Эрнест зашел в дом, за ним – Дон, медсестра, а потом Мэри и Вернон. Вдруг Эрнест бросился вперед в комнату, захлопнул за собой дверь и закрыл на защелку. Все получилось так быстро, что Дон оказался за дверью. Он быстро обежал дом, нашел другую дверь и увидел Эрнеста, заряжающего ружье. Дон навалился на Эрнеста и придавил его к полу. Началась настоящая драка за ружье. Вернону пришлось помогать Дону. К счастью, все обошлось. Хемингуэю в больнице вкололи большую дозу успокоительных препаратов.
Хотчнер навестил своего друга в закрытой клинике и вот что он увидел и услышал:
«Сначала я решил, что надо дать ему выговориться, – может, так снимется напряжение, но потом, когда я наблюдал за тем, как он шел, не поднимая глаз от земли, с выражением непереносимого страдания на лице, меня это стало раздражать, я вдруг остановился перед ним, заставил его поднять голову и воскликнул:
– Папа, посмотри, весна!
Он равнодушно взглянул на меня, его глаза за стеклами старых очков казались совершенно погасшими. – Мы снова пропустили Отейль. – Надо было как-то заставить его вернуться в реальность, в мой мир. – Мы снова пропустили Отейль.
В его взгляде появился какой-то смысл. Он засунул руки в карманы куртки.
– И мы пропустим его опять, и опять, и опять, – проговорил он.
– Но почему? – Мой вопрос заглушил его слова. Я не хотел, чтобы он потерял нить. – Почему бы нам не поехать в Отейль следующей осенью? Что плохого в осенних скачках? И кто сказал, что Батаклан не может скакать по осенней листве?
– Хотч, у меня не будет больше весны.
– Не говори глупости, конечно будет, я тебе это гарантирую.
– И осени – тоже. – Все его тело как-то расслабилось. Он прошел вперед и сел на обломок каменной стены. Я стоял перед ним, опираясь одной ногой о камень. Я чувствовал, что должен действовать быстро, но вместо этого я мягко спросил его:
– Папа, почему ты хочешь убить себя?
Он растерялся на секунду, а затем заговорил так, как говорил раньше, уверенно и внушительно:
– Как ты думаешь, что происходит с шестидесятидвухлетним человеком, когда он начинает понимать, что уже никогда не сможет написать тех романов и рассказов, которые сам себе обещал написать? Когда он осознает, что уже никогда не сможет совершить то, что в прежние, лучшие, времена обещал сделать, обещал самому себе?
– Но как ты можешь такое говорить? Ведь ты только что написал замечательную книгу о Париже, многие даже и не мечтают так писать!
– Да, эта лучшая книга в моей жизни. Но теперь я никак не могу ее дописать до конца.
– Но может, это просто усталость или книга уже просто закончена…
– Хотч, когда я не могу жить так, как я привык, жизнь теряет для меня смысл. Понимаешь? Я могу жить только так, как жил, как должен жить – или же не жить вообще.
– Но почему бы тебе на время не попытаться просто немного забыть о литературе? У тебя и раньше были большие перерывы между книгами. Десять лет между «Иметь и не иметь» и «По ком звонит колокол», а затем еще десять лет до появления «За рекой, в тени деревьев». Отдохни. Не насилуй себя – почему ты должен делать то, чего никогда раньше не делал?
– Не могу.
– Но почему сейчас все по-другому? Позволь мне сказать тебе одну вещь. В тысяча девятьсот тридцать восьмом году ты написал предисловие к сборнику своих рассказов. Тогда ты сказал, что надеешься прожить столько, чтобы успеть написать еще три больших романа и двадцать пять рассказов. Вот такими были твои амбиции в те годы. Ты написал «По ком звонит колокол», «За рекой, в тени деревьев» и «Старик и море», не говоря о том, что еще не опубликовано. И рассказы – их гораздо больше, чем двадцать пять, да еще книга парижских воспоминаний. Ты полностью выполнил свои планы – те, которые ты сам составил, а только они и важны в данной ситуации. А теперь скажи – ну почему бы теперь тебе не отдохнуть?
– Вот почему… Видишь ли, раньше было не так важно, что я не работал день или десять лет, – я всегда четко знал, что могу писать. Но всего лишь день без ощущения этой уверенности – как вечность.
– Ну хорошо, почему бы тогда совсем не забыть о работе? Почему бы тебе не отдохнуть? Видит Бог, ты вполне заслужил отдых.
– И что я буду делать?
– Да что угодно, все, что тебе нравится. Например, ты как-то говорил, что хочешь купить новую большую яхту, такую, чтобы на ней можно было совершить кругосветное путешествие и половить рыбу там, где ты еще не рыбачил. Как насчет этой идеи? Или поехать в Кению на охоту? А помнишь, ты говорил об охоте на тигров в Индии – нас тогда приглашал Бхайя. И мы еще думали, не поехать ли нам на ранчо Антонио. Черт возьми, да в мире столько всего…
– Уйти на отдых? Стать пенсионером? Да как писатель может стать пенсионером? Победы Димаджо вошли в книгу рекордов, и Теда Вильямса тоже, поэтому в какой-нибудь славный денек – когда такие деньки в их жизни станут все реже и реже – они просто уйдут из спорта. И так же Марчиано. Вот как должен жить настоящий чемпион. Как Антонио. Чемпионы не уходят на пенсию, как обычные люди.
– Но у тебя есть книги.
– Это правда. У меня есть шесть книг – это мои победы. Но понимаешь, в отличие от бейсболиста, боксера или матадора писатель не может уйти на пенсию. Он не может сослаться на сломанные ноги и притупленную реакцию. И всюду, где бы он ни был, ему станут задавать одни и те же вопросы: «Над чем вы сейчас работаете?»
Вдруг в моей памяти возник вопрос, который когда-то давно, в Испании, Эрнесту задал один немецкий журналист: «Герр Хемингуэй, могли бы вы в двух словах сказать, что думаете о смерти?» И Эрнест ответил: «Смерть – просто еще одна шлюха».
А мы вспомним слова, написанные Эрнестом Уолшем в двадцатые годы: «Хемингуэй завоевал своего читателя. Он заслужит больших наград, но, слава Богу, никогда не будет удовлетворен тем, что делает. Он – среди избранных. Потребуются годы, прежде чем истощатся его силы. Но он до этого не доживет».
Дожил, к несчастию…
Хемингуэй был противоречивейшим писателем, скончался он таким же образом, как заканчивались его рассказы… «Его таинственная гибель получила гораздо большую огласку, чем смерть любой знаменитости, – констатирует уже знакомый нам Джед Кайли. – У Эрнеста была широкая, могучая натура: если работать – так работать; если играть – так играть; драться – так драться. Даже смерть он себе выбрал трудную…»
– В то утро, я помню, что проснулась около шести и выпила воды, а он уже встал. Он всегда ложился спать рано, чтобы рано вставать… и поэтому я не удивилась, что он был уже на ногах, – писала на страницах журнала «Лук» вдова писателя Мэри Хемингуэй. – Я опять заснула… Меня разбудил выстрел…»
Случайность? Припадок безумия? А может быть, кульминация жизни?
Прошли первые минуты оцепенения, и смысл его самоубийства вдруг как-то сам собой раскрылся: не знающий устали в бою Хемингуэй пал в борьбе, которая безмолвно происходила в нем самом.
Да, утром 2 июля 1961 года – в те самые часы, когда он обычно делал зарядку и плавал в бассейне, чтобы набраться сил для напряженного рабочего дня, – да, утром раздался выстрел…
Позднее его ближайший друг Хотчнер, которому Хемингуэй доверял, пожалуй, больше всех, правдиво рассказал о трагедии нобелевского лауреата:
«Со дня смерти Эрнеста, последовавшей в 1961 году, о нем было написано множество книг. Его четвертая жена, его первая жена, его брат, сестра, младший сын, университетские профессора, которые никогда не встречались с Эрнестом, близкие друзья и просто жулики и даже одна самопровозглашенная любовница – все эти люди написали книги о Хемингуэе, причем каждый создает свой образ писателя, что не удивительно. Кроме того, Мэри Хемингуэй опубликовала письма Эрнеста, адресованные членам семьи, редакторам, деловым партнерам и многим другим.
Когда я писал воспоминания «Папа Хемингуэй», Мэри безуспешно пыталась воспрепятствовать их публикации, чтобы прекратить все разговоры о самоубийстве Эрнеста. Ей очень хотелось представить его смерть как несчастный случай – якобы он застрелил себя случайно, когда чистил ружье, оказавшееся заряженным. Она не разрешила мне включить в книгу отрывки из писем, которые писал мне Эрнест.
В то время, когда я писал «Папу Хемингуэя» – а это было спустя пять лет после его смерти, – Мэри еще не оправилась от травмы, нанесенной ей самоубийством Эрнеста. Из уважения к ней я не стал описывать в подробностях их отношения в последние годы его жизни. Я понимал, что Мэри всеми силами старалась заглушить чувство своей вины, вины столь глубокой, что даже спустя многие годы она не могла смириться с тем, что сразу после возвращения домой из клиники Майо Эрнест застрелился, когда она спала в своей комнате на втором этаже их дома.
Трудно представить себе, что может быть более трагичным для женщины, чем потеря мужа при таких обстоятельствах, и я думаю, это отчасти объясняет поведение Мэри после смерти Эрнеста – как по отношению ко мне, так и ко всем, кто осмеливался писать о ее ушедшем супруге. Вскоре после появления первого издания моей книги журналист Леонард Лайонс, ведущий колонку светских слухов, старый друг Хемингуэя, рассказал мне, что же в действительности произошло в то утро в Кетчуме, когда Эрнест приставил дуло ружья ко рту и нажал на курок.
«Когда Мэри, услышав выстрел, сбежала с лестницы, она увидела у входной двери на полу распростертое тело Эрнеста. Большую часть его головы снесло выстрелом, везде была кровь. Первое, о чем подумала Мэри, – позвонить мне в Нью-Йорк. Ей сообщили, что я должен быть в Лос-Анджелесе, она перезвонила мне в отель в Беверли-Хиллс и разбудила.
– Ленни, – услышал я спокойный голос Мэри, – Папа убил себя.
Придя в себя от шока, я спросил, как это случилось.
– Он застрелился. Теперь я хотела бы, чтобы ты организовал пресс-конференцию в своем отеле – прежде удостоверься, работает ли у них телеграф. Скажи всем: я сообщила тебе, что сегодня утром, когда Эрнест чистил ружье, готовясь идти на охоту, он случайно выстрелил себе в голову. Ты все понял?