Фалалейка уже бежал по закованным в лед озерам. Серебряные кусты осыпали его инеем, как белым цветом. Месяц с недоумением глядел на его тщедушную фигурку, пробирающуюся между густых зарослей, где любит прятаться дикий зверь и птица, к которым, очевидно, он все-таки не хотел причислять Фалалейку. Между тем Фалалейка остановился; его глаза загорелись торжеством. Впереди он услыхал внезапно сердитое ворчанье и громыханье железной цепи.
Фалалейка осклабился:
— Эге, да в моем капкане сидит волк!
Он снял ружье, осмотрел курок и двинулся вперед. Вскоре кусты перед Фалалейкой расступились, образовав небольшую полянку, и Фалалейка увидал волка. Сердце капканщика встрепенулось, как птица. Фалалейка даже шапку набекрень заломил. Волк сидел на снегу, изрытом его сильными лапами, дрожал всем телом и сверкал зелеными глазами. Его задняя нога была перехвачена капканом выше колена. Волк увидел капканщика и метнулся в сторону, но капкан был прикован цепью к толстому стволу ольхи, и волк понял, что ему не уйти. Впрочем, он все же повторил свою попытку, весь ощетинившись от дикого желания воли. Но попытка снова вышла неудачной. Железные челюсти капкана были, очевидно, жадны. И тогда волк перестал биться и беспомощно прижался к стволу ольхи. Его худые, с ясно обозначенными ребрами бока задрожали, зубы застучали от ужаса, и Фалалейка прочел в глазах волка совсем человеческое моление о пощаде. Это взбесило капканщика; он сделал несколько шагов вперед, приподнял ружье и спустил курок. Волк упал, но тотчас же поднялся на ноги и взвыл жалобно и дико. Казалось, он хотел сказать, что грешно бить того, кто не защищается и только просит пощады. Но Фалалейка пришел в ярость и полез было за ножом. Это, однако, оказалось лишним. Волк ткнулся в снег окровавленной мордой, приподнялся снова, но снова упал. Потом он захрапел, заскреб ногами снег и застыл. Его глаза потухли.
Фалалейка, еще бледный и взволнованный, взвалил волка на салазки, вытер на лбу пот и стал высчитывать, сколько выйдет из волка хлеба, соли, водки и пороха. И вдруг Фалалейка услышал где-то жалобное тявканье. Фалалейка прислушался и просиял. Да, это скулит лисица. Она сидит в капкане на Лебяжьем озере, глядит на луну и скулит. Это ясно. Фалалейка поправил на себе кушак. Лисица — это прекрасная прибавка к волку. Фалалейка давно не охотился так успешно. Положим, на Лебяжьем озере ставит капканы не он, а его сосед, но о таких пустяках даже не стоит и разговаривать. Разве лисица не может перегрызть защемленную ногу и убежать? Это случается очень часто, и Фалалейка будет дурак, если не положит ее пушистую шубку в свои салазки.
Капканщик оставил волка и пошел к Лебяжьему озеру. Он оглядел там все кусты, обнюхал все капканы, но лисицы не нашел.
«Лукавый озорует!» — подумал Фалалейка, выругался и отправился к своим салазкам.
Фалалейка вышел из кустов, хотел было раскурить трубку и полез в карман, но внезапно оцепенел в этой позе. То, что увидел он, показалось ему сверхъестественным. В нескольких шагах от Фалалейки по льду озера шел человек и вез его салазки и его, Фалалейкина, волка. Сначала капканщик не мог произнести от изумления ни одного слова и стоял неподвижно, хлопая, как сова, глазами. Так прошло несколько минут. Месяц осветил везшего салазки человека, и Фалалейка узнал в нем татарина Махметку, такого же дырявого капканщика из соседней деревушки, как и он. Махметка, согнувшись, вез салазки и точно плыл на лыжах. Фалалейка вышел из оцепенения и бросился к татарину. Он схватил его за руку и изменившимся от злобы голосом закричал:
— Не трожь, это мое!
— Нет. — Татарин мотнул головою и хотел продолжать путь.
— Мое! — повторил Фалалейка, хватая Махметку за обе руки и пытаясь вырвать у него веревки от салазок.
— Нет, — покачал головою татарин, — это наше.
Фалалейка пришел в бешенство.
— Врешь, это мое! — Он завизжал, как баба, и схватил Махметку за лыковый кушак. Он засопел, зарычал и пытался повалить Махметку на землю. Но татарин был вдвое сильнее Фалалейки, и вскоре Фалалейка очутился на снегу под Махметкой.
И тогда татарин встал и снова взялся за салазки. Но Фалалейка и не думал так легко уступать добычу. Он поправил штаны и снова бросился на Махметку с прежнею яростью.
— Не трожь, бритая башка, это мое! — крикнул он.
— Нет, это наше, — покачал головою татарин, — у меня дети кушать хотят!
Фалалейка озверел. Он знал, что в санях лежит не волк, а хлеб, соль, водка и порох, все то, что он привык ценить очень дорого.
— Так ты эдак? — завизжал он и уцепил татарина за кушак; но снова очутился внизу под Махметкой.
— Так ты эдак? — Фалалейка выхватил из кармана нож, быстро раскрыл его и ударил татарина в живот.
Махметка изумленно раскрыл глаза, позеленел, как-то растерянно улыбнулся и свалился с Фалалейки. Он застонал:
— Убили, теперь кончаться будым!
Фалалейка долго ничего не понимал и смотрел на Махметку, присев тут же рядом с ним на снег. Между тем Махметка зашевелился.
— Слушь, — сказал он, видимо, с трудом, — кончаться будым, отнеси детям хлиэба.
Он приподнялся и сел. Его лицо было белее снега. Он покачал головой.
— Давно детям хлиэба нет; очень кушать хочет, — говорил он, прерывисто дыша. — Лисица капкан не бежит, волк не глядит, заяц и не нюхал. Тетерев летает — пороху нет. Кончаться будым, хлиэба детям принеси, добрий человек.
Махметка чмокнул губами и вздохнул.
— Э-их, скверно дело, кушать хочитце, хлиэба нет!
Махметка снова растерянно улыбнулся. Сквозь его полушубок просачивалась кровь. Он застонал.
— Нутро режет, добрий человек, огнем палит, буравом вертит, помырать надо. Эхе-хе-хе!
Фалалейка долго без движения, как истукан, смотрел на татарина и будто ничего не понимал. А потом в его голове зашевелились мысли, лениво и медленно, как оттаивавшие снега. И тогда он наконец понял все: он, Фалалейка, убил человека. Человека убил! Фалалейка весь всколыхнулся под этой мыслью, будто под ударом кнута, и затем снова застыл в прежней позе.
Вместе с тем в его сердце, где-то в самом темном углу его, будто проснулось давно позабытое, поруганное и попранное чувство; проснулось и поползло вон, медленно, робко, как бы стыдясь самого себя и постепенно вырастая. Фалалейке стало внезапно тяжко, и он мучительно затосковал. О чем он тосковал, он и сам хорошенько не знал, но он тосковал, хотя его тоска и была неопределенной. Он тосковал о горькой долюшке, о нужде, о святых угодниках, о которых он слышал в церкви, о скитах, где спасаются Божии люди, о ломоте в простуженных ногах; сидел и тосковал, припоминая всю свою жизнь. Что это была за жизнь? Его детство прошло без радостей, а молодость — в звериной охоте. Он всю жизнь бил зверя и сам озверел душою. Озверел и пырнул человека ножом. За что? За семь целковых? А разве ему легко это? На нем тоже есть крест, как и на других, он тоже крещен святою водою.
Фалалейка понял все это и вдруг заплакал тяжело и горько. А потом, выплакавшись, он сказал тому, с пропоротым животом:
— Слушай, давай я посажу тебя в салазки и отвезу к детям. К утру довезу. Волка продадим и хлеба купим! Тебе и детям!
Фалалейка боялся взглянуть на татарина, ибо теперь ему было бы больно увидеть его лицо. Он услышал:
— Сажай мина, добрий человек, в салазки и купим, добрий человек, хлиэба!
Фалалейка помог татарину сесть в салазки, запрягся в них и повез Махметку и волка; но скоро ноша показалась ему слишком легкой, и он оглянулся посмотреть, не выпал ли Махметка из салазок.
Он оглянулся и остолбенел. В салазках сидел старец с серебряной до пояса бородою и в монашеском одеянии. Фалалейка узнал в нем того святого, глядевшего на него с укоризной в его избе.
— Не бойся. Разве тебе стыдно, что ты пожалел меня? — сказал старец.
Старец улыбнулся. А Фалалейка затрепетал всем телом и проснулся.
Он лежал на печке у себя в избе. Перед ним стояла Маланья и говорила:
— Вставай. К тебе посол: барышня, вишь, тебе деньги прислала вперед под дичь. Вставай!
Фалалейка сидел на печи и ничего не понимал. Маланья заметила, что все его лицо было мокро от слез.
1908
Александр Куприн (1870–1938)Начальница тяги. Самый правдоподобный святочный рассказ
Этот рассказ, который я сейчас попробую передать, был как-то рассказан в небольшом обществе одним знаменитым адвокатом. Имя его, конечно, известно всей грамотной России. По некоторым причинам я, однако, не могу и не хочу назвать его фамилии, но вот его приблизительный портрет: высокий рост, низкий и очень широкий лоб, как у Рубинштейна; бритое, точно у актера, лицо, но ни за актера, ни за лакея его никто не осмелился бы принять; седеющая грива, львиная голова, настоящий рот оратора — рупор, самой природой как будто бы созданный для страстных, потрясающих слов.
Среди нашего разговора он вдруг расхохотался. Так искренно расхохотался, как даже старые люди смеются своим юношеским воспоминаниям.
— Ну, конечно, господа, — сказал он, — так пародировать святочные рассказы, как мы сейчас делаем, можно до бесконечности. Не устанешь смеяться… А вот я вам сейчас, если позволите, расскажу, как мы однажды втроем… нет, виноват, вчетвером… нет, даже и не вчетвером, а впятером встречали Рождество… Уверяю вас, что это будет гораздо фантастичнее всех святочных рассказов. Видите ли: жизнь в своей простоте гораздо неправдоподобнее самого изощренного вымысла…
Мы трое были приглашены на елку к владельцу меднопрокатного завода Щекину, в окрестностях Сиверской. Наутро нам обещали облаву на лисиц и на волков с обкладчиками-костромичами, а если бы не удалось, то простую охоту с гончими. В этом приглашении было много соблазнительного. Елку предполагали устроить в лесу — настоящую живую елку, но только с электрическим освещением. Кроме того, там была целая орава очаровательных детишек — милых, свободных, ничем не стесненных, таких, с которыми себя чувствуешь в сто раз лучше, чем со взрослыми, и сам, незаметно для себя, становишься