Выступление Луиса Мигеля было неважным, но Антонио превзошел самого себя, и президент наградил его двумя ушами, хвостом и даже копытом – последним, что может быть отдано матадору в знак признания его мастерства. Правда, если публика захочет, матадор может получить всего быка. Эрнест наклонился ко мне:
– Антонио хочет, чтобы ты сделал круг почета вместе с ним.
Я перепрыгнул через барьер и подошел к Антонио. На нас обрушился поток из шляп, цветов, сигар, сандвичей, конфет, фляжек, ботинок, сигарет, дамских сумочек, солнечных очков, ручек, монет, трубок, поясов и прочего.
– Лови только сумочки и туфли. Остальное оставь моим ребятам, – попросил Антонио.
Когда мы обходили трибуны, толпа шумно приветствовала нас. Заканчивая второй круг, я уже с трудом шел под грузом сумочек и широкого ассортимента дамских туфель.
Вдруг Антонио оказался сидящим на плечах большой группы мужчин, которые намеривались его пронести так по всему городу до самого отеля.
Я огляделся вокруг: вся квадрилья внезапно исчезла, а я остался один посредине арены. Тут я сделал совершенно неожиданное открытие – в костюме матадора при желании тоже можно довольно быстро бегать, и в самый последний момент мне удалось залезть в наш «шевроле».
Когда мы уже были в комнате Антонио и стягивали с себя костюмы, в отеле появились красавицы, требовавшие назад свои сумочки и туфли. Тут же нам доставили из ресторана вино и еду, и вскоре вся комната заполнилась людьми, празднующими победу и успех Антонио. В тот вечер у меня был только один неприятный момент – самая очаровательная дама в нашей компании попросила меня показать ей следы от ран, полученных в боях с быками, а я не смог продемонстрировать ей даже шрам от аппендицита.
Через четыре дня в Бильбао mano a mano закончились – неожиданно и бесповоротно. Антонио одержал безоговорочную победу над Домингином. Это случилось, когда Луис Мигель развернул быка для пикадора. То, что делал Домингин, было самым обычным приемом, каждый матадор выполняет его тысячи раз. Но вдруг Луис Мигель сделал движение навстречу быку, а не от него, и бык, всадив левый рог в пах матадора, с силой швырнул его навстречу лошади. Пикадор вонзил копье в быка, прежде чем Домингин успел упасть, но бык, не замечая копья, снова настиг Домингина и смог боднуть его несколько раз, прежде чем животное согнали с арены.
В тот вечер Эрнест был у Домингина в больнице. Луис Мигель получил очень тяжелую травму. Рога вошли глубоко в тело, была повреждена брюшная полость, многие думали, что рана смертельна. Луиса Мигеля мучили страшные боли. Эрнест поговорил с ним недолго и даже заставил его слегка улыбнуться.
Потом, возвращаясь в отель, Эрнест сказал:
– Он очень смелый человек и блестящий матадор. Черт возьми, почему первыми от нас должны уходить самые хорошие и отважные люди?
Говоря об уходе, он не имел в виду смерть. Домингину она не грозила, он обязательно должен был оправиться после своих ранений и травм, но потом, после выздоровления, ему вряд ли удастся жить как прежде. Помню, однажды Эрнест заметил:
– Для любого человека самая страшная смерть – это потерять смысл жизни, перестать быть тем, кто ты есть. Уход на покой – самое мягкое определение для этого. Выбираешь ты этот путь сам и такова воля небес, но, изменяя своей сущности, тому, что в тебе главное, тому, что делает тебя тобой, ты верной дорогой идешь в небытие».
Пребывание в Испании завершилось неприятным эпизодом.
В сентябре 1959 года в «Нью-Йорк таймс» была напечатана заметка под заголовком «Хемингуэй просит воров вернуть его кошелек»:
«Мадриду 16 сентября (ЮПИ). Эрнест Хемингуэй просит карманного вора, вытащившего его кошелек во время корриды в Мурсии на прошлой неделе, вернуть его, пусть и без тех 150 долларов, которые там лежали.
Кошелек, утверждает писатель, – подарок его друга, профессионального охотника, живущего в Танганьике.
«Умоляю вернуть кошелек с изображением Святого Христофорву – эти слова Хемингуэя были опубликованы газетой «Пуэбло» у – а те 9000 песет (150 долларов), которые там лежали, пусть станут наградой за ваше мастерство».
– От всего этого настроение стало совсем не летним, – признавал Хемингуэй, – а вдобавок пришло письмо от брата, и тепла оно не прибавило. Как выяснилось, он пишет обо мне книгу и теперь просит разрешения использовать некоторые мои письма. Я, конечно, написал ему, как отношусь к сочинению книг о тех, кто еще не помер, а в особенности обо мне, да еще когда такую книгу пишет один из членов нашей семейки, в которой мать была ведьмой, а отец покончил с собой. Я всегда считал за лучшее не распространяться об этом. Клянусь, никогда не разрешу брату ради денег писать обо мне и обо всех трудностях и передрягах, возникавших на моем жизненном пути. Наверное, можно было бы выкупить у него рукопись. Но, как я ему объяснил, ни один из Хемингуэев никогда не платил деньги за то, что мог уничтожить своими собственными руками[5].
Раздражали Хемингуэя и журналисты, учуявшие, что у писателя не все ладно не только с физическим здоровьем, но и с психикой. Лилиан Росс в «Нью-Йоркере» опубликовала материала, от которого Хемингуэя «стошнило». И ведь что любопытно: она, якобы, соблюла договоренность и прислала на Кубу гранки с интервью, но… Они пришли в день, когда журнал уже вышел в свет.
Сказать, что Хемингуэй был возмущен, значит, ничего не сказать. Он, правда, успокаивал себя: «Лилиан – неплохая девчонка, но ей бы хорошо попрактиковаться на мелководье со спасательным кругом, а не нырять в открытое море. Когда заканчиваешь книгу, чувствуешь себя абсолютно выжатым. Она, как человек пишущий, прекрасно знает, что это такое, я уверен. Тогда я как раз закончил «За рекой, в тени деревьев», книга должна была выйти в Нью-Йорке. И все, что она увидела во мне, была усталость и расслабленность, которая появляется после работы над романом, после периода полной сосредоточенности и тяжелейшей ответственности. А она записала наши диалоги без малейшего понимания того, что я чертовски устал, устал даже от своего голоса, и изобрел способ говорить так, как будто говорю не я. Иногда даже опускал существительные. Иногда – глаголы. А порой и целые предложения… Лилиан ничего этого не знала и потому изобразила меня в своих репортажах как карикатуру — помешанного на джине индейца».
– А вы читали реакцию Джона О’Хары на ее статью? – спросил Хотчнер писателя. – Это было напечатано в «Нью-Йорк таймс».
– Нет.
Хотчнер нашел вырезку в своем бумажнике. Он прочитал громко вслух то, что о нем написал О’Хара:
«Самое последнее и наиболее гнусное вторжение в личную жизнь Хемингуэя произвела публикация, автор которой говорит о пристрастии писателя к алкоголю, о его манере пить, подобно офицеру, получившему досрочное освобождение из плена. Кроме того, в этой статье Хемингуэю совершенно нелепо приписываются слова, скорее уместные в устах индейского вождя из его рассказа «Анни, возьми свое ружье».
В журнале было опубликовано множество мелких нападок на Хемингуэя, написанных каким-то полуанонимным сотрудником редакции, который уже успел пожать заслуженные лавры, когда на страницах того же издания появились враждебные статьи против Фолкнера некоего критика, вернувшегося вскоре в хор себе подобных на радио. Теперь, после появления этой большой статьи о Хемингуэе, мы все получили новое свидетельство неудержимого падения данного издания».
– Чертовски мило со стороны Джона. Ничего, если я оставлю это у себя? – спросил Хемингуэй, пряча газетную вырезку.
Здоровье нобелевского лауреата в это время уже не подчинялось его контролю.
Кубинец Хесус Эрера, друг и врач Хемингуэя, пытался всеми силами вывести его из тяжелейшего психологического состояния.
– Конечно, – говорил Эрера, говорил с ответственностью врача, – ему не прошли даром ни раны, ни контузии первой мировой войны, ни вообще все те опыты, которые он над собой ставил… Понятно, если человек то и дело идет на сознательный риск и постоянно, даже с известной навязчивостью, говорит о мужестве, значит, где-то в глубине у него гнездится неуверенность в себе, и он всеми силами старается изжить ее…
В апреле 1960-го года Хемингуэй уехал с Кубы. Он не знал, что уезжает навсегда. Было это после соревнований по рыбной ловле. В судейскую коллегию входил Хемингуэй. В числе участников был бог и царь Кубы Фидель Кастро. «Мы шли на «Пиларе» ходом, – вспоминал Грегорио Фуэнтос, – вдруг видим, Фидель борется с большой рыбой…»
– Посмотрим, сумеешь ли ты ее вытащить! – крикнул Фиделю Хемингуэй.
Писатель тогда работал над «Опасным летом». Работа сильно утомляла его. Закончив рукопись, он испытывал чувство неудовлетворенности: ему хотелось еще раз съездить в Испанию, чтобы уточнить для себя какие-то делали, необходимые для книги.
Хотчнер свидетельствует: «Но в первую очередь нужно было сократить рукопись на семьдесят тысяч слов. В период между 1 июня и 25 июля он звонил мне двенадцать раз, жалуясь на свою абсолютную неспособность выкинуть хотя бы одно слово из рукописи. «Лайф» предлагал свою помощь, но он им не доверял. Самому Эрнесту после двадцати одного дня непрерывной каждодневной работы удалось вычеркнуть всего двести семьдесят восемь слов. Когда он мне позвонил 25 июля, в его голосе звучала безмерная усталость и отчаяние.
– Я по двенадцать раз читаю одну и ту же страницу и не вижу ни одного слова, которое можно было бы вычеркнуть. И не могу аннулировать контракт с «Лайфом», поскольку они уже дали рекламу «Опасного лета». Но я больше ничего не в силах сделать, и мои глаза уже не видят ничего. По утрам я еще что-то вижу, но уже к семи часам не могу разобрать ни единой буквы. И вот сегодня мне пришла в голову мысль – понимаю, это чертовски гнусно с моей стороны, – но, Хотч, может, ты приедешь и сделаешь эту работу для меня? У тебя острый глаз и хорошие мозги, ты потратишь на это не больше нескольких дней, и мы наконец отдадим все в «Лайф», а потом поплывем на «Пилар», отдохнем и порыбачим, и все будет как в старые добрые времена…