Даже приятно, что в пятьдесят ты чувствуешь, что можешь защищать свой титул. Я завоевал его в 20-х годах, защищал в 30-е и 40-е и готов защищать его и в 50-х.
Буду по-прежнему отстаивать свой титул перед всеми хорошими писателями из молодых…»
Лауреат Нобелевской премии Хемингуэй и в литературе мыслил категориями боксерского поединка. Особенно яркий пример – в его письме к другому лауреату Нобелевской премии по литературе года Уильяму Фолкнеру: «Почему вы хотите в первом же своем бою выйти против Достоевского? Сначала вызовите на поединок Тургенева. Потом возьмитесь за Мопассана (хрупкий парень, но в трех раундах опасен). Потом попробуйте врезать Стендалю».
Мы не знаем, засучил ли Фолкнер рукава – по крайней мере, для того, чтобы посмеяться вволю?
Этого мы не знаем, но убеждены в другом: Хемингуэй писал так, как боксируют хорошие мастера: без лишних выкрутасов – хлестко, жестко, целя короткими предложениями, как выдвинутой левой. Не было второго такого писателя в мире, который бы так же стилистически точно выразил свое понимание бокса, как он. Язык Хемингуэя, его стиль – точная аналогия сущности физического диалога, который ведут два боксера.
«Бокс – это обмен идеями при помощи жестов», – утверждал один из лучших боксеров XX века, олимпийского чемпионата 1964 года, обладатель «Кубка Баркера», присуждаемого лучшему боксеру Олимпиад, – Валерий Попенченко.
А о писательском мастерстве Хемингуэя блестяще сказал еще в начале 60-х годов неповторимый поэт и сценарист Геннадий Шпаликов: «Мы все ушиблены Хемингуэем…»
«Я буду отстаивать свой титул…»
…И возвращался ветер. И рождались новые вещи…
В сентябре 1954 года в газетах стали появляться предположения, что Хемингуэй может получить Нобелевскую премию. Писатель позвонил Хотчнеру и сообщил, что редактор «Тру» Дуг Кеннеди просит меня написать статью о том, какими видами спорта Эрнест увлекался, начиная с детских лет. Хотчнер сказал, что напишет такую статью, если этого хочет сам Папа..
– Нет, не хочу, – ответил Хемингуэй. – А чего бы мне действительно хотелось, так это чтобы ты увиделся с Кеннеди и объяснил ему, что я работаю и все такого рода предположения считаю необходимым отложить на более позднее время. Сможешь?
– Без проблем, – ответил Хотчнер и спросил: – Как ты себя чувствуешь? Спина – получше?
– Между нами – с тех пор, как я увидел тебя, не было ни дня без боли. Спина и сейчас болит так сильно, что при резком движении я обливаюсь потом от боли. Стараюсь как-то справляться с этим и не замечать уменьшения подвижности в суставах, но, думаю, такое положение вещей действовало бы на нервы любому. Так или иначе, мне это действует на нервы. Я могу, приняв чего-нибудь, избавиться от боли в голове и спине, но, если буду это делать каждый раз при появлении боли, не смогу писать, а ведь только это занятие дает мне возможность думать, что я не растрачиваю жизнь на пустяки.
Пожалуйста, скажи им, что они могут опубликовать все, что было написано о моих спортивных пристрастиях. Правда, только в рыбалке и охоте я был действительно хорош. Тебе об этом могут рассказать видевшие меня в деле. Не знаю кто, но точно не я. Информация не должна исходить от меня. Я раньше много и часто охотился и в поле был лучше, чем Уилли Мейс в баскетболе. Но, черт возьми, не мне же рассказывать тебе об этом, а те, кто могли бы это сделать, не умеют говорить красиво, сдержанны, замкнуты и, если ты предложишь им рассказать, как мы когда-то охотились вместе, подумают, что кто-то хочет опорочить их Эрни.
Таким образом, «Тру» просто может опубликовать все, что было написано раньше, а я пошлю тебе пару строк, которыми можно закончить статью, вот и все – проблема решена. Но визит Кеннеди абсолютно невозможен, повторяю, невозможен. Донеси это до него, разрешаю – даже грубо, если понадобится.
Уже на следующий день от Хемингуэя пришло письмо с текстом для «Тру», однако Хотчнер так и не передал его в журнал. Они опубликовали ранее печатавшуюся биографию писателя, несколько историй из его жизни и почти ничего – о его занятиях спортом.
Хемингуэй, как известно, уклонился от присутствия на торжественной церемонии награждения, сказав, что еще не оправился от травм, полученных во время авиакатастрофы. Однако вряд ли, он поехал бы в Стокгольм, даже если бы был в самой лучшей физической форме. Писатель редко появлялся на торжественных приемах из-за своей застенчивости и всегдашней жгучей ненависти к смокингу. «Единственный элемент парадной одежды, который я, возможно, когда-либо надену, это нижнее белье», – не раз говорил он. Хотя друзья утверждают, что нижнего белья он никогда не носил.
Но Хемингуэй все-таки отправил в Стокгольм послание, которое на церемонии прочел Джон Кэбот, американский посол в Швеции. «Члены Шведской академии, дамы и господа. Я не умею писать речи, не обладаю ни ораторскими способностями, ни риторическими, но хочу поблагодарить исполнителей щедрого завещания Альфреда Нобеля за присуждение мне этой премии. Каждый, кому присуждается Нобелевская премия, должен принимать ее со смирением и пониманием того, что существует длинный список имен выдающихся писателей, не получивших эту награду. Нет необходимости перечислять эти имена. Любой из здесь присутствующих может составить свой перечень – в соответствии со своими знаниями и следуя велению совести. Было бы нелепо просить посла моей страны произнести речь, в которой бы выразилось то, что переполняет мою душу. Не всегда в книгах писателя все сразу же становится очевидно, и в этом порой заключается его счастье, но со временем созданные им тексты становятся абсолютно ясными и, вместе с определенной долей алхимии, которой он владеет, обеспечивают ему либо долгую жизнь в литературе, либо скорое забвение. Пишется лучше всего в одиночестве. Писательские организации иногда в какой-то мере облегчают это бремя, но я очень сомневаюсь, что они улучшают написанное. Расставшись с одиночеством, писатель может вырасти в общественную фигуру, но при этом часто страдает его работа. Писатель работает один, и, если он действительно хороший писатель, он должен изо дня в день думать о том, останется ли его имя в веках или нет. Для истинного писателя каждая книга должна быть новым стартом, новой попыткой достичь недостижимое. Он всегда должен стремиться сделать то, чего никогда до него никто не делал, или то, что другие пытались сделать, но не сумели. И тогда, если ему повезет, он добьется удачи. Как просто было бы писать книги, если бы от писателя требовалось лишь написать по-другому о том, что уже было хорошо рассказано другими. Именно потому, что в прошлом у нас были такие великие писатели, современный писатель должен идти дальше, туда, где еще никто не был и где ему никто не в состоянии помочь. Ну что ж, для писателя я уже наговорил слишком много. Писатель должен выражать свои мысли в своих книгах, а не в речах. Еще раз большое спасибо».
Когда Хемингуэю присудили Нобелевскую премию, то реакция его на это событие была неоднозначной: Хемингуэй часто с завистью вспоминал о Жан-Поле Сартре, который смог отказаться от Нобелевской премии, когда ему присудили эту награду.
«Я думаю, Сартр понимал, – однажды с печалью и сожалением сказал Эрнест, – что эта премия – проститутка, которая может соблазнить и заразить дурной болезнью. Я знал, что раньше или позже и я получу ее, а она получит меня. А вы знаете, кто она, эта блудница по имени Слава? Маленькая сестра смерти».
В последовательном неприятии торжественных церемоний и в этих строчках о соблазне славой, как нам кажется, заложено объяснение одного странного факта в биографии великого писателя. Великого писателя и страстного поклонника спорта ни разу не побывавшего на Олимпийский играх.
А ведь его жизненные маршруты пролегли, по существу, по всем местам Зимних Олимпийских игр в 20—30-е годы.
Шамони во Франции, Санкт-Мориц в Швейцарии, местечки в итальянских Доломитовых Альпах, австрийские горнолыжные трассы были привычными для Хемингуэя.
В его рассказах, письмах, воспоминаниях он возвращается к этим дням, зачастую нелегким с видной теплотой и признательностью.
Но ни строчки об олимпийских стартах!
Хорошо, скажут знатоки биографии писателя, почему бы Вам не признать простой факт, что в те годы Хемингуэй был беден…
Почему Вы не приняли во внимание, что именно тогда он покинул журналистику и трудился во всю, что бы войти в литературу?
Что же здесь возразить?
Но если причина в этом, что помешало в 40—50-е годы уже знаменитому писателю и вполне состоятельному человеку попасть на соревнования, которые обрели внимание сотен миллионов людей во всем мире?
Все же, думаем, наше предположение верно!
Торжественные церемониалы, флаги и гимны, короли и президенты, сотни людей в смокингах для Хемингуэя были антуражем, которого он не мог принять.
Игры проводились, проводятся и будут проводиться по правилам и традициям, которые ни кто не собирается отменять.
Никто не собирается оспаривать и то, что сложившийся ритуал важная составная для общественной значимости великого спортивного движения.
Да и сам Хемингуэй не высказывается по этому поводу.
Но на олимпийских играх он не появился…
Для кого-то (и в их числе были выдающиеся писатели) невозможно пропустить королевские скачки в Эскоте, а папаша Хэм там не появился, а на маленьких парижских ипподромах провел сотни часов.
После награждения писателя Нобелевской премией к нему пришла всемирная слава, которая доставляла ему, человеку чуждому светской жизни, множество неприятностей, обид, а иногда и курьезов. Один из них произошел в Мадриде. В холле гостиницы к нему подошли два человека, представившиеся как репортер и фотограф одного немецкого журнала.
– Мне кажется, ребята, я вам говорил, когда вы мне звонили из Мадрида, что никаких интервью не будет, – сказал Хемингуэй.
Репортер объяснял, что ему было приказано любой ценой получить интервью, и он умолял писателя лишь о десяти минутах, иначе он потеряет работу. Хемингуэй заявил, что он хочет успеть попасть в Прадо до закрытия музея, но он сделает им одолжение и проведет с ними десять минут. При этом – никаких снимков. Все прошли на террасу перед баром, и Хемингуэй послал за виски, которое должно было скрасить эти десять минут мучений.