Его берут столяром-краснодеревщиком в подпольный цех, где чекисты делают мебель для «своих».
Сорок лет – конец молодости. Крах браков. Угасание всякой лирической романтики. А его в сорок лет только настигла первая любовь. Из последних сил, запыхавшись, упав без чувств ему на шею – невесомая, туманная, пахнущая черёмухой и метилмеркаптаном (ядовитые выбросы из варочного цеха).
Непонятно где, в каком уголке его сердца и смогла угнездиться, – всюду рубцы, окостенения, сушь от зла мирского и зла собственного, взращённого этим сердцем и вброшенного в мир на горе и несчастье другим.
По нынешним временам такое вживление чистого и нежного чувства можно было бы объяснить своеобразным биостимулированием, но в те годы подобных подспорий не существовало, стало быть, и метафоры неприменимы.
Также нельзя сказать, чтобы молодильными яблоками, брызгами живой воды или купанием в кипящем молоке преображён был человек.
Остаётся согласиться, что очищение происходит самым примитивным способом – душевным единением с молодым женским существом.
Настигает человека счастье.
Ходит бывший № 798 словно мешком по голове ударенный. Обветренное костистое лицо отдаёт розовым, усмешка заговорщика играет во взгляде прозрачных глаз под светлыми ресницами. Улыбку, словно ветерком, натягивает то справа, то слева. И просматривается в этой великовозрастной невменяемости что-то от лёгкого сумасшествия, вовсе не страшного, однако настораживающего.
Из него, немилосердного бойца-гладиатора Петрова, вдруг прорастает шестнадцатилетний улыбчивый невинный Ульян.
Чудный росток в душе расцветает на диво себе самому (Будёна-то его другого и не знает).
Он начинает писать стихи «под Лермонтова». Наизусть, слово в слово, выучивает его «Маскарад» (на зоне пересказывал, «тискал». А теперь в рабочем клубе записался на роль Арбенина).
Тогда же проникается он одержимостью к красивой одежде. Для приработка мастерит парикмахерские щипцы и завивает поселковых женщин. Отдельно, не спеша, с необычной для себя ласковостью, сооружает причёски и для своей Будёны.
В такие минуты его сильные переломанные пальцы приобретают чуткость часового мастера, каждый её волосок для него важен и люб. Жестокий воровской авторитет по кличке Дух, он тогда превращается в художника. Руки, знавшие хруст рёбер под лезвием ножа, производят изящные, прямо-таки балетные движения. Кулаки, не раз перемалывавшие лица в кровавое месиво, расправляются в голубиные крылья.
Он сравнивает себя с Пигмалионом и рассказывает недоумевающей Будёне эту историю.
Как, бывало, на верфи в Заостровье захватывало его вырезывание по фальшборту всяческих наяд и нереид, как затягивало теперь его мебельное дело на фабрике, так тонет он в непознанной до сих пор женской теплоте и пылкой потайной ласке востроносенькой Будёны.
При всём благополучии любовников, при его отвращении к спиртному и тяге к прекрасному, всё же соединение юношеской нежности и доверчивости в его душе со звериной мстительностью, с привычкой к молниеносному ответу на причинённую боль в конце концов приводит к беде.
Как с головы до пят окатывает его любовью, так и ревностью опаливает – сразу до кости.
Он не имеет опыта подобных переживаний, вовсе не знает женщины как существа иной природы. Его обуревает самолюбие, болезненное до извращённости.
Привыкший и на зоне, и на фронте действовать безоглядно в ответ на любое оскорбление, отвечать молниеносно, он дико ревнует к прошлому Будёны.
Это происходит с ним, когда они находятся на клюквенном болоте за десять километров от посёлка.
На завтра, в понедельник, назначен поход в ЗАГС, и глупенькая простодушная Будёна решает очистить душу перед суженым, рассказать о своих предыдущих мужчинах, чтобы предстать перед ним во всей честности и правде.
Он пинком отшвыривает корзину, полную ягод, кровавая россыпь проливается по мхам. Орёт, бьёт кулаком по стволу чахлой сосенки и раненым зверем, матерясь и рыча, метровыми шагами вламывается в лес, уходит, не оглядываясь.
В их комнате крушит всю мебель, разламывает прибор для перманента, с корнем выдирает из потолка шнур электролампочки.
Ночует в сарае.
К утру остывает.
В комнате Будёны не оказывается. Подруги тоже не видели её. И номерка в заводской проходной не висит.
Он кидается на болото, на поиски. Приходит к россыпи клюквы. Кричит. Пытается найти следы. Дотемна до изнеможения мечется по лесам и болотам – нет отклика.
Возвращается с надеждой увидеть её и повиниться. Но проходит ещё одна ночь, а Будёна не объявляется.
Милиция ищет с собаками, но всё напрасно.
Пропала Будёна.
Он берёт расчёт и уезжает в Архангельск.
Проходит жизнь…
…Рамщик на лесопилке – жена – дочь – внуки; хор завода – танцевальная студия – публикации в газетах; митинги – перестройка – установка поклонного креста в Заостровье; смерть жены, отъезд дочери в Норвегию; работа над книгой – одиночество…
…И вот однажды утром его видят на окраине города. Ёмкий чёрный плащ с погончиками громыхает в шаге, две седые гривастые бороды ветром сбиваются на сторону.
Он минует заброшенный трамвайный парк и шагает среди деревянных домов на подгнивших сваях. Улицу словно штормит, дома стоят враскачку, как плоты на волнах, дощатая мостовая горбится, трость приходится использовать по прямому назначению, опорно.
Глядя на него из окон, говорят:
– Наверно, поп какой-нибудь.
– Храмов настроили, теперь ходят…
– В церкви будет своей палкой-то грозить…
На асфальте в центре города он расправляет плечи. Трость начинает играть. Вскидывается торчком. Опадает. Вонзается в твердь. И опять делает выпад вперёд.
В тусклых глазах светятся только зрачки, и он как бы смотрит на город сквозь эти отверстия размером с булавочную головку.
У переполненной урны ветер листает газету.
Сапогом он прижимает лист, а тростью переворачивает и дальнозорко прочитывает заголовки.
Тонкий девичий голосок звучит за спиной:
– Вам плохо, дедушка? Вам помочь?
Он ловко поддевает газету концом трости, закидывает в урну и на страх девушке принимается яростно утрамбовывать бумагу вместе с прочим мусором.
Очистив трость от прилипшего окурка, далее шагает в овеваниях автобусных выхлопов, презирая их ядовитость.
Отражённый в стёклах маркетов, учиняет разгром в этих храмах чревоугодия, тростью крушит электронную нечисть, перерубает манекены, нанизывает и расшвыривает окорока.
Древние гостиные ряды на набережной отражают в нём свою старину: его шляпа, борода и трость оказываются одного порядка с арками, нишами и башнями.
Здесь его ждут, распахивают перед ним чугунные ворота.
Невысокий плечистый смотритель с прозрачными глазами и гладким лицом, не знавшим бритвы, улыбчиво пятится перед ним и словно бы пригибает рукой невидимый кустарник на пути гостя.
Они усаживаются за стол друг против друга, – диктофон уже включён.
Течёт тишина. Счётчик записи выбрасывает секунду за секундой.
В 10:17:03…
– На пепелище не говорят о светлом будущем, – произносится трубным жестяным голосом. – Прежде надо выйти из подлой жизни. Это тяжело, но нестыдно. Чудо приходит внезапно…
Скоро его звонкий, металлический голос достигает силы и страсти пилигримов-пустынников.
Слова ложатся в библейскую строку: «…От подошвы ноги до темени головы нет у нас здорового места: язвы, пятна и гноящиеся раны…» (Книга пророка Исайи, 18).
…Он сидит, вцепившись в трость мёртвым хватом, раскачивает её, будто вытаскивает кол из плетня. Ударяет в пол, отбивает фразы.
С самозабвением глашатая «вбрасывает в вечность» слова о людях мира и людях Земли, проклинает одних и возвеличивает других, призывает к победе нации, добытой в битве с недостойными. «На Земле грядёт последнее кровавое ристалище, – говорит он. – Мы пережили смерть своего детства. Теперь мы – последние солдаты, способные принять бой, последняя надежда людей, и нас должен объединить дух мести. Ибо даже христианство предполагает Апокалипсис…»
Галстук у него тугой. Он вскидывает голову, и раздвоенная борода топорщится грозно, бивнями. В голосе звучит трубная медь. Не хватает суконного рубища на плечах вместо дорогого чёрного пиджака из чистой шерсти-викуньи. Капюшона на голове… Но образ дервиша не складывается лишь де тех пор, пока взгляд не достигает брюк из той же заморской ткани, но заправленных в обычные армейские сапоги.
Вид кирзачей взывает к известному имени знаменитого старца времён конца Российской империи…
Вдруг он умолкает и с интересом прислушивается к своему сердцу – оно бьётся всё медленнее.
Глаза его выражают радостное изумление от того, что с ним происходит. Так улыбаются дети перед тем, как заснуть.
Сначала он зажмуривается, потом сникает и свешивает голову на грудь.
Голос едва слышен: «…Спасёмся правосудием, и правдою. Всем же отступникам и грешникам погибель. Ибо мы станем как сад, в котором нет воды…» (Книга пророка Исайи, 27)
…Сегодня, на третий день голодовки, он уже испытывает сладостное одурманивание от угасания.
Со стороны кажется, что он задремал, оперевшись на трость…
Входит женщина и ставит перед ним чайный поднос.
Он вскидывает голову, удивлённо оглядывается и гневно пристукивает тростью. Поднос со стаканом чая (голодает он всухую) отталкивается с плеском.
С двух сторон к нему подступают помощники, чтобы поддержать. Встав, он с силой разводит локти, освобождаясь от свидетелей его минутной слабости.
Он всё сказал.
Остаётся только достать из потайного кармана свёрток воспоминаний-проповедей и судорожно разжать пальцы, чтобы свиток упал на стол…
Подоконник в бывшей крепости столь широк, что смотрителю приходится на коленях подползать к стеклу.
Писец долго глядит ему вслед…
Старинный задубелый плащ-макинтош хлопает на ветру так же гулко, как паруса стоявших когда-то здесь, на причале, торговых шхун.