Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской — страница 18 из 30

Звук, обозначающийся буквой «щ», распадается у северян на составные «ш» и «ч» средней твердости довольно редко. Чаще он заменяется долгим и очень твердым «щ», что изображается двумя «ш»: большашша, свишшет вместо большущая, свищет, или же комбинацией двух звуков: очень мягкого «ш» и очень твердого «ч», который обычно в литературном произношении звучит мягко. Это особенно сказывается на произношении слова «еще». На севере его произносят различно: щë, їшша, ишшо и наконец ешьчо. Эта последняя манера очень характерна для ходивших на морских судах, своего рода «шик» мореходов и лиц, подражающих им.

Окончания глаголов тся не устойчиво: то произносится тса, тсе, цца, то тца, тце, иногда одним и тем же лицом.

Итак эта книга предлагает познание городом северной деревни в узкой, но драгоценной для человека области — области слова. Образованному горожанину, который несет культуру в деревню, предлагается познать культуру языка у неграмотного или малограмотного северянина.

В течение многих лет работы всегда стоял передо мною образ учителя, может быть, и неожиданно для последнего, так как фактически я никогда у него не училась; все же я прошу проф. Дмитрия Николаевича Ушакова принять мою горячую ученическую благодарность.

О. Озаровская

Начинается книга, называемая

ПЯТИРЕЧИЕ,

в которой заключается

пятьдесят сказок, рассказанных

пятью человеками, жившими на берегу одной

из пяти северных рек, в течение

пяти дней ожидания парохода,

где-то замелившегося

День первый. Сказки о верной любви

Вечером донесся отдаленный гудок парохода. Пароход должен был причалить к песчаной площадке у крутого и высокого берега живописнейшей реки Пинеги, притока Северной Двины. Закат обливал полнеба тяжелыми красками, багрил стволы и золотил вершины соснового бора на высоком берегу, расцвечивал тихие заводи, рябь и волны, отражался в водяных лужах на низком берегу и в стеклах оконниц, то превращая их в нестерпимо блистающие пластины, то зажигая пламя пожара там внутри. И было непонятно, как стекла сдерживали его, не лопаясь.

Солнце село прямо в воду. Вместо блесков над рекой разлилась полупрозрачная сумеречная мгла, птицы в бору умолкли, и наступила тишина, называемая ночью, но грамотеи у потухших окошек еще и сейчас могли бы читать. Теперь в ночной тишине отчетливо выступило хлопанье идущего снизу парохода.

Безлюдный причал начал оживать. Первой на свист парохода с противоположного берега приплыла лодка; из нее вышли крохотная старушка в сарафане и круглолицая, не молодая и не старая женщина в странной поношенной одежде немудрого, однако городского, покроя… Все спускавшиеся на площадку с высокого берега в старушке узнавали бабку Махоньку, круглоликой же никто не знал.

С двумя подводами и двумя молодцами приехал к мельнице и лихо сбежал по тропинке приказчик кооператива, собираясь принимать пароходный груз. Добежав до площадки, он громко и радостно сказал:

— Хлопает жа!

С чем все согласились, да и пароход уже был виден.

На берегу теперь собралось человек пятьдесят. Совсем непохоже было, чтобы кто-нибудь из них торопился на пароход, наоборот — всякий старался поудобнее устроиться на песке:

— Поживем жа!

— А может придет да и повернет назать, дак…

— Ну! Как повернет? Он с баржой. Куда-ле наверх обязательно попадать должон! Поживем!

— Лони я семь ден жил!

— Этта, как мы на острову десять ден жили, хлеб приїли.

— В мори?

— В Мори-Окияни… С поштой в Мезень ходили…

— Ты с Кулоя, дедушко?

— А уж как не с Кулоя, с Кулоя, с Долгошшелья… Долгошшелье — Москвы уд елок и Архангельска уголок… С Кулоя! Дак мы, этта…

Но пароход уже подходил и бросал якорь.

На мостике стоял капитан. Спокойно-сосредоточенный, он мягко оглядывал толпу.

Толпа оживилась.

— Олександр Ондреїич! Домой?

Капитан снял кепку, слабо улыбнулся и махнул рукой:

— Домой не попасть!

— Дак далеко-ле?

— Велено, как могу выша попадать: баржа! К страде нать ведь всего закинуть!

Больше капитан не отвечал.

Быстро скинули мешки с мукой, несколько сельдянок, больших бочек с соленой треской, да несколько ящиков для кооператива. Пароход принял двух пассажиров и отошел наверх. Провожающие простились и ушли на гору. А на берегу осталось человек двадцать, обреченных здесь «жить»; они знакомились ближе, прилаживались друг к дружке и приготовились трапезничать.

На песчаном холмике у входа в неглубокую пещерку, над которой свисали длинные ветви прилепившейся к камням березы, расположилась небольшая група: пинежанка Махонька, высокий, сутулый старик помор с реки Кемь, дед кулоянин, веселый и еще молодой мезенец и молчаливый громоздкий печорец. К ним присоединилась и никому неизвестная, круглоликая, с виду простодушная женщина, но на самом деле существо жадное и хитрое. Впрочем, жадность ее никому не приносила материального ущерба, так как она касалась лишь слушанья сказок, а хитрость заключалась в подзадоривании сказочников к рассказу.

Во всяком случае, благодаря ее усердию и терпеливости, появилась настоящая книга.

Уютно сидящие на холмике уже разложили костер, вскипятили чайник и скромно завтракали, достав подорожники из своих мешков, хлебней, пехтерей, а мезенец — свой хлеб, сахар и спички держал всегда при себе на груди в своем лузане. Закусив и сложив пожитки в пещерку, вход в которую заслоняли собой, они договорились рассказывать сказки, чтобы сокращать время тоскливого безделья… На этом настаивала круглоликая женщина. Вмешалась женщина, сидевшая поодаль, но уже успевшая горячо поговорить с неизвестной насчет сарафанов, повойников и прочих бабьих увлечений:

— Да вы сами откуда?

— Из Москвы.

— Што нибудь уж не так…

Все поддержали:

— Московцы говорят с высока, а ты, бабка, по нашему…

Круглоликую задело:

— Да разве я бабка?

— Уж как не бабка, — седата!

Круглоликая только вздохнула, вспомнив, как целовали и миловали ее волосы седоватые уж в двадцать лет, и молча стала записывать в своей толстой тетради.

— Уж все знаете, — не унималась женщина, — может и живете в Москвы, а только видать, што вы деревеньски и на Тюлевских находитесь. Да, быват, у Тюлевых гостили?

— Нет, нет…

Чтоб не тратить времени на споры, сидящие на холмике решили промеж собой называть неизвестную Московкой.

Краски на небе совсем побледнели, потом снова стали ярче, но теперь они были иными. Солнце, еще недавно севшее в воду, готовилось встать недалеко от того места, где село. Небо алело, золотилось, переходило в нежную сирень и, наконец, бледно голубело. Махонька давно уже стояла на коленках, клала поклоны и крестилась на портрет Ленина, который кто-то, показывая, вытащил из своего пехтеря и примостил к ящикам, поставленным друг на друга и еще не взятым в кооператив. Никто не обращал на нее внимания: молится и молится, а кому дело, куда глядит. Бабушка положила последний крест, и взошло молодое, свежее, умытое солнце и засияло. Его радостно и бодро приветствовали птицы, каждая своей особой песней.

С восходом солнца и начался день первый северного «Пятиречия», посвященный, как это окажется дальше, верной любви.

Когда на холмике все успокоилось, Московка толкнула в плечо сидящую рядом с ней Махоньку и сказала:

— Сказывай!

— Каку?

— Каку хошь!

Махонька, крохотная, с горящими глазками, темнолицая и беззубая, несмотря на это четко выговаривавшая, с увлечением начала рассказывать о «Верной Жене». Сама она иногда не владела собой, смеялась так, что еле выдавливала слова. Смеялись и все слушавшие.

1. Верная жена

Бывало, живало — купець да купчиха. Бывало у їх один сын. Они торговали исправно. Был купець боhатеющий. Купець помер, купчиха тоже померла. У їх остался один сын. Ну живет, поживает один. «Нать, верно, жониться. Кака мне невеста взять, у купца-ле какого, у генерала, у кресьенина боhатого, где искать?»

Потом идет возле речки по угору, гуляет, девиця белье полошшет, весьма хороша, ему пригленулась.

Удумал: возьму я эту девицю взамуж. Штож што она небоhата, — вовсе она приглядна. И говорит:

— Ты, девиця, какова рода, какова отця?

— Я бедного сословья, у меня отець сапожник, живет бедно.

— Идешь-ле за меня взамуж?

— Кака я невеста? Я человек бедной!

Потом девиця пошла, он за ей вслед пошел, узнать, какова она места. Приходит девиця, — избушка маленька. Он зашел в фатеру. Отец у їх сидит, сапоги работает.

— Ну, купець именитой, што вам тако нать? Сапоги работать, али стары починять?

— Не сапоги работать, не стары починять, пришел я на вашей девици свататься.

— Што ты, купець, смиешься! возьмешь-ле ты мою дочерь? Вы боhаты, а мы бедны.

— Славиться не будем, бери из магазина, што надобно: люди будут убиваться, што именитой у бедного берет, а ковды справимся да обвенчаемся, товды и свадьбу поведем.

Обвенчались, пирком да свадебкой. И живут вовсе хорошо: и советно и боhато, и так на эту хозейку идет торговля хорошо, дак…

Жили, пожили. В Пруссии-городе сгорела лавочка. В той лавочки товару было всех боле. «Как жа мы будем эту лавочку строить? Хозейку взять невозможно; здесь оставить — порато хороша, к ей люди подобьютця».

Вот и печалуетця день и два ходит, печалуетця. Она и спрашивает:

— Што вы, hосподин, ходите эдакой туманной?

— А как будем лавочку строить? Тебя оставить дома не смею: с умом жить не сумеешь. А людей послать, дак много утраты будет.

Она говорит:

— Срежайся ехать! Буду одна жить, сама себе сохранна.

Одела ему сорочку беленьку:

— Если сорочка бела замараетця, то я с ума сбилась, а если рубашка бела, дак живу крепко, неправильно.

Вот он и уехал в Пруссию-город ставить лавочку. И живет поживает, может, и с год време, а рубашка на ем бела, как снег. Он стал торговать. У его товар вовсе хорошо идет, а у иных купцей — плохо. Другие купци, его не любя, королю доносят, што он волшебник, волшует: у его товар идет, а у нас нет.

Этот король собрал пир и на пир созвал торговых людей, там каких-нибудь генералов, хрестьян и всякого звания людей и этого купця созвал на пир.

У его рубашка все бела, бела как снег. Стали пировать и жировать, потом пошла гулянья. Потом они стали бороться и все прибились и все припотели и все припатрались, — у его рубашка все бела.

Король сочтил его волшебником знатливым: знат много, — нать его в тюрьму.

— Зачем же вам меня запирать? Никак я не волшебник. Мне рубашку жена надела. Если как с умом живет, все рубашка бела, а если забалует, дак и рубашка замаратца.

Король того не внимает. Его в тюремной замок.

Потом и удумал: к хозейки послать слугу верного.

Дал сто рублей денег.

— Поежжаи, подбейся к ней. К хозеики еговои.

Слуга и поехал в город.

— Из Пруссии! Из Пруссии приехал! Куда ему фатера? Нать штоб чисто, бело! К этой купцевой хозейки его на фатеру!

Купцева хозейка: — пожалуйста, милости просим. Чужестранного человека поїт, кормит, чаем, кофием, всем угошшает.

Он и стал ей говорить:

— Эки вы хороши, эки вы ненаглядны, как вы жить можете без мужа? Вот я дам сотню денег, не можете-ле со мной позабавитьця?

Она говорит:

— Грех. Большой грех!

Он говорит:

— Да што ты, што ты? Да твой муж не так живет, мы про его знаем, он близко.

Она и согласилась, взела сотню денег у его. Пошли во спальню. Он и говорит:

— Вались, говорит, ко стенки.

Она отвечает:

— Я никовды со своим мужем ко стенки не сплю, ложись сам, а я на краю.

Он и повалился, бажоной, ко стенки. Она раздевалась да помешкала немножко, валиться стала, — у ей там были пружины; пружинки толконула, — он сейчас полетел у ей вниз в погреб.

Вот она ему дала за дурные слова, как свинину режут, так таку пишшу дала. Дала веретено, куделю и прялку. Приказала напресть нитку тонку, как шолчину, дак пойдет тебе пишша хороша тоhда. Он престь не умеет. Бился, бился, потом напрел нитку, как шолчина. Потом пошла ему пишша хороша.

Король там его ждет. Нету посыльника: вот он там гуляет, вот забавляетця!

Ишша ждет:

— Вот такой, сякой уехал, гуляет верно там с ей; другого пошлю, ишша верней и лучша! Триста денег дам!

У купця все рубашка бела.

Другого послал посыльника. Другой таким же случаем приехал в город: к ей подбиваться стал:

— Эка ты красива, эка хороша! Не можно-ле с тобой позабавиться? Вот тебе триста денег.

Она с їм таким же побытом в спаленку пошла, да бух его в погреб!

Одному пишша уж хороша идет, а другому ишша худа пишша.

Король весь прихлопотался. Хлопочет, хлопочет: куда девались, нету, нету!

— Гуляют там видно с ей! Сам поеду!

Посмотрел, у купця рубашка все бела.

— Накладу яшшик денег, неужели нельзя подбиться к этой хозейки?

Вот и поехал сам в тот город, в тую деревню.

Народ:

— Из Пруссии король! Из Пруссии король! Куда ему фатера?

— Фатера ему у купцевой хозейки: у ей чисто, у ей бело. Ну, вот и у хозейки.

Хозейка принимает хорошо, поїт и кормит. Она его чаем, кофием, всякима напитками угошшает.

Он стал ей говорить:

— Эки вы хороши, да эки вы красивы. Возьмите эдакой яшшик денег, согласитесь со мной, — говорит король.

Она говорит:

— Не соглашусь. Поежжай на полсутки в город, а я схожу к бачьку-духовнику, спрошу, простимой-ле грех. Как простимой, дак соглашусь, а непростимой, дак и на деньги не обзарюсь.

Он и уехал. Вот она и пошла к бачьку. Бачько выходит из байны: запарел, заруменил.

Она и говорит:

— Простимой-ле грех из-за мужа грех согрешить?

А он говорит:

— Непростимой, большой. А согрешим со мной, дак грех не будет, за нас мир замолит.

Она говорит:

— Приежжай часу в девятом вечера.

И вышла.

— Пойду схожу в блаhочинному.

Пришла к блаhочинному.

— Простимой-ле грех из-за мужа согрешить? Блаhочинному эта красавица нать:

— Нет, непростимой, большой грех, а со мной дак не будет грех: епархия замолит.

— Приежжай в часу десятом.

Пошла к архирею:

— Простимой-ле грех из-за мужа согрешить?

Архирей тоже на эту красавицу обзавидовал:

— А согрешим со мной, дак вся империя замолит.

— Приежжай в часу одиннадцатом.

Она ушла домой.

Там она яшшик опорожнила и склала деньги куда-ле.

Вот живет, поживает. И звонок у ворот.

— Хто, хто приехал?

Бачько заехал в гости. Она потихоньку да помаленьку самовар наставляет. Чай попивают. С час немного и време.

Опеть звонок у ворот.

— Хто, хто приехал?

— Блаhочинной!

А чин чину повинуется ведь. Чин чина боїтсе. Бачько дрогнул.

— Я-то куды, я-то куды?

Она говорит:

— У меня яшшик есь большой, ты в яшшик.

Стала опеть блаhочинного угошшать, с час време прошло, а тут звонок у ворот.

— Хто, хто у ворот?

— Архирей.

Блаhочинной архирея боїтсе:

— Ох, ох, я-то куды деваюс? Што архирей скажот: зачем к женщины пришел. Я-то куды?

— В яшшик!

И два там собрала.

Стала архирея угошшать. Король-ат и садит! Едет. Звонок.

— Хто, хто у ворот?

— Из Пруссии король!

Испугался архирей.

— Я-то куды? Расстригет меня!

— В яшшик!

Король приехал:

— Ходила к попу духовнику? Спрашивала-ле?

— Ходила. Грех большой, непростимой. Не буду грешить!

— Скорей, — король-от разгорячился, — несите мой яшшик в сани!

Слуги вынесли. Король поехал домой с яшшы…

(Хохот пресек рассказ.)

Я яшшыком!

Вот и поехали. Едет, гонит! А у купця все не мараетця рубашка. Приехал король, кликал пир и выпустил ейного мужа. Пировал-жировал.

— Есь-ле в Пруссии эка хозейка, штоб не согрешила, на эки деньги, на эдаки деньги не обзарилась?

Отворяет яшшик: тут поп, блаhочинной, архирей…

Три штуки запёрано.

А у хозеина все рубашка бела.

— Поежжай домой да выпусти, там сидят двое ишша.

Бабушка закончила сказку при общем смехе не только договорившихся, но и всех бывших на берегу, которые все в большем числе подсаживались к холмику. Московка ничуть не удивилась, что Махонька рассказала такую сказку сразу после усердной молитвы. Она понимала, что северный народ, где много беспоповцев, не смешивает отношения к слабым смертным из духовенства с религиозным чувством, подобно многим из горожан.

Но едва остыло веселое впечатление, как старая пинежанка без всяких упрашиваний или уговоров начала.

2. Моряжка(как быдто быль бывала)

В одной деревни был один боhатеюшших родителей молодец (а бывает в городу. Нет, в деревни). Этого молодця здумали родители женить его. Ну, как, где невеста будем приїскивать? Этот жених говорит:

— Вот, папенька и маменька! Вот рядом невеста, Моряжка, ей и возьму. Они говорят:

— Таку нам хрестьянского сословия, нам не приходится брать, нам нать дворяньского.

— Нет, мне Моряжка нать.

А їм нать из другого города достать, дворяньского сословия. Он родителей не огорчил и достали невесту. Невеста сидит на лошади, на верховной и говорит:

— Пусть мое сужоно выйдёт и меня соймёт с лошади. Не соймёт, я еду обратно.

Ну, он вышел, снял и повенцялись. Ну, пир отошел и молодых свели на спокой. Этот молодой сел писать. Написал и отдал жоны.

— Как у меня написано, так мои родители пусть и делают.

Повалилса на колени жоны и умер.

То время подошло, што молодых будить пошли.

Здучатца у дверей, она плачот.

Родители говорят:

— Он, што, тебя обижат разве?

— Он меня не обижат, а умер. Вот вам письмо. Родители прочитали:

«Как у меня написано, пусть так они и делают. Редите меня в чисто платьё: понесут хоронить холостым, нежонатым, против Моряжкина двора остановятца, пусть Моряжка наредитця в чистом платы и выйдет на улицю проститься в губы. На веку мы с ей не челаївались».

Так родители и сделали. Против Моряжкина двора остановились. Ну, Моряжка наредилась в чистом платы, вышла не улицю, и простилась в губы, и тут сконцялась. Моряжки стали гроб делать. А егов не можут с места двигнуть. Моряжкин гроб сготовили и понесли обех к церкви и отпели, похоронили в одну могилу.

Там сколько-ле, мало-ле времë, через лето выросло у їх древо на этой могилы. На веку такоhо, нихто, ниhде не видал: очень прекрасное.

Отец, мати стали там правительство просить разрыть эту могилу.

Разрыли. Доски боковы отвалились у гробов, рука за руку захватились, в руках у їх корень, и от этого корня пошло древо.

Отец, мати горько плакали, прошшались в таких грехах, што напрасно сделали.

После этой сказки наступило сразу молчание. Лишь через некоторое время Печорец негромко начал.

3. О Новой Земле

— Да. Это все сказки, а я взаболь расскажу. Лонись я на Новой Земли был, не долышко: от рейсу до рейсу. Там только два рейса и быват за год. Туда везут провианту на год для служашших и для промышленников, а как обратно, — то все, што упромыслили, везут в Арханьгельско. Ну, промышленники, которы не жалают зимовать, возврашшаются. Я скольки раз зимовал, промышлял. Она ведь Нова Земля, как… хто раз побывал, дак она тенет. Хошь на смерть, хошь на болесь, а тенет! Это понеть надо. Край земли, да бох, да зверь. Нет, это не понеть! Дак сказывали, што один человек, с этих жа как раз мест, с Пинеги, в 12-м году прибыл, с русскима не захотел селиться, а к самоедину ушол. Там все боле вдруг живут: русские с русскима — вдруг, и самоеда все — вдруг. А быват с русскима самоедин или два вдруг живут. А тот приехал, и сразу с самоедином отошли и живут на единасьве и промышляют петь лет. А как я лонись был, сказывали, што самоедин его приучал и все показывал, а он и уйди, и уж шесть лет на одинке живет. Мне любопытно. Обсказали, как найти, а тут случай такой вышел, што встретились, и пришлось у его петь ден полежать: обезножил. Лежу да и говорю:

— Как это ты один живешь?

— Я не один.

— Хто жа ешшо?

— Собака.

И боле ни слова. Молтяжливой! А потом развезался езык: обрадел живому человеку. Как на долонь положил.

Ну, был он тут на волости молодцом и нашел тоже себе таку жа, должно моряжку, тожа родителям в ноги пал. Извесно, што уже это созначает, как молодец в ноги повалилса. Родители говорят: «Мы сами думали, што пора, говори, хто люб?» Он сказал. «Нет, уж ю некак! Бери инну». А он на отрез: «И вовсе не женюс»! И та тоже своїм: «Нейду». И год, и другой и третей и пятой. Он не женится, она нейдет. Наконец того, девку обломали: дала согласье. Ей выходить, а он на Нову Землю. Здесь, конечно, никакого древа не выросло. Она здесь детьми усыпана, а он на Новой Земли одиннадцать уж лет живет, один с собакой. Древа то нет, а как будто оказывает.

Печорец вздохнул, закурил и, не дав никому произнести ни слова, вновь заговорил:

— Ешшо одну подходяшшу сказку знаю. Быват и быль; будто в Сибири это все случилось. Как малым был, приежжал к отцу купец из Сибири. Он сказывал: очень умыльна эта побывальшина.

Московка предложила было передохнуть, но все очень заинтересовались умыльной побывальшиной, и Печорец начал.

4. Нареченна невеста

В некотором царсве, в некотором государсве живало бывало два купца; один был боhата боhатина, а другой не столь важноватенькой. Однако жа они имели меж собой душевну связь; один к другому были вхожи со своима семейсвами, вместе панкетовали и была у боhатины дочи Машенька, и у того, што победнее, — сынок Ванюшка. И эти малютки погодки так хорошо вдруг резвились и занимались, што кусочка один без другого не глонут. Уж кажной день они гостят, играют, один другого из уст не выметывают. И припало боhатине раз на панкете сказать: — Друг милой, у тебя сын, а уменя дочи — твоему обручьня жона. Давай їх обручим! Взели у малюток колечки и поменели.

Пошутили, да и позабыли. А дети не забыли. Подросли они годков по двенадцати и однеж остались на одинки и овешшались друг дружке, што быть їм мужем и жоной.

Ну, времë идет. Боhатина боhата — у его дочь боhата невеста — женихов хороших прибират, сватов дожидат.

А с другом — беда. Ну, знаешь, в торговом деле: деньги перестали, товары перестали, вера перестала, и совсем он обнишшал и помер, а сына егова мать давно в боhатой дом не спускат; он по службишкам бьетца.

Тут присватался к Машеньки хорошой жоних, боhатой, хорошего житья. Отцы по рукам, но все же отец для виду с жоной — советуетца.

— Так и так: нашу Машеньку берет такой-то жоних, лучша не надо!

Жона роздумалась.

— А помнишь, мы малюток обручили?

— Ну, какой-жа он жоних? Сам бедной, дела никакого вести не можот. Я даже в доверенны его взеть не могу. А тут дело чистое. Да што глупости поминать по пьяному делу! Собирай дочи.

Ну, мать стала собирать. Хошь придано давно заготовлено, но знаш, бабье дело, все мало: и то нать, и друго нать, все мало. Невеста време длит, а сама слезьми изошла, все матери печалуетца, отцу конаетца, што должна идти за обручьнего, кому овещалась. Отец велел эти глупости позабыть. Она была послухмяна, но забыть не могла. Свадьбу справили на веселе, уж по бокатому. Тут и вино рекой, и закуски девушкам жоних прямо яшшиками кинает (как поездом едут, так откупается, знаш, жоних). А молода кручинна. Ну, привезли в дом к молодому, оставили на одинку, как полагается; молода пала мужу в ноги сапоги сымать, а молодой ей:

— Брось, бесценная, стары глупости. Нет того в сесветной жизни, чего б я для тебя не сделал. Што ты так печальна и кручинна?

А она ему:

— Друг мой, но сделаш-ли, чего попрошу для тотсветной?

— Все сделаю!

— Я овешшалась другому и прошу тебя: не бери моей красоты перву ночь, а отпусти меня к боhосужону снести к ему мою красоту. А тебе всю жись буду починна и повинна.

Он задумался. Понимаете, красоту снести, то есть просила, штоб он девицу не рушил, а порушит уж тот, кому овешшалась. Задумался, а после говорит:

— Иди, моя сужона несужона. Только как пойдешь? Време темно?

— Это близко.

Взела свою красоту (она в черкву ей не носила), и вся она у ей драгоченныма каменьями испосажона, такжа все драгоченны свадебны уборы, кои отец дал, кои муж подарил, собрала это все в кису, одёжилась и пошла. Сказала «близко», а все ж ейной нареченной жил по за городом в большой бедности. Верстах в десяти было, и пол дороги — дремучий лес.

Ночь темна, только сполохи путь к лесу сосветили, да и потухли. И тут о пол дороги схватили ей разбойнички, лесные подорожнички, нашшупали кису с драгоченностями, и к отаману. Отаман здрит красавицу, драгоченны уборы и обрадел, но для изгиленья спрашиват (думат, изнасильничать, бат, поспею):

— Пошто, девица-краса, в сузем пошла и уборы понесла? Видно, сосмекала нас жонихов стренуть. Нас довольно, и мы тобой очень довольны.

Жона нерушимая пала в ноги и все чистосердечно рассказала и отдавала все уборы, только просила ее не рушить. Отаман оченно удивился и спустил ей:

— Но завтра обязательно возврашшайся в стан и нам все расскажи, как обошелся твой нареченной.

Она побежала к своему возлюбленному жониху. Рассказала ему все: и как муж спустил, и как отаман жизни не решил…

— А теперь я вся твоя!

— Я не задёжу тебя. Муж спустил тебя и ты к ему воротисе. Как ты сможешь егов хлеб и воду їсь-пить, естьли себя нарушишь? Довольно того, што разбойник тронулся еговым поступком, возлюбленна; неси ему и красоту и все драгоченны уборы, да поблагодари своего мужа, што уважил младенческу связь. Я его за брата почитаю. Дожидайса свету белого у меня и иди нерушима.

На другой день молодка, как была девица, так есь, отправилась с кисой и завернула в разбойничий стан. Росказала и подает кису отаману, но тот созвал всех товаришшей и скричал:

— Слушайте, товаришшы, што я слышу: ужели не равны мы по сотворению с протчима людьми? Вот муж не порушил данной ему эдакой красавицы и отправляет с дарами и невинностью к ейному нареченному во младенчесве жониху. Тот не хочет примать дареной ему невинности и отправляет ю нерушимой к мужу. Ужели мы хужа? Бери обратно свої уборы, иди к мужу, а штоб тебя не обидели мої станисьники, бери две слуги верныя в провожатые!

Ну, вот и явилась она к своему законному мужу в свой боhатой дом с провожатыма: с разбойниками, которые чесно с драгоченностями передали мужу в руки.

Коhда она все подробно рассказала мужу, он прослезился и сказал: жалаю покрестоваться с твоїм нареченным и пригласить на службу в доверенны моего торгового дома и с прочентами, как пайшика. Он мне вернул и не тронул капитал — тебя, моя радость. Жону доверил, ужели состояния не доверю?

Это он сказал, а жона сомлела после всей этой трелоги и повалилась на кровать. И сделалась она трудно больня. Ейной нареченной уж служит у ейного мужа и живут они, как братовья. Очень согласно и берегут больную нерушимую женшину. Она все в бесчусвии. Однеж открывает она глаза и находит мужа своего бездыханна. Случилса ему паралик серьца.

Ну, штож? Погоревали, поплакали, очень уж хороший человек был. Все состояние жоны отписано, ешшо в день свадьбы. Она-то вдова-девица нерушимая после вдосва за доверенного, за своего во младенчесве боhосужоно взамуж вышла. Это вы поймите…

Печорец умолк. Не скрыть бы ему непрошенную слезу, но сейчас же неожиданно чистый и крепкий для старика голос Кулоянина запел древнюю былину.

5. Князь Роман и Марья Юрьевна

Снарядилсе кнезь Роман за сине море,

А за сине море походит да битьсе ратитьсе А

посадил он кнегиной да молоду жену.

А тут восплачитсе кнегина да Марья Юрьевна:

— А ты не езди-ко, Роман, да за сине море,

А за сине море широкое раздольїце,

Уж и мне-ка ноне мало спалось,

Да мне-ко много да во снях виделось:

А и будто у меня да и со правой руки

А сокатилосе кольцо да обручальное. —

А не послушалсе Роман да молодой жены.

А он снастит корабли да белопарусны,

А отъезжает кнезь Роман да на сине море,

За сине море, широкое раздольїце.

А тут и год-то пройдет да будто день минет.

А по утру было да все по ранному,

А тут ставает кнегина да Марья Юрьевна,

А ключевой-то водою да умываласе,

А тонким белым полотном да утираласе,

А ишше кланялась спасу да богородице,

А и садилась у окна да у косятого

А глядеть-то она да на сине море,

На сине море, широкое раздольїце.

А из-за моря-то моря да моря синего,

А из-за синего моря да все широкого,

А выплывали сокола да черны корабли.

А хорошо то корабли да приукрашены,

А они красным то золотом изунизаны.

А они чистым серебром да приокованы,

А они скатным жемчугом да изусажены.

А становились корабли да в тихой гавани,

Они метали якоря да все у города,

А оны флаки подымали да все шелковые,

А мосточки-ти мостили да все дубовые,

А настилали камочки да одинцовые,

А и тема же мосточками дубовыма,

А хрущатыма камками да одинцовыма.

А проходил тут Бориско да сын Заморенин,

А он и шел во палаты да во кнегинины,

А не умеет Бориско да речи русские,

А не толкует кнегина да речь немецкую,

А говорит же Бориско да переводшиком:

Ише есть у двора да у Романова

Молодой-то Михайло да переводшиком,

Переводит Бориска да все на русску речь.

«А уж ты здравствуешь кнегина да Марья Юрьевна,

А с молодым-то Романом да со Васильевичем».

А отвечает кнегина да Марья Юрьевна:

— Уж ты здравствуй-ко купец да добрый молодец.

А счесливо бежал да по синю морю

А у нас кнезя то Романа да нету в городе,

А за сине море уехал да он поляковать. —

Говорил же Бориско да сын Заморенин:

«Уж ты ой еси кнегина да Марья Юрьевна,

А мы пришли из-за моря да из-за синего,

А привезли мы товары да разноличные,

А разноличные товары да все заморские.

А и тонки-то шолки да хрущаты камки,

А и штофы-ти у нас да все орленые,

А и сукна-ти у нас да одинцовые,

Дорогие-ти товары да каки надобно».

А не умеет ведь Бориско да речи русские,

А не толкует кнегина да речь немецкую.

А говорит ведь Бориско он переводшиком.

А и тут же кнегина да Марья Юрьевна,

А отпирала ларцы да медны кованы,

А она меряла меру да золотой казны,

А серебряной казны да брала без счету.

А тут сплакались слуги да слуги верные:

«А уж ты душечка кнегина да Марья Юрьевна,

А не ходи-ко ты кнегина да на черной корабль,

А на черной-то корабль да в тихой гавани,

Как товар от тебе да тут прилюбитсе,

А и ум-от от тебя да тут отступитсе»,

А говорит им кнегина да Марья Юрьевна:

— А не ревите-ко вы слуги да слуги верные

А мне-ка нечего с Бориском да разговаривать,

А не умеет Бориско да речи русские,

А не толкую я, кнегина, да речь немецкую.

А я скоро откуплю товары заморские,

А и скоре того, кнегина, да я домой приду. —

А походит кнегина да на черной корабль,

Только взела с собой Михайла да переводшика.

А и ведет ей Бориско да сын Заморенин

А ей по сукнам-то ведет да одинцовыім,

А по мосточкам-то ведет да по дубовыім,

А он заводит ей на палубы тесовые,

А он во те-ли во каюточки судовые.

А и тут же Бориско да сын Заморенин,

А он подносит кнегины да меду пьяного,

А он вторую-ту чару да зелена вина,

Тут и ум-от от кнегины да отступаїтсе.

А и Заморенин кнегины да прилюбаїтсе.

А он не знает, Бориско, да речи русские,

А не толкует кнегина да речь немецкую.

А он целует кнегину да в сахарны уста.

Ай во ту пору было да во то времечко,

А матросы у Бориска да наученые,

Они сымали мосты да все дубовые,

А скатали камочки да одинцовые,

А отворяли они парусы полотнены,

Подымали они якори булатние,

Выходили они да все из гавани,

Ай бежали они да во сине море,

А во сине море — широкое раздольїце.

А во синем-то мори да во раздольїце

А ише стало корабличек покачивать,

С кормы на нос чермленой да поворачивать,

А и тут-то кнегина да сдивовалосе:

— А не бывало на веку да в тихой гавани

Да ише эка погода да разгуляласе. —

Говорит ей Бориско да сын Заморенин:

«А ты не бойсе-ко, кнегина да Марья Юрьевна,

А верно на мори волна да расходилася,

Нанесло зводенёк да до тихой гавани».

Ише не знает Бориско да речи русские,

А не толкует кнегина да речь немецкую.

А перепалось у кнегины да ретиво сердце,

А бежит она по лесенки на палубу…

У кнегины резвы ножки да подкосилисе:

А и сине-то море да на волнах стоїт,

По синю-ту морю да тут карапь бежит,

А тут карапь-то бежит, да как стрела летит,

Как стрела-та летит, да кверху злетывает.

А и тут-жа кнегина да горько сплакалась:

— А и трої проклят да сын Заморенин,

Я сронила с головы да золотой венец! —

А и день-то пройдет да все другой минет,

А и треты-ти сутки да миновалисе,

А тут Больша-та Земля да показаласе.

Ише стали корабли да в тихой гавани,

А и метали якоря да все у города.

Опускали оны парусы толковые,

А мостили мосты да все дубовые,

Настилали камочки да одинцовые,

А ише вышиты камочки да в красном золоти,

Прирозубраны камочки да в чистом серебри.

Приусыпаны камочки да в скатном бисери.

А и тут-же Бориско да сын Заморенин

А и берет он кнегину да за белы руки,

Он за перьсни-ти берет да золоченые,

А и ведет он кнегину да на красно крыльцо,

А во свои ти палаты да белокаменны:

А он поставил Бориско да сын Заморенин,

А он поставил дружину вокруг двора

А молодую-ту кнегину да караулити.

А у ворот-то поставил да приворотничков

А во сенях-то поставил да караульшичков

Да молоду ту кнегину да караулити.

А и во тех-то во палатах да белокаменных

А розоставили столы да вси дубовые,

А разостлали белые браны скатерти,

А наположили есвица сахарные,

А наносили вина да пива пьяного.

А пива пьяного, меду да все стоялого.

Ай говорил как тут Бориско да сын Заморенин:

«А ты послушай-ко, кнегина да Марья Юрьевна,

Да я возьму тебя, кнегина, да за себя замуж».

— Трої проклят Бориско да сын Заморенин

А я сронила с головы да золотой венец! —

А и тут же Бориско да сын Заморенин

А он позорил кнегину да Марью Юрьевну.

А он дерет со кнегины да платье цветное,

А говорит кнегины да Марьи Юрьевны:

«А ты потешь-ко, кнегина, да добрых молодцов,

А ты спляши нага да по удалому».

А и тут же кнегина да не ослышалась,

А и сколько кнегина да тут выплясыват,

А она боле слезами да уливается;

— А ты прости меня, спас да многомилостив,

А я сронила с головы да золотой венец! —

А во двори-то дружина да упиваласе,

А напивались у ворот да приворотнички,

А и напивались во сенях да караульшички,

А приупился Бориско да сын Заморенин.

А ише стали они да опочив держать.

А ише тут то кнегина да догаладасе:

— Благослови-тко мене спас со пречистою,

А ты выведи меня да на светлую Русь! —

А и бежит нынь кнегина да поскорешеньку,

А поскорешеньку бежит да потихошеньку.

Из полат выбегает да все на улицу.

А ише спят во палатах да трої суточки,

Как со сна-то дружина да прохватиласе,

Прохватилася дружина да перепаласе,

«А у нас hде-ка кнегина да Марья Юрьевна?»

Побежала дружина да ко синю морю,

Ко синю морю, широкому раздольшцу.

Как широко-то море да на волнах стоїт,

Во синем мори погода да поднималасе,

Говорила дружина да все Борисова:

«Уж мы скажем Борису да все Заморину:

Убежала кнегина да ко синю морю,

Во синем мори кнегина да утопиласе».

А и бежала кнегина да она три-то дни,

А она три-то ведь дни да она три ночи.

А забежала кнегина да во темны леса,

Во темны-ти леса да во дремучие,

А во те ли во болота да во зыбучие.

Да во лесах-то она три года скиталасе,

Да она горьким-то кореныцем питаласе,

Она долгима-то косами закрываласе.

А тут повытают снежочки да у чиста поля,

А выбредала кнегина да ко синю морю,

Ко синю морю да на жолты пески.

А и тут-то кнегина да горько сплакалась:

— А уж ты море ли море, да море синее,

А ты возьми-ко мое да тело белое,

А упокой ты мою да душу грешную! —

А и заходила кнегина да в море по пояс.

А как из-за моря, моря да моря синего,

Из того же раздольїца широкого

Ай выбегает суденышко малешенько.

На суденки-то удалой добрый молодец

Ише кнегинин переводшык да свет Михайло.

Ай говорит он кнегины да таковы слова:

«А уж ты гой еси, кнегина да Марья Юрьевна,

А выбредай ко мне, кнегина, да на черно судно

Я свезу тебя, кнегина, да на светую русь».

А тут высказыват кнегина да Марья Юрьевна:

— А уж ты хто таков, удалой добрый молодец?

Не слыхала я этта да речи русские,

А я русские той речи да ровно три года! —

Отвечает Михайло да доброй молодец:

«А уж ты миленька кнегина да Марья Юрьевна,

Не узнала своего да слуги верного,

Как и есь я Михайло да передвошичек!

А походила ты к Бориску да на черной карапь,

А ты не знала с їма да разговаривать.

А ты взела меня с собой да во помошники».

Тут слезами кнегина да умываласе,

А Михайла та кнегина да устыжаласе.

Забродила кнегина да в море по шею.

— Уж ой еси молодой да доброй молодец,

А ты брось мне-ка с судна да хоть портенышко,

Я закрою свое да тело нагое. —

А и тут же Михайло да не ослышалсе,

А скидоват свое да платье верхнее,

А подает он кнегины да Марьи Юрьевны.

Заходила она да на суденышко,

Ише скоро кнегина да одеваїтсе:

— А спасибо тебе, да свет Михайлушко,

Надо мной ты, Михайло, да не куражиссе. —

Ай побежали они да по синю морю,

По тому-ту широкому раздольїцу.

А тут пришли они с Михайлом да на светую Русь,

На светую Русь да в стольнем городи

Тут пива ти варят да все вино курят.

А доходила кнегина да Марья Юрьевна

А до своих-то полат до белокаменных,

А она спрашивать стала да своїх верных слуг:

«Нынь пошто вино курят да все пива варят?»

А не признали кнегину да слуги верные:

По-муски то кнегина да нынь обряжена.

А говорят-то кнегины да таковы слова:

«А воротилсе князь Роман да из Большой земли.

А он искал своей княгины да Марья Юрьевной,

Увезли его кнегину да во Большую землю

А искал он кнегину да ровно три года,

А он Большу ту землю да все на дым спустил.

А перебил он старого и малого

Да за свою ту желанну да Марью Юрьевну.

А теперь у нас кнезь да прироздумалсе,

А он сосватал за себя на нынь боярскую дочь.

А о вчерашной день Романушко сосватолсе,

А сегодня у Романа да обрученыце,

А и завтра у Васильевича венчальной день».

Ай говорила тут кнегина да Марья Юрьевна

Своему-то Михайлы да другу верному:

— А ты бежи-ко, Михайло, да во торговой ряд,

А ты купи-ко, Михайло, да гусли звончаты.

А подем мы к Роману да на широкой двор

А мы скажемся у кнезя да скоморохами. —

А и тут же Михайлушко не ослышалсе.

А походит же Михайло да во торговый ряд,

А купил он ей гусли звончеты.

А пришли ко кнезю да на широкой двор,

Ише в те-ли во палаты да белокаменны.

Оны сказалисе у кнезя да скоморохами.

Запогудывали в гусли да в гусли звончаты.

А и тот же Роман да свет Васильевич

Не узнал своей кнегины да Марьи Юрьевны.

По-муски то кнегина да все обряжена.

А он дает ей братыню да зелена вина,

Зелена-то вина да из своих ведь рук.

А выпивала кнегина да за единой дух,

А со правой руки сымала да золото кольцо,

Золотое-то кольцо да обручальное,

Она которым со Романом да обручаласе,

А положила во братыню да во серебрену

Воротила Роману Васильевичу.

А и тут же Роман да свет Васильевич

А он хватат у ей перстень да золото кольцо,

Прижимает кольцо да к ретиву сердцу,

А обливает слезами да все горючима:

«А уж ты, ой еси, молодой да скоморошина!

Говори-ко ты мне да правду истину;

А у меня где-ка кнегина да Марья Юрьевна?

А искал я кнегину да ровно три года,

Я Большу ту землю да все на дым спустил,

Перебил я и старого и малого».

А и тут же кнегина да Марья Юрьевна

Она падат Роману да во резвы ноги,

А умывает слезами да все горючима.

Зрадовался у нас кнезь Роман Васильевич.

А он хватает кнегину да за белы руки,

Прижимает кнегину да к ретиву сердцу,

Он целует кнегину да в сахарны уста,

А он ей садит на место да на кнегинино:

«А мне не надобна невеста да все обручная,

Да только надобна кнегина да Марья Юрьевна!»

Ай того же молодого да он Михайлушка

А поставил себе да в друга милого,

А в друга милого, во брата да во названного.

Пока Кулоянин пел свою древнюю былину, Московка все более улыбалась, и как только Кулоянин закончил, она закричала:

— Спасибо, дедушко Устин! Ужели ты меня не признал? Я у вас на Кулое была в германску войну, ты меня ишшо за шпионку шшитал, петь не захотел мне? А потом опять…

Дедушко вгляделся.

— И впрямь та, та сама! Да где ж твоя басота, да где ж твоя лепота? Весь тук сронила. Тьпфу!

И энергично сплюнул. Не понравилось ему, что похудела Московка. Куда была лучше полной.

— И волосья…

Он тронул волосы.

— Ты бы хошь в повойник убрала. С лица не столь стара, а седата! Тьпфу!

— Дедушко, не бранись! А лучша ишшо спой, а там уж отдохнуть пора. Ночь не спали, дак повалимса. Спой.

Дедушко — сказитель на редкость, гордо окинул всех чистыми синими глазами и усмехнулся.

Был он лицом похож на Льва Толстого, только весь золотой. Солнце пронизывало его густые соломенные волосы и бороду. Он подумал и снова запел.

6. Вор-Кабаньище

Да во славном городе, во Киеви,

У боhатого кнезя да у Бладимёра

Заповадилось пированыцë, поцестён стол,

Про многих князей, про многих боеров,

Про тех полениць да про удалых-е.

Тут-ле Бладимер по горенке похаживат,

Он сапог о сапог да поколачиват,

Он скопоцьку о скопоцьку пошшолкиват,

Золотыма перснями да принаигрыват,

Он русыма кудрями да принатряхиват,

Он из уст тако слово да выговариват:

«Уж вы все люди да ой,

Да все крестьяна вы соборныя,

Уж вы все кнезья да боера,

Уж не знаете ле мне-ка да боhосужоной,

Боhосужоной да боhоряжоной.

Походоцька уж была бы у ей павлиная,

Тихая рець да лебединая,

Да ведь ясны-те глаза, да как у сокола,

А цёрны-те брови, да как у соболя!..»

Нехто на это слово да ответить не мог.

Да отвечал Вечя да сын Лазурьевичь:

— Я ведь знаю у князя, да у Данилушка

Есь у его да молода жона, да Опраксея. —

«А как-жа можно у жива мужа жону отнеть?»

— Созовем мы его да на поцестён пир

Да пошлём его да на Буян Остров

За тем жа за зверем, да за Вор-Кабанышшом.

Да много там молодцов да уехало,

Не один назать да не приехал.

Привезти бы ведь зверя и Вор-Кабанышшо,

Без тоей без раны, без кровавой. —

И пошел как тут Вечя да сын Лазурьевичь

Звать князя Данилушка

Ко князю Бладимеру да на поцестен пир,

Не можот у Данилушка ворот найти.

Увидал тут Данилушко с высокой горницы:

«Кто-то ездит у нас вкруг оградочьки,

Не можот ворот найти».

Он скочил, побежал да веселехонек,

Отпирал он ворота да крутехонько,

Тут Вечя да сын Лазурьевич,

И кланелся он ему да ведь низехонько

И звал он его да на почестей пир

К тому жа ко кнезю да ко Бладимеру.

И хлеба и соли їсь да пива с мёдом пить.

Тут князь Данилушко закручинилса

И закручинилса Данилушко да запечелилса.

Увидала его жона да Опраксея:

«Уж ты што жа, Данилушко, да закручинилса,

Што жа, Данилушко, да запечелилса?

Пойдем-ка со мной в тёплу спаленку

И роскажу я тебе, да все разведаю:

Уж и поедешь ты, Данилушко, да на поцестён пир,

Уж и будут тебя садить да во передней стол,

И во передней стол да во большо место,

И не садись ты, Данилушко, да во передней стол,

Не садись ты, Данилушко, да во большо место,

А садись ты, Данилушко, во задней стол.

И во задней стол да во меньшо место.

Принесут тебе чару да зелена вина,

Принесут тебе бел пирог круписцятой,

И ты не пей ведь чарочьки зелена вина,

Ты не ешь пирога да всего дочиста,

Накинут на тебя служебку великою

И велику на тебя служебку да темнозлу.

Уже ты много с їма, Данилушко, не разговаривай.

Поезжай ты, Данилушко, да к молодой — жоны,

Молодой жоны да ко Опраксеї».

Поехал тут Данилушко да на поцестён пир.

Подхватили тут Данилушка да за белы руки,

Садили его да во передней стол,

Во передней стол да во большо место.

Не садился тут Данилушко во передней стол.

Во передней стол да во большо место.

А садился Данилушко во задней стол,

Во задней стол да во меньшо место.

Принесли ведь Данилушку цяру да зелена вина

Не выпивал он цяроцьки да всей до дна.

Принесли ему пирог да бел круписцатой,

Он не їл пирога да всего до циста.

Тут князь Бладимер по горенки да похаживает,

Он сапог о сапог да поколачивает,

Он скопоцьку о скопоцьку пошшолкивает,

Золотыма он перснями да принаигрывает

И русыма он кудрями да принатряхивает.

— Я накину на тебя, говорит князь,

Данилушко, Службу да великую:

Сходи ты, съезди да на Буян Остров.

И привези ты зверя да Вор-Кабанышша;

И без всякой раны, да без кровавою. —

Мало с їма Данилушко разговаривал

И поехал Данилушко да к молодой жоны,

К молодой жоны да к Опраксиї.

Идет тут Данилушко да не веселой

И повесил он голову да со могутных плец.

Стрецат его жона да Опраксея:

«Пойдем ко, Данилушко, со мной да в теплу спаленку

И повалимса мы с тобой на кроватоцку да на кисовую

И роскажу-ка я тебе и все разведаю.

И ты поедешь, Данилушко, да на Буян Остров

И купи-тко ся ты суцьку да нашлежницку

И купи-тко ся ты зверя да скакуна

И купи-тко ся ты зверя да ревуна

И купи-тко ся аркашек да волосяной,

И купи-тко ся сабельку да вострую,

И возьми-тко ты нож да вострой,

И встретятся тебе на дороге люди неверныя,

И будут у тебя просить да саблю вострую,

И не давай ты їм да сабли вострой,

И коли ты їх да в ретиво серьцо,

И срезай у їх да буйны головы,

И спусти-тко ты суцьку нашлежницку,

И спусти-тко ты зверя да скакуна

И спусти-тко ты зверя да рёвуна

Да ведь суцька наследит и зверь обскацëт,

Обревёт тут ведь рёвун да зверя,

Тут седит Вор-Кабаньїшшо под сырой дуб,

И наденет Данилушко волосяной аркашек,

И свежет коню да за стремена,

А удержит во белых руках».

А удержал он его во белых руках

И свезал коню за стремено,

И повел тоhда зверя да Вор-Кабанышша,

И привел он ко кнезю да ко Бладимеру,

И без всякой без раны да без кровавую.

Было у кнезя да у Бладимера,

Ишшо было у его да ведь собраныце,

Ишшо этому зверю да удивлялисе,

Да нехто этого зверя не видывал.

Приказал тут Бладимер взеть от кнезя да от Данилушка

Да тому ведь сыну Лазурьевичу

Не успел он взети да сын Лазурьевич,

Да прыгнул у его зверь да во чисто полë,

Да увидели у зверя да только курева стоїт.

Теперь Московка решила твердо отдохнуть, уже зная, что помор Александр Останин из Кеми готовит длинную сказку; Московка окликнула Скомороха (так прозвали мезенца), чтоб подошел поближе; но он уже давно увивался около молодки с ребенком, сидящей поодаль. Признаться, Московка боялась, что Скоморох заболтается, а когда придет его черед рассказывать, заснет. Надо было хитро обдумать, как бы Скоморох выспался вместе со всеми. Жадна была Московка, и жадность вела ее к страху, а хитрость к опеке здоровых мужиков, как малых детей. Она еще раз окликнула Скомороха.

Тот вскочил, перепрыгнул через несколько тел, вытянулся перед Московкой и чужим голосом сказал:

— Товаришш командир, дозвольте с молодкой повалиться.

Это было так неожиданно, что весь берег прыснул, а молодка, задыхаясь от смеха, кричала:

— Вот муж в лесу недалеко дрова рубит, вот созову, он тя как лечнет, дак в воду улетишь!..

Скоморох кинулся к ней, ухватил брошенную ватную кофту, и, кутая ею голову, летел обратно…

— Буюс, буюс…

— Церт. Оддай кофту-ту!

Тогда приоткрывая серьезнейшее лицо:

— Но примая во внимание побывальщину, рассказанную сим ошкуем…

Кофта через головы полетела к молодке…

— Примая во внимание, чем мы хуже разбойников? А потому, моя бесценная, вались одна, никем нерушимая. Сохраняй свою невинность, а я повалюсь один.

Берег грохотал. Скоморох повалился на песок, раскинув руки, и ко всеобщему удивлению сейчас же заснул. Но особенно это поразило Московку: она встала и даже его потрогала. Спит, по-настоящему спит…

После продолжительного отдыха и длительного чаепития опять все собрались слушать сказки, и Московка обратилась к сутулому одноглазому помору, имя которого она успела узнать.

— Олександр Ондреевич, вы обешшали длинну сказку!

Кривоглазый высокий Александр Останин сочным и степенным басом ответил:

— Нет, я раньше расскажу Сороцку быль, про сороцково промышленника… Как заговорил товаришш про Нову Землю, так и стало вроде как трести. Это он совершенно правильно сказал, што она тянет, даже очень тянет. Я три раза ходил, по году жил. После не приходилось. Четырнадцать навигаций в Норвегу сделал. Это не то. Очень страшну быль скажу, а все-таки она тянет. Видали, на пароход упрыгнул такой седенькой, быстрой старичек, ешьчо у него така самоедска сумка через плечо висла, а в руках аглицко ружье… Это с Новой Земли — приехал на Матверу к себе артель сбивать. Он на Новой Земле шестнадцать лет выжил безвыезно. Теперь ему одному запрешшено промышлять, так он приехал артель собирать… Не успел я с ним поговорить, хотя, конечно, одноглазово не возьмет…

— А ковды у тебя глаз пропал? — спросила Махонька участливо.

— А шилом проткнул. Я ведь сапожничаю: ну, проткнул, дохтор посмотрел, повязку наложил, сказал: «только не пей! цел будет». А я выпил. Пять ден терпел, да и выпил. Глаз и пропал.

Заметили, как ходит старичек? Ни на што не глядит и все фыркает. Воздух ему тяжел, и на леса глядеть не может, все ему тесно и грязно. Также вот самоедин был на Москву увезен, Тыка-Вылка (очень хорошо картинки рисовал, за это взели), дак жить не замог, до того в Москвы грязно…

— А вы знали Тыка-Вылку? Я знала того художника, што взял к себе Тыка-Вылку. Самого-то я его не застала, но моя приятельница давала ему уроки, и много о нем рассказывала. Их пять человек собралось, и ходили обучать Тыка-Вылку. Он всех учительниц называл «Маша». «Маша приела». Повалится на кровать: «Ну, Маша, говори!» Он сидеть на стуле не умел, все больше лежал. И ничего не слушал, только вот географию страшно любил и понимал… карты рисовал, за это и взял его да за картинки…

— Ну, ну сказывайте!

— Дак вот вернется откуда-ле с улицы в большой мороз и чихает, головой вертит: — «Пыльно, жарко! Пыльно!»

Все засмеялись.

— Ну, и вовсе сбилса… Сороцка-то быль где девана? Сейчас расскажу. Уж не сбивайте.

7. Сороцкая быль

Это быль про сороцково промышленника. У нево были лодьи трехмачтовы и промышлял он на Новой Земли. Напромышляли целой груз зверя и гольца (голец вроде семги, только без клёску). Им бы уже уходить да поветери нет — ветер сретной. Вся команда уж на лодьях, а хозяин с двумя товаришшами ешьчо на охоту пошол.

Матросы говорят:

— Вот запоходит, мы ево в то время уходим! Хозеин охотилса не долго. Нова Земля — остров. Зимой на один час рассветаетса. Зато летом солнце не закатаетса. А тут уж осень, дни коротки. Вот он на берегу стоїт с товаришшами и видит паруса одданы, якорь закатан. Случилась поветерь. Он и ждет: ботик сейчас выедет, возьмет їх; ему и видно, што на лодьях делается и разговор слышен. У него там был кресник. Он ему кричит:

— Давай ботик!

Кресник сходил в свой камбуз, взял ружье большово формата, на планцырь положил на борт и выстрелил. Хозеин и не крикнул упал, а товаришши отбежали на такое расстояние, вне ружейново выстрела. Лодьи ушли. Эти двое остались. Хлеба — што в брюхе, платья — што на себе.

— Ну, штож, ведь мы остались?

Из последнего заряда убили морсково зайца. Поедят — рвать, рвота. Изба была тут построена, называется становишше Кармакул; а есть нечево, приходится умирать. Один жил двенадцать ден, другой — шестнадцать. У второво был нож, и он этим ножом на нарах и на стенах на досках вырезал всю историю. Как хозеина убили, как їх двух бросили и как они умирали. И в предсмертных конвульсиях скончалса.

Ну, пусть тела разлагаютса, на счот этово помолчим. Поговорим о лодьях. Они пошли на Варде. Товар продали, накупили рому, русскому консулу заявили, што хозеин помер, зверя раньше продал, деньги жоны выслал, ну а голец здесь не идет, так мы сами в Архангельско свезем вдовы.

Пошли в Архангельско, напились рому, стали плесать. А там был один старик — он в союзе не был, штобы хозеина убивать. И теперь не пил, толкует промеж себя: «Плешите, плешите, скоро заревите». Кресник услыхал и старика в море сбросил.

Пришли в Архангельско. Знают правило: в полмачты флаг — значит не блаhополучно, хозеин умер. Хозейки сказали, што муж ей деньги выслал с Варде, а сам там помер, там и похоронили.

Ну, штож хозейка? поплакала, погоревала, поверила.

На другое лето русские в то станьвишьчо не ходили, а пришла только Норвецька или Английска шхуна — из тех наций. Зашли в избу, у їх ужас изел: два тела разлагаются медленно (климат холодной, так целой год разлагались). Один заметил, што на досках вырезаны буквы. Прочесть они не могут, а эти доски движимы, они и взели с собой їх. Там и прочитали всю историю. Этих матросов засудили, скрозь строй гнали на смерть, при Николае Палыче было дело. Так у того што написал, жонка оставалась, ну, она по весны бегала на «глядень» — такой камень-варака, с которого в море выглядывают — глядеть, не видать ли какого суденышка. Как получила весь, што хозеин помер и два ево товаришша на Новой Земли скончались (другой был других мест), она каждый день туда вопить ходила на кажну зорю. Моя матка сороцка была, видала ей. Стоїт на глядне, руки заломит в небо, и падает, и вопит, причитат. А ветер одежу крутит. Эдак то у нас все поморки: у которой муж в мори осталса, у коей сын или брат. Уж такое дело, кажна знат. Ну, и эта год цельной кажну зарю стоїт, убиваетса. Ну, отплачетса, да днем и ничево, работат. А как узнала, што муж описал, как они мучились, брошены… Она стояла на глядне, не сходя два дня (никак ей было не увести, вроде одичала, дика стала), а на третий кинулась в море. Там прегрубо место. Так и сгибла.

Едва помог закончил, Московка спросила его:

— Вы, Олександр Ондреевич, грамотны?

— Читать умею. Товарышш четыре раза ко мне приходил, я в четыре раза смолоду выучился читать. Сулилса ешьчо писать научить, да боле и не приходил. Так писать и не выучилса. А читать читаю. Романы очень люблю читать, а потом и рассказывал все. Очень меня за это любили на судах. Но уж петнадцать лет ничево не сказываю.

— Ну, а сказку вы же хотели нам рассказать.

— Длинна только, убьетесь… Ну да ладно, нам на работу не бежать. Ишь вон дедушко уж работу нашол (Кулоянин плел кому-то заказанную рюжу). Ну, ладно.

И он начал.

8. Красавица под флером

В одном городе приморском было два купца, два родных брата. Один торговал магазинами, лавками, горной торговлей занималса (на суше), а другой имел корабли, ходил заграницу.

Который ходил заграницу, тот не имел ничево детей; тот, который торговал на суше, тот имел детей. Потом он заболел и в молодых годах умер. Сына оставил своево лет петнадцати. Супруга осталась в молодых годах. Она безумно торговать не стала: сын молод, а сама она не привычна была, — и прикрыла эту торговлю поэтому.

Ну, што ж? Сын Ванюша без занятий: ему скушно. Кое-как один год проходит, на второй год весна приходит.

— Што, маменька, без занятий мне очень скушно!

— Да чем же, Ванюша, заниматьса? Ну што же? Торговлю снова откроем?

— Маменька, это ешьчо поспеем поторговать. Мне бы вот охота заграницу.

— Да што же? У дяди корабли готовые. Сходи к нему, может, он тебя возьмет, и съездишь ты с ним.

Вот он этому случаю был очень рад. Сейчас же, в тот же день к дяди отправилса. Приходит к дяди. Дядя его очень любил. Принел ево великолепно.

— Ну, дяденька, я к вам с просьбой.

— А с какою, Ваня?

— Да вот мне здумалось посмотреть заграницей, как люди живут. Дак вот возьмите меня с собой на эту навигацию.

— А я только думал звать тебя, а ты сам пришол. Ну, поедем! Приготовьса. Одежды много не бери с собой, так, немного возьми.

— Хорошо.

Вот он приходит домой.

— Маменька, дяденька меня пригласил, взял.

— Ну, тогда поежжай.

Вот ему приготовили все, и он собралса, багаж ему свезли на карапь, с маменькой распростилса и со веема служашшима. И отправилса. Погода стояла блаhоприятная.

Шли не очень долго и прошли заграницу, там в какой-то столичной город.

Ну, обыкновенно первым делом — таможня. Приехал, заявил с каким товаром на пошлины.

Ну, потом таможня ему разрешила торговать разныма товарами. Он стал торговать. А Ваня што? Он свободной, как пассажир.

Он для развлечения стал каждой день, как только хорошая погода, на гору выйдет гулять. 1 ак это и продолжалось много времени. Он побывал в театрах везде, повеселилса, посмотрел, как заграницей люди живут.

В один прекрасный праздничной день выехал на гору (на берег) прогулятьса.

Шел по проспекту и вдруг видит, едут жандармы конные и загоняют во дворы всех гуляюшших, в том числе и нашево Ваню прогнали во двор, калитку закрыли. Он удивилса: што это значит? Среди бела дня и не дают по улице иттить. Ево это сомненье взяло. Он подошел к одному пожилому человеку, так как тут народу было довольно много во дворе, и обратилса с вопросом:

— Послушайте! Почему же это у вас не позволяют гулять?

— А вы должно быть иностранец?

— Да, я иностранец.

— Так вас скоро отпустят.

— Дак все таки, по какой причине нас загнали всех?

— Эта причина очень простая.

Скажите, пожалуйста.

— Вот видите, у нашево императора есть прекрасная дочь, дак штоб не влюблялса молодой народ, для этово всех с проспектов загоняют.

— Вот для чево!

— Так точно.

Вот он, знаете, задумалса, как бы это посмотреть. Нашел щелку[74] в заборе и стал глядеть. Ну, и действительно, видел: в трех коретах проехали фрейлины и императорская дочь. Но она была под флером. Лица невозможно видеть.

Ну, вот он задумалса.

Спустя полчаса всех уволили, калитка открылась: кто куда шел, тот туда и пошел по своей дороге.

Он сейчас на морскую пристань и на карапь. Ево и перевезли. Дядя смотрит, он печальной.

— Ваня, што с тобой, здоров-ли ты?

— Здоров, дяденька!

Назавтра опять приехал на гору прогулятьса. Все мечта ему: где ему увидеть, што за красавица. И так ему, знаете, невесело. Недолго погулял, вернулса обратно. Ну, он получал газету каждый день (ему доставляли, за это платил). Вот сказано, таково-та числа будет театр, будет царская фамилия и будет императорская дочь.

Только сказано, будут ложи очень дороги, входу дорого. Он подумал: «Да есь у меня денех, не пожалею».

За сутки раньше сходил, купил билет.

Там первое место не продают, где царская фамилия, а вторую линию.

Ну, в назначенной день в театр явилса, публики много. Наконец приехала и царская фамилия и ее высочество.

Ну, штож, видит: фигура человеческа, высока девушка, стройна, а лица не видно, под флером.

Вот ему еще тошнее стало. Што поделаешь? Приехал на карапь. И за это время стал он худее на лицо. Дядя видит, што племянник изменилса. Ничево не может кушать, похудел.

— Ты болен?

— Нет, дядя, я здоров.

Дяди пригласил дохтора.

Дохтор осмотрел больново, да и признал, што он от задумчивости заболел. Дохтор понел:

— Молодой человек влюблен в ково-нибудь?

— Да.

— Вы эту мысль выкиньте из головы.

Потом дохтор сказал купцу:

— Ваш племянник влюблен в ково-то.

Вот ево дядя и начал допрашивать:

— Ваня, скажи мне, я помогу твоему горю.

Ну, он говорит:

— Да, я влюблен, дядя, но сказать не смею.

— Скажи. Мне здесь все знакомы, я все могу сделать.

— Я влюблен в императорскую дочь.

— Ах, Ваня, Ваня, каку ты глупость сделал! Если бы она была купеческа, я бы дело обделал, послал бы сватать и она бы пошла: ты миллионер. Но она императорска дочь. Этово нельзя. Ну, все-таки не горюй. Где же ты ей видел?

— В театре, но я лица не видел, мне бы хоть увидеть ей.

— Ох, чудак, лица не видел, а так влюбилса! Надейса, Ваня. Это я могу сделать, штобы посмотреть. За деньги все можно.

И в тот же день этот старой купец поехал в город. Ваня осталса на корабле. У нево был знакомой, один высокопоставленной человек, который служил при дворце.

— Вот што, друг мой, берите денег сколько угодно, только сделайте такую службу: у меня есть племянник, молодой человек…

— Хорошо, я знаю.

— И вот он в театре видел императорскую дочь; хотя не видел лица, но видел ее стан и очень влюбилса. Дак вот, не можете ли устроить, штоб он мог ей лично увидеть. Только увидеть, больше ничево.

— Ох, голубчик, это очень трудно. На ейну половину мушшинам строго воспрешшается ходить. Все таки дайте мне строку трое суток; я подумаю, может я как-нибудь это устрою.

Так этот купец уехал на карапь и сказал:

— Надейса, Ваня: через трої суток будет известно, как ты повидаїшса с императорской дочкой.

Действительно, через трої суток этот человек приехал на іхное судно.

— Ну, я придумал средство: позовите мастера, который отливает хрустальну посуду, и закажите стеклянной сосуд, штобы вместил тело человеческое и мог бы плавать по воды, не утонул. Коhда будет готово, дайте мне знать. Мое дело будет препроводить Ваню во дворец.

Ну, хорошо. Вот мастера сыскали и сказали:

— Можете ли сделать такой сосуд?

Мастер подумал и говорит:

— Могу.

— Ну так вы сделайте, и чем скорее, тем лучше.

Мастер ушол и в скором времени приготовил сосуд вроде сигары с крышкой. Значит, человека можно спустить, и поедет куда угодно. Нужно было делать пробу при мастере. Взяли огромный обрез, налили воды, положили тяжести семь пудов и спустили. Он не потонул. Значит, тело человека вполне понесет.

И мастер говорит:

— Сосуд сей можно отпирать, есть пружина; только открывать можно изнутри, кто будет там человек, а так не откроешь, только поломаешь.

Мастера за это наградили щедро.

Дядя говорит:

— Теперь поедем в магазин.

Купили дамской кустюм, приблизительно на Ванин рост. Привезли на карапь.

Ну, Ваня переоделся. У нево не было ни бороды, ни усов, только пробивались, так и те парикмахер подчистил. Ваня в этот сосуд повалилса. А чиновник говорит:

— Провизии не бери, скоро будешь на свободе.

В бот спустили, привезли.

У этово чиновника все было подкуплено, штоб пропустили сосуд. Ну вот, пронесли этот сосуд в сад. В этом саду был фонтан и пруд, и стоял часовой. С этово пруда никогда не брали воды, кроме как ее высочеству умыватьса. В этот пруд этот сосуд спустили. Это сделано было ночью. Когда утро настало, утром две фрелины явились с кувшином за водой. Увидали этот сосуд. Солнышко отражает ево на той стороны.

— Што это, Маша?

— Ох, сосудик!

Побежали на ту сторону.

— Ох, там барышня! Не знаю, жива-ли, нет-ли! Бегут обратно. И без воды прибежали. А она ждет умыватьса.

— Што же вы без воды?

— Ох, ваше высочество, там сосудик плават и в нем барышня.

— Вам представилось.

— Нет, есь сосуд.

Вот она пошла сама смотреть.

Действительно, сосудик плават.

— Иди, скажи дежурному генералу, штоб созвал людей.

Ну, дежурной явилса с людьми.

Вот он приказыват. Ну, живо достали — в пруде, не в море. И все видят: барышня лежит живая, гледит, мигает, улыбаетса.

Ну и внесли сосудик в ее комнату.

Она приказывает:

— Откройте.

Но как ни старались, не могут.

А Ваня смотрит: этот чиновник тут же, мигнул ему, што «открой».

Ваня нажал пружинку, и крышка сама приподнялась.

Крышка приподнялась и барышня села.

— Здраствуйте!

— Здраствуйте!

— Как вы сюда попали?

— Я повалилась спать в своей спальне, а сама не помню, как очудилас здесь.

Смотрит императорска дочь: барышня очень красива, только вышее ростом. Она к отцу побежала.

— Ох, папаша, кака у меня подружка красива! Позвольте ей у меня остатьса.

Он посмотрел. Барышня красива, образована и сказывает, откуда урожденка. (Он уж придумал, врет.) Ну, император разрешил остатьса быть дочери подружкой, спать ночью в одной спальной, только на разных койках.

Императорска дочь разделас и повалилас, а гостья нижний кустюм не раздевает, стала боhу молитьса. Молилась до тех пор, пока императорска дочь не заснула. Тогда Ваня свой кустюм снял, в одной юбочке повалилса на свою койку и уснул.

А утром постаралса встать раньше.

Опять боhу молитса.

— Кака у меня подруга боhомольна.

Так может быть неделю прожили, как сестры живут. Вечером подружка молитса и утром молитса. Императорска дочь задумалась: неужели подружка всю ночь молитса, надо погледеть.

Вечером повалилас, притворилас, што спит, а Ваня помолилса, потом стал нижний кустюм снимать — у нево груди накладные. Императорска дочь ведь не глупа, видит, што не девушка: Ох, што тут делать? Императорска дочь была горячая. Созвать тревогу, — пропадет как червяк. И дала волю повалитьса ему.

Только поспел повалитьса, императорска дочь встает и подходит к ево койки.

— Сестрица, вставай!

— А што?

— Да встань, встань!

— Сейчас, только нижний кустюм надену.

— Не надо.

— Как это, неловко!

— Не надо.

Горячитса, просто вся тресетса.

— Сознавайтесь, вы не девушка?

Он пал на колени.

— Я мушшина.

— Вы знаете, што с вами за это будет?

— Знаю, я на все решилса.

— Што же вас заставило?

— Я хотел ваше лицо повидать.

— Только?

— Только. Я в вас влюбилса.

— Где же вы меня видели?

— В театре.

— Вы не видели, я была под флёром.

— Не видел, но я влюбилса; решился хотя бы и на смерть, только бы увидеть вас.

Што ей делать? Она любила ево, пока была сестрой, а теперь еще более полюбила.

— Ну будем жить, как жили. Не стесняйса, Ваня, но спать ложись на своей койки.

Ну, еще прожили так две недели. Император ее за купеческого сына не отдаст, значит приходитса бежать.

— Приготовь корабли к отъезду.

Отправилис гулять, попрощалис и условилис:

— Жди меня таково-то числа на карапь в громадном сундуке. Покупай, не торгуйса.

Она вернулась во дворец одна.

— Где сестра?

— Вот в толпе потеряла.

Ну, во дворце много беспокоитьса не стали: появилас барышня, потом потеряласа. Эту барышню привезли на корапь. Матросы подняли параходный трап, она в другом кустюме, так и не узнали. Дядя сам не узнал; думал, што покупательница.

— Чем могу служить?

— Да што ты, дядя, не узнал што ли?

— Ох, это ты, Ваня! Ну што, как?

Ваня все рассказал. Они корапь испорожнили, приготовили для сундука.

Ваня ездит на гору, поджидает сундук. На пятой день видит: на четверке лошадей громадной сундук везут.

— С чем он?

— Да и сами не знаем, велено продать за пять тысяч.

Он не торгуясь купил.

Все это было сделано скоро.

Но вот беда: дядя опасно заболел. Ваня ево любил, как отца. Везти дядю нельзя, надо с ним остатьса.

— Капитан, вези сундук.

А тут поиски: императорска дочь пропала.

Капитан и повез сундук. Видит обстановка не та, дом казенной.

— Кто здесь живет?

— Здесь живет полицмейстер.

— Што же этот дом под постой отдан?

— Нет, это дом полицмейстера.

— А где есь прежняя хозейка этого дома?

— Она живет там-то.

Обсказали улицу, номер дома.

Капитан видит дом маленькой, деревянной. Расспросил купеческую вдову, как это вышло. Она рассказала.

Полицмейстер заявил: «Ну вот што, хозейка: твой сын заграницей пропадает, ты в престарелых годах, не имеешь права владеть таким домом». И выселил меня. Я подавала просьбу к губернатору, не обратили внимания, а к императору не смела.

Внесли сундук с трудом, так што пришлось стену ломать. Сундук проночевал, день стоит. У ней только и прислуги одна кухарка. Ушли они обе к обедни, императорска дочь и вышла из сундука. Огляделась.

— Как он обманул меня жестоко! Говорил дом каменной, большой, а у нево малой, деревянной.

Купеческа вдова вернулась, видит девица под окном.

— Дитятко, кто ты такая?

— Я, голубушка, из заграницы. А вы мать такому-то?

— Да, я мать.

— А я ему невеста.

И все рассказала. Только, говорит, омманул он меня жестоко: говорил, што дом каменной, а он маленькой, деревянной.

— Дитятко, он вас не омманул.

И рассказала, как полицмейстер дом у ней отобрал.

— В таком случае пошлите за извошшиком.

А там извошшиков масса, сейчас же нашли.

Она надела нарядное платье и поехала.

Полицмейстеру докладывают. Он вышел, раскланялса.

— Што вам угодно?

— А мне то угодно: очистить дом к трем часам.

Полицмейстер озяб. Видит дама нарядная, говорит категорически, с ней не много поспоришь. На каком, говорит, основании…

— На том основании, што я ему жена и этот дом мой.

Полицмейстер дом очистил к трем часам. Вот она переехала со своей маменькой.

Ваня пишет: «Дрожайшая моя невеста, дяде стало лучше, но ехать еще опасно…»

Она отвечает. И вот она с каждой почтой переписку имеет с Ваней.

Вот однажды встала рано и села у окошка. А было жарко. Она вместо веера платком носовым махнула на себя раза два, а в это время офицер вел караул на гаубвахту. Он видит, прекрасная дама в окошко платком махнула: он и подумал, што ему махнула. Привел караул на гаубвахту, просит товаришша еще остатьса:

«Меня, говорит, пригласила прекрасная дама: платочном махнула».

Офицер товаришш согласилса. Он пришел к дому, дал звонок, выходит камердинер.

— Вам кого угодно?

— Хозейку.

— Молодую или старую?

— Разумеется, молодую.

Она вышла в прихожую. Офицер раскланелса.

— Што вам угодно?

— Изволили махнуть. Зачем вы меня звали?

— Как вы жестоко ошиблис. Я махнула на себя воздух, а не вас.

И крикнула лакею:

— Позовите кучера Петрушку, да повара Андрюшку, проводите ево нечестно; как он незванной пришел.

Те пришли, да и поворотили ево, этово офицера, выпроводили нечестно: по шее просто. Он пошел, сам сердитой, переменной.

— Надо итти на гаубвахту; служба-матка.

Коhда сменялса, товаришш расспрашивал, у какой дамы был, весело ли время провел. Ему еще досадней. И стал думать, как бы отомстить этой даме, и хто она такая. Вот думал он, што одна бедна старушка ходит в этот дом, она все знает. Он к этой старушки обратилса.

— Вот, бабушка, дам тебе десять рублей, только все расскажи про нее.

Та рассказала: «Она невеста, жених за границей, она живет у ево матери, пишет письма ему и ответы получает».

— Укради ейно письмо и пошли мне. Знать я тебе еще десять рублей дам. Можешь это сделать?

— Могу.

Старуха и стала следить. Она к ним каждой день ходила, они ей очень любили. Тут случилось, невеста написала и положила на комод письмо не запечатано.

— Што мама (она ей мамой уж называла), запечатать письмо, или еще писать будем?

Мать тоже грамотна была.

— Не запечатывай, говорит, завтра што-нибудь еще, может быть, придумаем.

Старушка это письмо свиснула, да к офицеру. Он был голова грамотная. Ему потчерк, шрифт надо было знать. Он и написал под шрифт старухи: «Сын мой любезной! Твоя невеста сперва вела себя хорошо, а теперь каждую ночь у ей гости. Убери ее, не могу жить с такой развратной. Любящая тебя мать». Офицер это письмо вложил и велел старухи на место положить. Те и не заметили. Они ничево не придумали написать, письмо не просмотрели, запечатали и послали.

Ваня письмо получил, прочитал, побледнел.

Дядя спрашивает: «Што, мама умерла?»

— Нет, мама жива, невеста изменила.

Дядя не верит, а он верит. Сейчас нанел лехковова, не жалел денег, сухим путем поехал. Уж он катил, катил…

Приехал ночью. Говорит извошшику:

— Подожди меня, я схожу в этот дом.

Не стучал, пошол (ему уж все запоры известны) и внутрь дома зашел. В спальну. Она спит, как ангел одна.

— А! сегодня нет гостей! Вчера, видно, были.

Ево чорт подживляет: убей!

Выхватил саблю и по животу! Пополам рассек.

— Я теперь убийца! Надо преступление скрывать.

Взял одной рукой за шею, другой за поджилки, вынес на извошшика.

— Гони!

Извошшик ахнул.

— Што ты, барин-седок, поделал?

Сам гонит за город.

Тут ряд помойных ям. Ваня взял ее, вынел и тут бросил. Сам до первой станции доехал, извошшика отпустил, взял другово. Извошшик прямо к реки, да вымыл коляску. Так извошшик в свою дорогу, он в свою. Но пусть они едут.

Посмотрим, што случилось с трупом.

Один знаменитой дохтор возвращался с мызы домой мимо помойных ям и услыхал стон. Говорит кучеру (он ехал на кабриолете):

— Слышишь?

— Слыхал, будто человек простонал на помойной яме.

Стали искать. Ничево не видно. В одну загленули, в другую, в третью взглянет, а как светать стало, видать на мусоре лежит раненая. Дохтор пошшупал пульс: жива.

Он взял ее вот так(рассказчик показал, как именно), значит рана сжиматса, а то так все кишки выпали бы.

На берегу слушатели откликнулись: «да, да! Уж он — дохтор: знат, знат, как взеть».

Домой привез, перевезал, она уснула, сам сиделкой тут. Часа через два она открыла глаза. Он сейчас влил лекарства.

— Ничево, барышня, вы у себя дома.

Чево она спросит, уж он не дает: не жалко, а нельзя. На деветой день ей стало лучше. Лечил полтора месяца. Кровь вышедшая опять стала наполнятьса. Надо помнить, што она была в одной сорочки: дохтор все на свой щет ей купил. Только было на ней одно ожерелье драгоценное, в котором спала. Вот она и говорит дохтору:

— Я вам очень блаhодарна, вы меня спасли. Теперь я должна с вами рашшитатьса.

— Я вознаграждения не беру — ни денех, ни подарков. Што я беру, то при вас.

Она думала, што про ожерелье говорит, и снять хотела. А он ей:

— Нет, я вам сказал, што подарков не беру. Я вдовец, боhат, я полюбил вас и хотел бы женитьса.

— Ах, вы заслужили это. Но дело в том, што я невеста и люблю другово.

— Нет, я таково ответа слышать не хочу, иначе я вас не уволю.

Дал трое суток ей обдумать ответ. Она отвечат то же самое.

— Ну еще сутки.

Опять она не согласна. Он говорит:

— Я вам даю еще два часа, а уж там результат другой. И вынимает два заряженных пистолета.

Убежать ей некак. Она просит:

— Позвольте сходить изупражнитьса.

Он подумал: «из сортира никуда не убежать», и отпустил ей. Она пошла в сортир, оторвала доску, да бросилась туда: «Лучше там сдохну!»

(Присутствующие вскрикнули.)

Была весна. А в том городи такая чистота, што везде были канавы, канализация. Ей вынесло в реку. Доска мала, ей не несет, она тонуть стала. Тут увидали ее рыбаки. (У них тоня была.) Взяли ее. Она мокрая, обсушить ее надо. Дали ей платье деревенское. Смотрят на нее, чья такая девушка красива. Младшему брату говорят:

— Эх, Ванька, мы женаты, а ты холостой. Бери ее. Не пойдешь ли за нашево брата?

— Пойду.

— Веди ее, Ванька, домой.

Пошли в деревню. Ну знашь, мужик дурак, да уж терпеть не может: надо пошшупать, за грудь пошшупал.

— Што ты, грязной! Видишь, я чиста какая. Иди покупайса, тоhда можно.

Он побежал.

— Да скорей! Раздевайса, бросай платье!

Он бежит, все с себя снял, побросал. Роздела ево. Он убежал, она в ево кустюм оделас.

Мужиком явилас в город. Што ей делать? Пару колец снесла к еврею. Тот видит, мужик дорогие кольца продает: «верно уж хапано». И задешево купил. На эти деньги купила она булок, стала торговать. У ней такой расход, видят парень молодой, красивой. Ей в пекарнях с товару скидывают. Хорошо торгует булошник.

А за это время Ваня вернулса с дядей. Ему обсказали, как невесту убили; кровь видали, только трупа нигде не нашли. Вот это Ваню удивляло, што трупа нигде не могли найти.

За это время умер государь в этой державы, и министры выдумали так выбрать государя: поставить три свечи у городских ворот и пустить всех проходить. Если свеча загоритса по проходу человека, тово выбрать государем. Проходили все: и генералы, и дамы, барышни; нет, не горят без спички свечи ни от ково.

Идет булошник. Как прошел, так все свечи вспыхнули. Булошник поступил царем. Повел дело умно; мушшина и мушшина.

Вот она тайно пригласила фотографа и снялась в женском кустюме. Потом велел государь поставить в три сажени мраморной столб, кругом ограду и поставить часовово. На этом столбе прибить карточку. И хто будет эту карточку узнавать, тово брать под арест. Народ ходит, видит: памятник государем поставлен, там карточка красавицы, ну штож, ее никто не знает, проходят мимо. Эта карточка недолго висела. И вдруг этот офицер…

— А, говорит, красавица, вот куда забралась!

Часовой спрашивает:

— Ваше благородие, изволили знать?

— Да, говорит, знавал!

Он и позвонил. Вышел унтер-офицер.

— Ваше благородие, пожалуйте в караульной дом.

Распоряжение от государя — посадить в тюрьму.

Не долго было, попала и эта старушка (смех). Стала плакать:

— Ох, дитятко, hде-то ты теперь?

— Знала ее, бабушка?

— Как не знать, каждой день хаживала.

Часовой подал звонок.

— Ступай, бабушка. В тюрьму.

Попал и Иван, купеческой сын. Он и так скушной был, все забыть невесты не мог, а тут увидал карточку, вынел платок, слезы утират.

Ну, часовой, видит, знакома. Подал звонок (смех). Приказ от государя: держать строго, а кушанье будет получать из дворца. Не долго было время, попал и дохтор, увидал карточку.

— Сколько я израсходовал, сколько труда положил…

— Изволили знать?

— Да, лечил…

— Пожалуйте в караульной дом.

Приказ от государя: содержать в тюрьме, а кушанье будет не тюремно.

Недолго было, попал и тот мужик. Увидал карточку и закричал:

— Вот эта та сама меня и обокрала!

Ну, и ево в тюрьму. А завтра сам государь судить будет.

Собрались все судьи и государь. Первова офицера спрашивают. Ну, как он перед государем, офицер все рассказал. Государь спрашивает:

— Како ваше мнение? За то, што шрифт подменил, девушку загубил, што ему за это?

— Расстрел!

Старуха стала рассказывать.

— Этой што? За то, што письмо украла?

— Старуха не стоит пули — пеньково ожерелье.

Купца не судят.

— Дохтору?

— Дохтора наградить. Диплом: знаменитой дохтор, из мертвых сделаїт живых.

Ваня-мужик рассказыват:

— Я на ней женитьса хотел, домой вел, пошшупал за титички, а она мне: «поди, выкупайса, грязной», я побежал, а она кричит: «кидай одежу», я скинул, а она, воровка проклятая, все забрала, убежала…

— Ну, мужика наградить за потерю: ловить рыбу беспошлинно, из іхнево семейства в солдаты не брать.

А купца привести через два часа к государю, лично судить будет.

Она надела женской кустюм. Ваня приходит; вместо государя — ево невеста.

— Теперь ты видишь, чьих рук это дело?

Ваня пал на колени.

— Ваня, скажи, почему ты меня убил?

— По письму.

— Я так и думала.

Ну, тут она заявила, што править государством больше не желает: она не мушшина.

На этом сказка наша кончаласа.

Все как по уговору, рассказывали об одном: о верной любви. Такой уж тон задала Махонька своей сказкой. Боялась только Московка за мезенца. Вдруг разрушит все настроение смехотворным рассказом. Попросила она его наедине выбрать из своего запаса что-нибудь подходящее.

Перед тем как начать мезенец встал, посмотрел на Московку искоса и снял шапку. На голову у него из густых волос, как гриб, торчала огромная шишка. Все изумились, а мезенец помолчал и начал:

— Я вам не сказку расскажу, а раньша про себя. Я жил в Питере у купца в кучерах. Меня конь копытом ударил в голову. Вот и осталась шишка. Это уж навеки. Пошшупай, как хошь. Ну, раз возврашшался домой, в Угзеньге тоже долго парохода дожидались. Я снял шапку. Одна женшина и спрашиват: «Это пошто у тя така шишка?». Што жа, нать, думаю, соврать. Ну, вот и наврал. Вот послушайте мое вранье. Московка уж будет довольна.

9. Шишка

Я жил в кучерах у управляюшшево именьем. У нево дочка была. Родители стали замечать, што у нас с дочкой разговоры. Она мне подарила часы и себе такие-жа купила. И шли эти часы — минуточка в минуточку и секундочка в секундочку. Как скажет мне: «В такой-то час, в такую-то минуту приходи», я уж у ей в комнаты. Родители стали замечать и мне отказали. И поступил я в графпанельшики в Кронштат. Тоесь попросту пошол шляться по Кронштату. Она мне все же записочки посылала и денег посылала на пропитанье. Она сделалась больна и прислала мне записочку:

«В такой-то час мама поедет за свешшеником для вероисповеданья. Ты смотри и той же минуточкой ко мне».

Я стал смотрять, действительно: в такой-то час мамаша из калитки — брык на извошшика, а я — брык на лесницу (жил в кучерах, дак мне лесницы были все хорошо извесны) и к ней в комнату. Она лежит уже под светыма. Поговорили с ей немного и слышу, мать вернулась. «Милочка, говорю, мамаша со свешенником идут. Я-то куды?» А у ей тут сундук стоял. «А сюды», говорит. Насилу с места сползла, сундук отворила, я в сундук, она меня заперла и ключ вынела. Мать приходит со свешенником, а она, слышу, говорит:

— Позовите околодошного и дворника.

Послали. Вот, думаю, беда, чево она делать хочет?

Околодошной и дворник пришли. Она говорит:

— Мама! Это бабушкин сундук?

— Бабушкин, милочка, бабушкин.

— Бабушка мне его отказала?

— Тебе, милочка, тебе.

— Так вот я помру… Штоб этот сундук со мной в могилу шол…

Вот, думаю, шутит! Шутя, шутя, а она таки померла. Ейной гроб на великолепну балдахину, а меня на ломового извошшика. Везут меня, слышу, люди разговаривают:

— Как великолепна балдахина!

— А пошто сундук-от везут?

— Тако уж жаланье покойницы! Видно, здесь любимы вешши.

«Да, думаю, любимы!»

— Штоб уж никому не доставалисе!

«Да, думаю, кому достанессе?»

— Штоб уж с ей в могилу шли!

Я-то лежу и думаю: «Ужели в могилу? Кричать, или не кричать?»

Молчу: любовь не картошка, не проглотишь; как часы наши шли минуточка в минуточку и секундочка в секундочку, так и жисти наши заодно кончаюцца, — и не кричал! Вот гроб в могилу спустили и меня на гроб поставили, и землей засыпали.

Потом слышу потоп, бегут… Ведь по земли все слышно.

Могилу разрывают и голоса:

— Ну, как? Сверху ломать?

— Нет, погоди! Тут может, дороги вешши, сломашь. Нельзя-ле как по шалнерам?

— А, давай сверху!

Да топором, да прямо мне в голову!.. Я выстал и заревел… Они бежать, я — за їма! Вот и осталось на головы — шишка!

Дав немного утихнуть веселому смеху, Скоморох снова, начал.

10. Укрощение строптивой

Живало бывало старик со старухой. У їх был одинакой сын и его отдали в ученьё. Кончил это ученьё, и отец его поместил на завод в город. На заводе он работал лет до двадцати, и вдруг мать пишот, што приежжай, отец помер, нать хозейсвовать. Он приезжжат и мать объевлят, што она стара, нать ему жона и работница в хозейсво…

— Я тебе, Ванюшко, невесту приберу-то…

— Нет, маминька, это уж оставьте. Мне жить, мне и выбирать. Сам выберу!

Она было:

— Да как?! Стары люди всеhда уж так делывали. Можешь-ле выбирать? Понимает-ле мушшина обиходну роботу? Нать, штоб была и пряха, и ткея, и жнея, и в дому обиходна и к людям уцлива, и тебе повинна и мне починна. Я людей знаю, кто какого житья. Я выберу!

— Нет, маминька, я сам. Не люблю я из чужих рук смотрять!

Он был нравной. Мать и перечить боле не стала.

А он себе думат:

«Как никак, а все нать в переделку брать!»

Вот услыхал, што в одной волосте есть боhата невеста и така гордёна горделива, што нихто ю из боhатых не брал, а за бедного сама не шла…

Вот и задумал наш Иван ей усватать. Сел да поехал в ту волось. А там жил знакомой старик. Он к ему:

— Ну, пошто, Иванушко, приехал?

— Невесту сватать.

— Это, действительно, хорошо. Нать тебе хозейка. Только надумал-ле? Бедну сам не возьмешь, а боhата — та сама не пойдет, ты ведь бедной. А ежели кака пойдет, дак не радось! Как думашь?

Иванушко и росказал, на каку метит.

— Да што ты уж! Она робить ницë не хочет: ни пресь, ни ткать, ни жать, ни косить, ни корова обредить, ни трава носить. Только знат на своем поставить. Ты с ей напозоришься!

А он ему на ответ:

— И боhата будет работать, нать только к рукам прибрать.

— Как хошь! Воля твоя, только не думаю…

А его боле разжигат. Пошол прямо к невестину отцу. Те родители довольны, куда-ле доци спехнуть, а она уперлась. Старики всячески уговаривают: и парень хорошего житья, хошь и беднея нас, но чисто ходит, ты у его за барыню будешь жить. Да цего, дура, дожидаессе? Из боhатых тебя нихто не возьмет, а за бедного сама не пойдешь. Это парень красивой, ловкой, ты будешь довольна и будешь над їм голова.

Она роздумалась:

«Пошто в старых девках оставаться? Лучша пойду за этого да к рукам приберу. Роботать не заставит. Я роботницу возьму».

И согласилась.

Иван говорит:

— Нареченной батюшко и нареченна матушка, и нареченна возлюбленна невеста! Сватьбу нельзя откладывать! Через семь ден венцаньё!

Домой приехал, росказал, каку невесту берет, так все разахались, а мать прямо плачот:

— Да я слыхала: гордёна, набалована, любит, штоб шапки перед ей ломали, ницего не умет, и робить не станет, и тебя жалеть не будет, и што ты бажоной здумал!

— Нет, говорит, мама, не всякому слуху верь. И роботать будет, и меня любить будет, и тебя уважать будет, — только ты мне ни в чем не перечь и собирай все как надо по хозейсву: через сем ден свадьба.

И все по деревне ахают, смеются:

— Она от его убежит! Она с їм жить не станет! Городской дурак деревеньску боhату дуру берет!

И пошли…

Боле всего девки, да жонки.

А он к товаришшу и к сестры двоюродной:

— Ты, Петька, дружком будешь!

— Ты, Маша, свахой.

Это двоюродной сестры. Те радехоньки поез собирать.

И он стал сродников всех собирать, а за день до венца отправился в город на базар и купил трех коней по три рубля. Привел домой этих коней: эдва переступают, эдва дышут.

Мать увидела, заплакала:

— Да ты одичял? Эдаких коней купил?

— Не велики деньги: три трешницы. Съедят не столь много, а два дня протянут. Столько мне и нать.

А тут Петька бежит:

— Все ле закуплено? у меня все готово, самолучши кони стоят… А это ты куда эких животин купил?

— После узнашь, а завтра поедем по невесту, приготовляйси. На утро поезд собрал, вся деревня здрит, отличной поезд, только под жонихом тройка страшна, кони страшны.

— Ну, уж до черквы не доедут…

Приехали в невестин дом, после того невеста села с дружком и со свахой на жониховых кляч, а жоних по отдельности. Ну о полдороги Ваня остановился, велел дружку и свахи уйти, а сам с невестой сел. Она гомулькой покрыта и не сметила, как пересаживались. Только глаза росширила: ни дружка, ни свахи, они с жонихом в поле стоят. Одна пристяжна из сил вышла, дале уж не можот итти, а жоних кричит, страшно ругаетси. Та стоїт. Он крикнул:

— Смотри, третьего накона не дожидайси, прирежу!

Та стоїт. Он взял, коня прирезал. Едут дале, втора пристяжна пала. Жоних страшно ругается, кричит, — конь лежит, он опеть:

— Ставай! Третьего разу не дожидайси! Прирежу!

Конь лежит, не ставает. Иванко слез, сругалси, коня прирезал, также и коренника, а сбрую от кажного в санки побросал, а потом к невесты:

— Катя, говорит, ставай!

Она сидит, молчит. Он сгремел:

— Вылазь! Третьего разу не дожидайся! А то как коня прирежу!

Она вылезла из санок. Опеть к ей:

— Вези санки!

Она было смолчала, он как крикнет:

— Вези!

Она и повезла санки со всей кладью.

— Сыми гомульку!

Она уж сразу снела. Потом видит, она пошла.

— Сымай шубу!

Она уж снела, да сама уж в санки ложит.

Ишла с полверсты и пристала.

— Я, говорит, Ваня, оцень пристала, больша не могу.

— Одежь шубу! Пойдем пешком.

Идут, он говорит:

— Смотри, свешшенник спросит, своей-ле волей идешь, отвечай, што своей, а не то, как коня прирежу!

Пришли в черкву, там все готово. Свешшенник начал править свое дело, обрашшает к ей вопрос: своей-ле волей идешь, она отвечает, што своей (сама тресется); к ему — разумеется, своей. И так до трех раз. Ну и все готово. Петька уж брошены санки привез, запрежены хорошима коньми (у его дома были жа хороши). Ну дома гостьба, народу много и все удивляются на молоду: тиха да смирна. Она была уж рада, коhда с ей по хорошему говорят, не грозят, не ругают.

Дале окажись Катерина послухмяна да и роботать горазда.

Дошел слух до ейных родителей. Мать здумала проведать свою дочь: како житье. Иван ей в окошко приметил и говорит жоны:

— Катя, к тебе мать идет. Грей самовар, угошшай, а мне недосуг, итти нать.

Ну, мать приходит, здороватся.

— Как, Катя поживашь?

— Очень хорошо, Ваня меня любит, жалеет, свекровка — тоже, заместо тебя, все закрашиват.

А мать свое:

— А я слыхала, што ты извелась на работы, вишь как похудела, да побледнела. Ты їх не слушай. Иван твой мельница пустопорожня, езык невесть цего навернет, свекровки все лихо, ницë не робит, а все ты. Ты не роботай, а как бить станет, ты к нам бежи.

В это время заходит Иван.

— Катя, неси уздечку!

Катя подала.

— Цего с ей делать?

— Обратывай матери.

Катя стала говорить, што с ей хорошо обрашшаются.

— Катя! Веди ее во двор, запрегай в соху, да привежи, штоб не ушла, будем картошку на ей пахать, как попьем чайку.

Ну почайпили, Иван и говорит:

— Ну добежи, погледи, не убежала-ле мать.

Та посмотрела: мать развезалась и убежала. Она приходит и печалуется:

— Вот Ваня, дьявол-то; развезалась, убежала и все побросала.

— А церт с ей! Убежала дак убежала!

Опеть живут хорошо, советно.

А старуха та прибежала домой растрепана, на голос воет, што дочь загубили, выдали за лешего. И все воркует, и все неладно…

Ну, старик делать нецего, сам поехал смотрять затево житье, как дочи: позорится-ле за роботой.

Иван сметил, што тесть идет, опеть к жоны:

— Этта, ты угошшай отца, а я пойду, мне как недосуг, нать сходить…

А сам на пятра слушать, што тесть будет говорить.

Тот, как поздоровались, сразу спрашиват:

— Ну, как, доцка, живешь с мужом, со свекровкой? Не много-ле заставляют роботать?

— Да очень хорошо, Муж меня жалет, к делу приучат, свекровка замест матери, все показыват, да так ле ладно живем.

— Я и то вижу, што Иван парень разумной, ты его поцитай, слушайсе. Свекровка тоже женшина поштенна, поболе твоего смекат, ты ей завсегда уважь, ты ей покоіть должна. Такжа мужу никовды на поперек.

Ну, Иван видит, што тесть на его сторону протегат, заходит в избу, здороватся с тестем, стали чай пить, да потом:

— Катя, возьми-ка клюци да слазь в подполье, hде этта у нас боченок со стоялом вином. Ташши татиньки своему.

Ну, как стали угошшаться, дак тольки… С неделю старик про свой дом-от не поминал. Наконец того стал домой срежаться. Ему с собой вина. Ну он этта путем-дорогой сильно захмелел, в дом идё-шатается, а старуха увидала, на крыльцо кинулась да вопит:

— Запахали, запахали божоного!

А старик языка повернуть не можот.

Да, вот кака переделка! И кажну жонку нать так оброботать! А то они хитры, я бы рассказал, про їх штуки, да наш завженотдел не велит, просили штоб сегодни только про їх крепку любов сказывать… Ну, до завтра доживем! Завтра уж разрешоно!

Было от чего смутиться Московке. Три раза сегодня задели: и «бабка», и «командир», и «завженотдел»… В самые тайники попал… Пересиливая себя, она спросила:

— А как звать-величать вас?

— Поп кстил, їмё позабыл…

— По имени по отечесву?

— Мать сколотила, їмё мила позабыла!

«Решительно отвращается», — подумалось Московке. И сейчас же утешилась: «Стерпится, слюбится!»

Пожелав всем приятного сна, они обе с Махонькой стали готовиться к ночлегу.

День второй. Сказки о любовных изменах и утехах