С самого начала беседы стало ясно, что репортер не прочел ни одной книги Хемингуэя. На ужасном английском с диким акцентом он спросил:
– Вы первый раз в Испании? Видели ли вы корриду раньше? Вы знаете испанский? Вы сами пишете свои романы или диктуете их кому-то?
Сначала писатель сохранял терпение, но, когда репортер спросил его, скольких женщин в своей жизни он любил, Хемингуэй взорвался:
– Черных или белых?
– И тех, и других.
– Черных – семнадцать, белых – четырнадцать.
Репортер все старательно записал в блокнот.
– А какие вам больше нравятся?
– Белые – зимой, черные – летом.
Хемингуэй несколько раз порывался уйти, но молодой немец был настойчив и все не отпускал его. И вдруг без всякого предупреждения Хемингуэй опрокинул бокал виски в лицо фотографа.
– Говорил тебе, никаких снимков, сукин сын!
Фотограф опустил камеру и носовым платком обтер сначала аппарат, а потом – свое лицо, объяснив, что он фотографировал отель и совсем не герра Хемингуэя, при этом он все время извинялся и кланялся.
– Но я слышал щелчок затвора, а этот звук для меня – как змеиное шипенье, – заявил Эрнест.
Он помог фотографу вытереться и пригласил журналистов в машину, чтобы в дороге продолжить разговор..
– Мы должны быть в Прадо до закрытия, поэтому не жалей лошадей, – сказал он водителю. Это означало, что из автомобиля надо выжать все, на что он способен.
В пятидесятые годы начали сниматься фильмы по мотивам его произведений. Хотчнер свидетельствует: «Хемингуэй принуждал себя смотреть эти экранизации. Перед тем как решиться пойти на просмотр, он целыми днями твердил, что просто обязан пойти и посмотреть фильм, что таков его долг. Он вновь и вновь возвращался к этой теме, кружил и петлял, как охотник, загоняющий дичь, прежде чем сделать последний выстрел.
На фильме по роману «Прощай, оружие» он смог продержаться только тридцать пять минут. Потом он сказал мне:
– Представь, Хотч, что ты написал книгу, которая тебе самому очень по душе, а потом ты видишь, что с ней сделали! Да это же все равно что помочиться в отцовскую кружку с пивом.
Мы смотрели фильм «И восходит солнце» накануне открытия чемпионата мира по бейсболу 1957 года, ради которого, собственно, Хемингуэй и приехал в Нью-Йорк. Когда Мэри спросила Эрнеста, какое впечатление на него произвел фильм, он ответил так:
– Любой фильм, в котором лучший актер – Эррол Флинн, является злейшим врагом самому себе.
Обычно фильмы по произведениям Хемингуэя ставились без его участия, и только в «Старике и море» он сам редактировал сценарий. Эрнест даже провел со съемочной группой несколько недель на побережье в Перу, охотясь за огромными марлинями, которые никак не попадали на крюк в нужный для оператора момент, и поэтому пришлось снимать рыб, сделанных из пористой резины. Надо отметить, что «Старика и море» Эрнест досмотрел до конца, молча глядя на экран. Когда мы вышли из кинотеатра, его единственным комментарием стало следующее замечание:
– Спенсер Трейси выглядел как очень толстый и богатый актер, изображающий бедного рыбака.
Как-то Эрнест выразил желание посмотреть телевизионные фильмы, для которых я сделал сценарии по его повестям и рассказам. Я устроил демонстрацию по кабельному телевидению. Один из них – «Мир Ника Адамса» – Эрнесту очень понравился. Мне тоже казалось, что это наиболее удачная экранизация. Она была сделана по семи рассказам о Нике Адамсе и прекрасно снята режиссером Робертом Миллиганом. После просмотра в студии Эрнест сказал:
– Ну что ж, Хотч, тебе удалось рассказать эту историю на экране так же здорово, как мне – на бумаге».
Хемингуэй много размышлял над тем, почему не все экранизации по его произведениям поддаются языку кинематографа. И он сам нашел ответ:
– Когда работаешь по методу айсберга, оставляя семь восьмых «под водой», а обозначая лишь верхушку айсберга, то недосказанное в рассказе, можно потом домыслить, а вот для человека, адаптирующего твою прозу для сцены или фильма, это недосказанное становится источником мучений и причиной провала, ведь все должны догадываться, что имел в виду и чего недоговорил писатель.
Хемингуэй уточнял, что если эта недосказанность связана с тем, что автор не знает, о чем пишет, то такому рассказу грош цена. И лишь самое важное и хорошо известное писателю, но не включенное им в повествование, способно сделать рассказ еще сильнее, усилить впечатление от него.
Хемингуэй с самого начала литературной деятельности ставил эксперименты с той лишь целью, чтобы потом описать их. Он возвел «творческое поведение» в закон, принцип, правило. И первые книги его производили неизгладимое впечатление благодаря правде авторского опыта, ощутимо стоящего за каждой строкой. Хемингуэй писал в молодости:
«Я сидел рядом с Брет и объяснял ей, в чем суть. Я учил ее следить за быком, учил следить за тем, как пикадор вонзает острие копья… Я показал ей, как Ромеро уводит своим плащом быка от упавшей лошади». Но и маститый Хемингуэй продолжал опыты: «Я объяснил ему, как пользоваться подушкой и ряд других вещей, которые ему было бы полезно знать». И всякий раз без тени иронии! Подобным же, тоном и образом Хемингуэй учил, как писать, как охотиться на львов, как боксировать. Экспериментируя постоянно даже с риском для жизни, он выдавал эксперимент за «настоящее» вместо того, чтобы исследовать эту неисправимую экспериментальность как особенность своей судьбы.
Легендарный Папа Хем родился в двадцатые годы и отделаться от него не удалось даже одному из лучших писателей мира – Эрнесту Хемингуэю, который в своей «Фиесте» изрек: «Лучше не говори, тогда все это останется при тебе».
Когда же в пятидесятые годы его произведения стали экранизировать, то нобелевский лауреат уразумел, что для инсценировщика все его недоговоренности создают дополнительные трудности. Он привел Хотчнеру в качестве примера рассказ «Убийцы». В этой истории швед должен был по договоренности проиграть бой, но не сделал этого. Весь день накануне он упражнялся в гимнастическом зале, чтобы суметь в нужный момент поддаться. Однако, выйдя на ринг, он совершенно инстинктивно нанес удар, чего совсем не собирался делать, и нокаутировал соперника. Вот почему его должны были убить.
– Мистер Джин Тунни, известный боксер, однажды спросил меня, а не был ли швед из рассказа Карлом Андерсоном, – сказал Хемингуэй. – Да, ответил я, и город назывался Саммитом, только он находится не в Нью-Джерси, а в Иллинойсе. Но это все, что я сообщил ему, ведь чикагские гангстеры, пославшие убийц, насколько я знаю, все еще были в силе и отнюдь не потеряли своего влияния. «Убийцы» – это как раз тот рассказ, к которому я возвращался несколько раз, и концовка пришла ко мне в Мадриде, когда однажды из-за сильной метели отменили бой быков».
Упомянув о Мадриде, Хемингуэй признался Хотчнеру:
– Узнал довольно неприятную вещь. Кроме уже известных проблем с печенью, анализы показали, что у меня затронуто сердце, поэтому доктор Мадиновейтия лишил меня почти всего, что еще оставалось в моей жизни. Прописал жесткую диету: не больше одного бокала вина за один прием пищи, пять унций виски в день, и никакого, повторяю, никакого секса. И что, он думает, эти предписания смогут воскресить счастье прежних дней?
1957 год оказался для Хемингуэя не из легких. В марте он не пил ничего, кроме двух бокалов вина за ужином. Держа себя в руках, смог похудеть до двухсот фунтов, понизить уровень холестерина в крови и стабилизировать давление.
Но конечно, это был не тот образ жизни, к которому он привык. В это же время у его детей возникли разные проблемы, и он очень беспокоился за них. Он пытался погрузиться в работу, но теперь литература его не увлекала, как прежде, да и путешествия тоже. Он даже почти перестал выходить в море на своей яхте. Однако тот год стал годом выздоровления, и Хемингуэй еще сам не понимал, как это будет важно для всей его последующей жизни. Ситуацию осложняло то, что он всегда пил, радуясь и получая удовольствие от самого процесса, независимо от того, как шли дела, а сейчас ему пришлось полностью отказаться от выпивки – и это было мучительно.
Осенью 1958 года Хемингуэй обосновался в небольшом американском местечке Кетчум, неподалеку от знаменитого лыжного курорта Сан-Вэлли.
Раньше он любил там кататься на лыжах, но потом ему пришлось отказаться от этого удовольствия – его алюминиевая коленная чашечка не выдерживала таких нагрузок. Хемингуэи сняли небольшой меблированный домик. Писатель собирался побродить по красивым и хорошо знакомым местам и как следует поохотиться. В лесах вокруг Кетчума водилось множество голубей, куропаток, фазанов, диких гусей и уток, зайцев, оленей, медведей, и Хемингуэй не сомневался, что скучать ему не придется. Кроме того, в Кетчуме ждали старые верные друзья, с которыми он познакомился более тридцати лет назад.
Пригласил он в гости и Хотчнера, который всегда, а особенно в последние годы жизни, всегда приходил на помощь. Писатель по– прежнему работал каждое утро, а после полудня все оставшееся время дня проводил на охоте. Хотчнер умел стрелять по мишеням, но не мог попасть в летящую птицу, и Хемингуэй, как всегда, получал огромное удовольствие, обучая его охотничьим приемам и передавая свои секреты меткой стрельбы.
Иногда они охотились вдвоем, но, как правило, с ними были Мэри или его друзья – фермер Бад Парли, Чак Аткинсон, владелец кетчумского рынка, молодой врач из Сан-Вэлли, специалист по переломам, которого называли Вернон Лорд, и старый Тейлор Уильямс, в прошлом самый лучший охотник на Западе. Если они собирались поохотиться на территории огромного ранчо Бада Парли, он заранее поднимался в небо на своем самолете и отмечал пруды, где водились утки. И тогда все точно знали, что, когда они вернутся домой, из их охотничьих сумок обязательно будут свисать головы подстреленных птиц.
Как-то они отправлялись в Пикабо поохотиться на фазанов. Хемингуэй внимательно изучал местность и расставлял охотников, используя молчаливые жесты, как если бы охотники были десантом