— Приветствую вас! — весело кричал в трубку Орлов. Старик немножко оглох от склероза. — Как здоровье?
— А что здоровье? Обычное, стариковское.
Он вроде бы недоволен чем-то.
— Помню, вы жаловались на печень.
— Да… ничего!
— У вас, видать, сегодня плохое настроение.
— Да нет, откуда вы взяли?
Как неохотно беседует. Что-то все же неладно.
— Больно уж дрянная погода сегодня. Мокрый снег этот…
— Я мало хожу. Мне все равно.
— Ну как с материалом для газеты?
Молчание. Молчание бывало всякое: сердитое, ленивое, злое, игривое, улыбчивое… Это молчание было зловещим. Оно почему-то рассердило Ореста Михайловича.
— Вы слышите? — почти начальственно спросил.
— Слышу. Я не буду писать.
— А почему?
Вздох. И в этом вздохе тоже что-то недовольное.
— Я занят сейчас.
«Занят». Уж Орест Михайлович знает, что такое «занят».
— Ведь мы договорились с вами.
Опять вздох.
— Ну, хорошо. Скажу вам прямо, не нужен им этот материал.
— То есть, как это не нужен? Я что-то вас не понимаю.
— А что тут понимать. Не будут они печатать этот очерк. Может, что-то и дадут о вас, но немножко и без фото.
— Что значит немножко?
— Это вы у них спросите.
Старик что-то явно недоговаривал, темнил.
— Что они вам сказали конкретно?
— Сказали, что очерк публиковать не будут.
— Почему?
— Откуда я знаю.
— Может быть, вы их не устраиваете как очеркист? — Орлов сказал это для того, чтобы уколоть старика и подтолкнуть на откровенность.
— Не думаю. — В голосе старика послышалось упрямство.
— Значит, из-за меня. Странно. Очень странно. А вы сказали им, что подобная практика недопустима? Я тридцать лет в искусстве. Мои произведения выставлены и в картинных галереях и в музеях страны. Мои скульптуры вы можете увидеть и в городах и в селах. Везде! И о них отличные отзывы. Ясно?!
Орест Михайлович и тут подзагнул: в картинных галереях его работ не найдешь. Лишь в местном краеведческом музее есть два скульптурных портрета земляков — генерала, Героя Советского Союза, и знаменитого хирурга, профессора. И — все.
— А вот наша редакция, видите ли, не собирается отмечать мое пятидесятилетие. А почему?
Сейчас он кричал, чего с ним никогда не бывало. Орлов действительно обиделся и разозлился. Но, кроме того, ему хотелось еще показать, что он возмущен несправедливостью. Пусть знают!..
Старик молчал. Значит, действительно, не собираются отмечать. Что-то утаивает.
— Обо мне не будут. А о ком будут? О жалком клубном баянисте? О выжившей из ума деревенской старухе, которая тем и известна, что попусту прожила больше ста лет? О какой-то доярке и свинарке?
— Что значит «какой-то»? Молочко-то пьете? Мясцо едите? Маслице любите? — В голосе старика раздражение.
«О доярке и свинарке я зря…»
— Ну, я все сказал.
— Их заставят дать обо мне подробный материал.
В трубке пикало. Последнюю фразу старик не захотел дослушать. Даже не попрощался.
— Хамье!
Где-то в глубине души Орест Михайлович презирал репортера: бегает, старый хрен, сшибает рублевки, в стареньком жалком пальтеце, в ободранной шапчонке. И — надо же! — изображает из себя чуть ли не государственного деятеля.
А все же почему они не хотят давать о нем очерк? Не хотят по-настоящему отмечать его юбилей. Тут уж не от старика зависит. Вопрос этот требовал тревожных раздумий, к которым Орлов не привык. «Поговорю с начальством. Заставят…» Эта мысль немного его успокоила. И чтобы окончательно избавиться от незнакомого тягостного чувства, он спустился на нижний этаж за почтой. Она была обильной: газеты, журналы и солидный денежный перевод из колхоза.
На окошке стояла клетка с желтым попугайчиком. Конечно, это не очень-то гуманно — птичка в птичьей тюрьме. А квартира просторная, с коврами, дорогими картинами и стильной мебелью. Но что он может?… Не будет же выпускать птичку на мороз. Она не тропическая. Он любит птиц. И животных. Пожалуй, больше птиц. Жалеет их. А людей ему почему-то не жаль.
Видел ли когда-нибудь Орест Михайлович своего сынка Мишу? Нет, не видел. А хотелось ли увидеть его? Нет, не хотелось. Зачем? К чему?
А Нату он терпеть не мог.
Могилки, могилки, могилки. Кладбище старое-престарое. Оно было старым еще тогда, когда Рома бегал с дружками-мальчишками по улице с подогнутыми штанишками. Все кругом кустарником и дикой травой поросло, и теперь здесь столько всякой зелени, что к могилкам, вырытым по древнему тутошнему обычаю, где попало, не сразу и пробьешься. И только захоронения последних десятилетий упорядочены и ухожены.
Кладбище тянется на целую версту. Тысячи покойников. Город мертвецов.
«У памяти короток век, — думал Роман Алексеевич, копая могилу. — Старичку, которого положат сюда, уже за восемьдесят. И у него из родичей, как говорят, только жена-старушка. Скоро умрет и она. И о старичках напрочь забудут».
Вспомнилось ему, как в их городе покончили со старинными кладбищами. На одном заровняли могилы, насадили деревьев, кустов, и стал здесь сквер. Ну, это еще куда ни шло. А со вторым поселением покойников получилось хуже: на могилах построили пятиэтажки.
«Вот уж церковь не разрешила бы глумиться над покойниками».
Скоро зима-зимушка лютовать начнет. И земля будет, как чугун. Долби ее ломом. Костры жги. А люди почему-то чаще умирают зимой. Выбирают же время. Работать зимой тяжко, а зашибать «деньгу» легко: можно брать с людей и «за мороз» и «за сверхурочную».
— Товарищ! Вы слышите меня?!
Это кричал старичок в узких старомодных очках, стоявший метрах в тридцати от Чеснокова, за могильными оградами. От старости уже высох, сгорбился. А глотка луженая.
— Да!
— Мне бы могилку обладить. Не могу я с вами договориться?
Вблизи старик показался ему еще более сухоньким и маленьким, в чем только душа держится. На мраморном, слегка покосившемся памятнике висела поблекшая фотография старухи с тощим, морщинистым лицом.
— Так что вы хотели? — спросил Роман Алексеевич, участливо глядя на старика.
— Видите, что получилося?.. — Старик показал на могилку.
Она осела. Осели и плитки, которыми была устлана могилка; дикая трава и шиповник буйно покрыли всю землю в оградке.
— И надо бы насыпать земли и поднять плиты эти.
— Можем сделать. Но земли, я думаю, не надо. Зальем все в оградке бетоном. И поверх положим плиты. А тут вот оставим место для цветов. Выправим памятник и укрепим его. Покрасим оградку. Голубой цвет вас устроит?
— А что не устроит-то. А скока ты возьмешь с меня?
— Сто пятьдесят, сто семьдесят рублей. В зависимости от того, сколько будет работы.
— Ну, сто семьдесят это дорого. — Старик жалко улыбнулся.
— Хорошо! Сто пятьдесят.
— Мм!.. Дорого все-таки. Я ведь пенсионер.
— Нет, дешевле не могу. Работа большая.
— Да где уж больша-то, слушай.
— Ну, тогда договаривайся с кем-то другим. До свидания! — вполголоса, вежливо сказал Роман Алексеевич и, повернувшись, пошел.
«Покрутись-ка, покрутись, старый хрен. Никуда не денешься. Как в узде».
— Ладно! — торопливо крикнул старик. — А когда готово будет?
— Приходи в пятницу принимать работу.
— Уже?! — удивился старик. — А успеешь? А то мне далеко добираться-то.
— Приходи в пятницу, — уже тверже повторил Чесноков.
Когда он вырыл половину могилы, к нему подошла пожилая женщина. Новое дорогое пальто. Изящная шляпка. А лицо и манеры простонародные. И какие-то странные зеленоватые кошачьи глаза. Чесноков никогда не встречал людей с такими глазами.
— Я хочу заплатить вам за оградку.
— А вы смотрели ее?
— Ну, а как же! Ничего получилось. И цвет мне глянется — голубой. Деверь мой вон в темно-синий цвет покрасил. И издали как черное. Это уж ни к чему.
— Подождите, вылезу.
— А вы не могли бы мраморный памятник поставить? Хотя бы маленький.
— Где же я его возьму, — пожал плечами Роман Алексеевич.
Он постоял, покурил. Тишь какая. Вечный покой. Хотя какой уж там вечный. Кости-то на старинном кладбище в яму сваливали…
Подошел еще один мужик. Тоже пожилой. Сиволапый. Молодые, интеллигентные сюда ходить почему-то не любят.
— А ну давай побыстрее, паря!
От чего у него такой хриплый голос? Болен? Пропился?..
— Успею, — не сразу и сухо отозвался Чесноков.
— А скока времени-то осталось? — уже тише и заметно пьяным голосом спросил мужик и, вынув из внутреннего кармана пальто бутылку вина, заговорщически подмигнул:
— На вот! Выпьешь потом. Тока быстрей давай.
Роман Алексеевич молча взял бутылку. «Дешевенькое, но шут с ним». Он редко заглядывает в рюмку. А поллитровки водки и бутылки с вином берет. Чего не брать, коли дают. Раньше здесь «робили» пьянчуги. Те всегда были на взводе. Ничего, бывало, не сделают как надо. Только наобещают, растрепы. Наврут с три короба. И когда Чесноков хоронил отца, то могильщики потребовали «Давай водки!» Пришлось дать, куда денешься.
Хороший денек сегодня выдался. Везучий. Не часто такие бывают. Подошла молоденькая дамочка. Из интеллигентных.
— Простите, с кем бы я могла договориться?.. Мне надо привести в порядок могилу бабушки.
— А что вы хотели бы там сделать?
— Покрасить цепь. Черной краской, конечно. Покрасить скамейку и столик. Это уже более светлой краской. Ну и убрать траву. В общем, привести все в порядок.
— Голубая краска вас устроит? Для скамейки и столика.
— Да, ничего…
Когда они обо всем договорились, женщина вдруг спросила, глядя на него как-то по-особому — косо и изучающе:
— Скажите, пожалуйста, какое у вас образование?
— А что?
— Да… просто интересно. Извините меня, пожалуйста, за нескромность.
— Ничего, ничего! У меня высшее образование.
— А какой вуз вы окончили?
Улыбчиво глядя на нее, Чесноков сказал: