Хотчнер выполнил просьбу Хемингуэя, прилетел к нему и помог за девять дней тяжелого труда сократить рукопись на пятьдесят четыре тысячи девятьсот шестнадцать слов. На десятый день писатель заявил, что больше не может работать:
– Я разбираю буквы на странице только первые десять-двенадцать минут, потом глаза устают, и я снова могу читать только через час, а то и два.
Мы решили, что я забираю рукопись, в которой теперь было уже пятьдесят три тысячи восемьсот тридцать слов, везу ее в Нью-Йорк и отдаю в «Лайф», где редактор, если нужно, может еще подсократить текст.
– Скажу тебе честно, Хотч, хоть я и стараюсь все делать как можно лучше, мне кажется, что я живу в кафкианском кошмаре. Я пытаюсь быть со всеми как прежде, но у меня плохо получается. Чувствую себя избитым и физически, и морально.
– Что тебя больше всего тревожит? Ситуация с Кастро?
– Отчасти это. Меня-то он не тронет. Я для них – хорошая реклама. Думаю, они не будут мне мешать жить здесь по-прежнему. Но я все-таки американец и не могу оставаться здесь, когда издеваются над другими американцами и над моей страной».
«Все хорошие книги сходны в одном, – утверждал Хемингуэй, – когда вы дочитали их до конца, вам кажется, что все это случилось с вами, и так оно навсегда при вас и останется: хорошее или плохое, восторги, печали и сожаления, люди и места, и какая была погода. И нет на свете ничего труднее, чем сделать это…
…Я знал только две абсолютные истины в литературном труде. Первая – если вы занимаетесь любовью, когда пишете роман, существует опасность, что вы оставите его лучшие части в постели. Вторая истина связана с тем, что цельность автора – как невинность женщины: однажды потеряв, ее уже никогда не восстановишь. Меня часто спрашивают о моем кредо – Боже, это слово! Ну так вот – мое кредо заключается в том, чтобы писать так хорошо, как только могу, и писать о тех вещах, которые я хорошо знаю и чувствую».
И чтобы писать именно так, он встречал каждое утро в шесть часов.
– Вставал он раньше всех, в шесть утра, занимался спортивной зарядкой, плавал в бассейне, потом принимался за работу, – вспоминает Ренэ Виллареал – слуга и друг писателя. – Писал он, всегда стоя босыми ногами на полу».
Но было это, напомним, в те времена, когда писатель был здоровым человеком…
В книге «За рекой, в тени деревьев» ветеран двух войн полковник Кантуэлл, человек, живший всю жизнь рядом со смертью, едет в Венецию на свидание с юностью. Он прощается с жизнью – охотится на уток в болотах реки Пьеве. Он и в последние дни своей жизни остается азартным человеком, с твердой рукой и метким глазом. И с честным сердцем. И со светлой головой.
И он, Хемингуэй, был таким человеком – лез в самое пекло, на передний край – на передовую империалистической войны в Италии, на арену корриды, на ринг против чемпионов, на охоту «о львами и носорогами, на ловлю акул. Он родился писателем милостью божьей, и был убежден, что литератор все должен испытать лично. Хемингуэй описывал лишь то, что видел, пережил, понял.
А знал он войну, охоту, спорт, журналистику.
И потому самые любимые персонажи его – солдат, охотник, репортер, спортсмен, люди действия, отваги, риска. Но отнюдь не безжалостные супермены. И не зря Ричард Кантуэл спрашивает:
– Как ты думаешь, слово «доблестный» произошло от слова «добрый»?
Хемингуэй сам был человек действия, добрый и доблестный. Он оставался преданным действию всю жизнь. Он протягивал руку спорту всегда. Но все чаще он мог повторять вместе с героем: «Я не дам ему испакостить мне охоту. Не желаю, чтобы ей что-нибудь помешало, и ему не дам. Каждый выстрел теперь может быть мой последний выстрел».
Однажды Хемингуэя спросили:
– Что-нибудь связывает вас со спортом сейчас?
– Связывают мои же сравнения. Фигура Брет в первом романе напоминает линию гоночной яхты. Доктор после удачной операции возбужден и разговорчив, как футболист после удачно проведенного матча.
– Вы все шутите.
– Я серьезно.
– Какой вид спорта вы предпочли сейчас?
– С удовольствием бы бегал. Человек начинает сознавать прелесть бега, когда ему стукнет 75… А вообще хотел бы видеть всех новых боксеров, скаковых лошадей, балеты, велосипедные гонки, тореадоров.
В пятидесятые годы он старался не менять режим дня, сложившийся десятилетиями. Мэри Хемингуэй, вспоминая их путешествие по Африке, отмечает, что и там, в походных лагерях, он начинал утро с зарядки и обтирания:
«Когда на Килиманджаро он чуть свет растирался снегом голый по пояс, а вершина горы освещалась розовыми лучами восходящего солнца, он кричал мне во весь голос: «Сегодня самый счастливый день в моей жизни!»
Это повторялось каждое утро – в течение двух месяцев.
Ничего не изменилось в быте и привычках писателя и после стокгольмской победы, когда ему была присуждена Нобелевская премия. Хемингуэй, правда, стал не только всемирно известным, не только самым читаемым, он стал, к досаде его, просто модным. На Кубу потянулись богатые бездельники – туристы, ловцы рыбы, яхтсмены-принцы, принцессы, государственные деятели, чемпионы мира. Все они стремились встретиться с писателем. Многие из них даже в глаза не видели ни одной из его книг. Хемингуэй смотрел на эти визиты, как на утомительное приложение к его славе. Он терпел.
Терпел и работал. По-прежнему с шести утра. Каждый день. Босиком.
– Его беспокоила печень, давали о себе знать тяжелые ожоги, полученные в авиационной катастрофе, поврежденный позвоночник. К тому же у него полдюжины ранений в голову, двести с лишним шрамов от шрапнели, простреленная коленная чашечка, – вспоминает приемный сын писателя Ренэ.
В эти годы он иногда повторяет свои слова, сказанные голландскому режиссеру Йорису Ивенсу во время гражданской войны в Испании:
– Мужчина не имеет права умирать в постели. Либо в бою, либо пуля в лоб!
В последние годы Хемингуэй все чаще живет в Кетчуме, в штате Айдахо. Тоска по активному спорту все больше гложет писателя. Он вспоминает строчки своих ранних произведений, под которыми с грустью и теплотой мог бы подписаться и сейчас:
«А что, Ник, если нам с тобой больше никогда не придется вместе ходить на лыжах? – сказал Джордж.
– Этого не может быть, – сказал Ник. – Тогда не стоит жить на свете.
– Непременно пойдем, – сказал Джордж.
– Иначе быть не может, – подтвердил Ник.
– Хорошо бы дать друг другу слово, – сказал Джордж.
Они открыли дверь и вышли. Было очень холодно. Снег подернулся ледяной коркой. Дорога шла в гору, сосновым лесом.
Они взяли свои лыжи, прислоненные к стене. Ник надел рукавицы. Джордж уже начал подниматься в гору с лыжами на плече…»
«Нам с тобой больше никогда не придется вместе ходить на лыжах…»
Нет, не таков старый горнолыжник Хемингуэй, чтобы считать свои ранения, ожоги, чтобы вздыхать над больной печенью. В перерывах между лечениями в клинике Майо он вырывается с женой в Солнечную долину – Сан-Вэлли. Здесь он словно встречается со своей юностью, вспоминает лихой скоростной спуск, помогает постичь искусство слалома своей жене, учит сыновей различать мелодию скорости. Он, как ребенок, резвится в горах.
…А болезни не отступали. Они все плотнее обступали писателя. Он искал спасения в работе и спорте. Хранил их так, словно держал круговую оборону от наступающей со всех сторон жизни.
Он стремился доказать прежде всего себе, что рука его тверда, а глаз по-прежнему меток. На праздновании своего 60-летия Хемингуэй подтвердил меткость, выбив выстрелом из винтовки сигарету изо рта индийского махараджи…
Но и это, казалось бы, радостное ощущение уверенности в себе не могло обмануть писателя. Он знал, что глубоко болен. Но он не хотел признаваться себе, что разгадал диагноз.
Хотчнер снова пришел на помощь, организовав консультацию у одного из лучших врачей Америки. Вот что он рассказывает:
«Нью-йоркский психиатр – назовем его доктор Знаменитость – быстро во всем разобрался. Он определил состояние Эрнеста как маниакально-депрессивный синдром и в разговоре с Лордом порекомендовал несколько новых препаратов, которые, как он надеялся, поддержат Эрнеста до госпитализации. Сначала доктор порекомендовал клинику Меннингера, но Вернон решил, что Эрнест никогда не согласится лечь в эту больницу. Да и Мэри будет протестовать против этой клиники из-за страха, что состояние Эрнеста станет достоянием публики, заметил я».
Верный друг, Хотчнер, понимая всю опасность, нависшую над писателем, старался поддержать его, нервы у которого были на пределе. Хемингуэй исповедовался ему:
– Мне так хотелось бы что-нибудь придумать, но я ничего не могу планировать, пока не закончу парижскую книгу. Целыми днями я должен думать о своем здоровье. Вес по-прежнему ужасно мал. И пока мой организм не будет в полном порядке, не смогу думать ни о будущей работе, ни о чем другом. Не хочу волновать Мэри по этому поводу, да и по других тоже. И сам хочу покоя. Стараюсь быть сильным и при весе сто шестьдесят девять футов, но этого мало. Говорю это, чтоб ты знал истинное положение вещей.
Голос Эрнеста звучал по-стариковски, концы предложений было трудно услышать, казалось, у него не хватает сил закончить фразу.
– Делаю все, что велят врачи. Давление нормальное. Вот только с весом что-то не так.
– Ты можешь чуть-чуть поправиться? Что советует Вернон?
– Он бы не возражал, если б я перестал вообще думать на эту тему и слегка бы развлекся. Считает, что я испортился. Раньше у меня всегда чертовски здорово это получалось – развлекаться».
Вернону Лорду все же удалось уговорить Хемингуэя пройти курс лечения в клинике Майо. Все, вроде бы, складывалось хорошо. Уже заказан был чартерный рейс самолета, но… случился страшный инцидент. Хемингуэй вдруг заявил, что перед отъездом должен взять некоторые вещи из дома. Вернон предложил послать за ними Мэри, однако Эрнест сказал, что он сам должен это сделать, и без этих вещей он никуда не поедет. Тогда Вернону пришлось согласиться, но он настоял, чтобы Эрнеста сопровождал Дон Андерсон, огромный человек весом более двухсот фунтов. С ними поехали сам Вернон, медсестра и Мэри.