над нами полетели авионы. Пропеллерные, старые, потому что от новых, реактивных нам был слышен бы только звук. Эскадрильями: большой авион в глубине, два либо четыре — сопровождающие.
«Genial! Genial!» — повторяет, видимо, провинциальная тётка рядом со мной. И крутится, коля всех окружающих (в том числе и меня) всем, что на ней имеется: рюкзаком, французским флагом и ещё какими-то острыми предметами.
«Хули тут гениального», — говорю я Фифи; старые авионы, старые калоши.
Дабы сделать это длительное стояние на одном месте (разве что переступали с ноги на ногу) для вас короче, скажу, что там на булыжной мостовой в это время совершенно причудливо строились и перестраивались военные. В значительной степени опереточные, я вам скажу.
Стали появляться жёлтые шары, направленные на собственно Елисейские поля. То есть выпущенные над нами. Появление шаров сопровождалось звуками хлопков от их почти мгновенного разрыва. Я догадался, что это жандармы, очевидно, имеют заточенные гвозди или приспособления для протыкания воздушных
шаров. «Жилеты! Жилеты!» — раздалось в толпе. Непонятно — с осуждением ли либо с поощрением.
Я увидел, как вполне себе солидный седой господин опустил руку с жёлтым шаром за полицейский барьер. К нему и его спутнице тотчас протиснулись вполне себе мускулистые активисты в гражданском и, скрутив их довольно грубо, увели. Женщина сопротивлялась, но активисты (думаю, всего лишь флики в гражданском) неумолимо увели их. У мужика даже была седая бородка.
Потом проехал Макрон в открытом автомобиле, стоя, с начальником штаба французской полиции. Его освистали.
Невидимые в толпе жилеты без жёлтых жилетов было запели «Nous est lа!» («Мы здесь!»), но звук невидимо подавили.
Прохождение их старомодных войск длилось мучительно долго, морпехи в белых гетрах были живописны, их старые танки были великолепны, их драгуны тряслись в сёдлах, как на исторических спектаклях, конские хвосты на начищенных шлемах сотрясались.
Миллионная толпа ахала, охала, но Макрона современные французы всё-таки освистали. Разобрались, нашли в себе силы.
Хоть это и было долго, статная кобылка Фифи успокоилась почему-то, хотя и с меньшим энтузиазмом снимала самолёты над нами и войска. Я смотрел и думал, что хорошо бы водки, рот будет болеть, но водки бы. Постепенно теплело. Вообще-то, прилетая в Paris в июле, ждёшь адской жары. А тут такой холодный день. Водки бы.
Вместе со всеми мы повалили в перпендикулярную от Champs-Elysees улицу, присели в сквере с яркими цветами, сфотографировались по отдельности, как шпионы, отдохнули на каменных плитах, сидя на французских флагах из клеёнки (нам их вручили, ещё когда шли туда). Затем мы вышли на мост, чёрт знает какой, перешли Сену и двинулись куда и все, так дошли до Palais BourЬоn'ов, где у них заседает Национальная ассамблея, и тут я вспомнил, где нахожусь, и мы углубились в бульвар Сент-Жермен.
В кафе, первом же попавшемся или во втором, мы выпили, Фифи — белого вина, а я — пива. Выпив пива, я вспомнил про водку и заказал у молодой официантки. Через довольно продолжительное время ко мне пробралась (там было очень много народа) пожилая дама, чтобы сообщить, что водки у них нет.
Как нет? В кафе на бульваре Сен-Жермен — и нет водки? В парижском кафе водки нет?
Я решил, что я им не понравился, несмотря на мой французский язык. Возможно, они решили, что, выпив водки, я устрою дебош? Кто знает, что они решили, но вот в водке мне отказали. Фифи в этот момент была в туалете, и я ей не сказал о произошедшей дискриминации.
Франция / Национальный праздник — II
Большую часть своей жизни я прожил командиром, по-моему, перенёс командирские привычки и в старость. История с водкой меня возмутила, но я не.
А когда мы прилетели, то в Шереметьево нас с Фифи сняли на видео менты и вывесили на ментовских телеграм-каналах «Кремлёвская прачка» и «Товарищ майор». Впрочем, с дружелюбными в мой адрес комментариями. Мол, «есть ещё порох в пороховницах». Фифи выглядела на ментовских видео стремительной, целеустремлённой и отвратительно молодой. И они не снимали её с лица, что вызвало у моих охранников подозрения.