Как только показался её платок из-за кустов и она стала вырастать на холме, Боев сорвался с места, побежал навстречу, тяжело ударяя сапогами по обожжённой глине. Стал махать руками и кричать:
– Стой. Идём в луга гулять.
– У нас ещё ужин не готов.
– Выкинь ты из головы свои тарелки, чашки, ложки! Вверх посмотри, вверх!
– Ой, я как на небо гляну, так вся слезами ульюсь. Глаза у меня слабые.
Тогда он взял её за голову под жёсткими, проволочными волосами, – круглую, крепкую, «вумную», и стал целовать эти слабые глаза. Она нерешительно выворачивалась, смущалась, будто в покинутой деревне с единственным жилым домом Боева кто-то мог увидеть их и укорить за нескромность…
…Ноги несло, как по футбольному полю. Боев подбегал и подпрыгивал, хватая ветки деревьев.
– Когда я тебя встретил, Марья, то ко всем женщинам стал добрее относиться.
– Ура!.. – Она тоже подпрыгнула. – Ура! Значит, и я сделала для женщин что-то хорошее!
– …И одновременно все они вдруг стали мне неинтересны.
– Нет. На женщин надо смотреть, – со строгой убежденностью сказала Марья. – Они красивые.
– А для меня теперь красивая – значит добрая, как ты. Вот именно, такой критерий у меня к настоящим женщинам теперь: работящая и добрая!
Восторженный Боев не заметил, что сделал больно Марье, отказав ей в праве на красоту.
– Нет, много разных хороших женщин, – упорно твердила она, – а ты – вольный конь, Димочка.
– Вольный-то вольный, конечно. Спасибо. Но, знаешь, далеко не мустанг. По сути, Марья, я – крестьянская лошадка в эстрадном прикиде. Я из тех, кому хомут шею не трёт.
Тут Боев хотел сказать: «Выходи за меня замуж», но осекся от нахлынувшей грусти. Он присел у реки, кинул несколько камешков на стремнину и глухо, огорчённо заговорил:
– Первым тебя поцеловал не я. «Распечатал» тоже не я. Мужем первым тоже не я был. Понимаешь, хочется быть хоть в чём-то первым.
– Ты жалеешь о щенячьих радостях, да? Но ты реши раз и навсегда: тебе целенькая нужна или человек? Подумай, девушку ещё воспитывать надо, делать из неё женщину. Вдруг не получится? Ведь ты уже пробовал. А я готовая. Я стану твоими руками и твоими глазами. Вот у тебя две руки, а будет четыре…
– Ну ты, Марья, крутая! Ты только представь – я тогда как паук буду.
Она не захотела смеяться над его кривляньем, когда он попытался изобразить щупальца и напугать её.
– Ты в два раза дальше по жизни уйдёшь, Димочка. В два раза больше песен напишешь!..
То, что она говорила, было тяжело для неё, хоть давно обдумано и решено. Всё-таки уязвлённая его мелочными страданиями, она сорвалась:
– Конечно, я – грязная! Грязная!
Швырнув горсть камней в реку и вскочив на ноги, теперь уже он её успокаивал:
– Не наговаривай! Ты золотая баба! Из чистого золота! Это я слабак – мужик.
Солнце скрылось за лесом, и от непрогретой земли сразу потянуло холодком. Возвращаться домой им пришлось по колено в тумане.
На ночь Марья заваривала и пила мяту. Объясняла это так:
– Я очень возбуждаюсь от чая.
Но и мята, как успокоительное, не действовала на неё. Она вся вибрировала от любви, готова была до утра тешить ласками – только тронь. Но если, как сегодня, Боеву не хотелось, то и она решительно отказывалась:
– Это совсем не обязательно.
Целовала его в плечо, крестила в спину и что-нибудь рассказывала перед сном.
– Сегодня Петьку встретила. Он, дурак, приставать вздумал. Я говорю: «Всё! Я другому отдана и буду век ему верна».
– Опять ты меня обижаешь, – со вздохом отозвался Боев. – Ну, подумай ты, голова садовая. Ведь пушкинская Татьяна отдана была полковнику, а любила-то Онегина, то есть Петьку.
– Завтра в библиотеке возьму и обязательно перечитаю! – вдохновенно воскликнула она.
А на следующий день, пока она со шприцами в чемоданчике мерила волость своими скорыми шагами от одной старухи до другой, а потом читала в библиотеке роман в стихах, Боеву пришлось лицом к лицу столкнуться с Петькой, пришедшим на жестокий бой в меру пьяным, когда вино ещё красит мужика, разогревает его душу, острит глаз и раззуживает плечо.
Оказался этот Петька компактным, жилистым, с тяжёлыми кулаками на длинных руках. Марья говорила, что он тюремщик: ненароком застрелил товарища на охоте. Боев всматривался в его лицо, чтобы обнаружить приметы урки, но лицо было чисто функциональным: нос – для того, чтобы нюхать; рот – чтобы есть и пить; глаза – чтобы видеть. А порченный зоной нрав обнаруживался только в движениях упругого тела, в боковом ходе, в подкидывании пиджака, надетого, видимо, по важному случаю, то одним плечом, то другим.
Он стоял у крыльца одной ногой на жернове, другой – на ступеньке, и кричал в запертые двери:
– Эй, певец, выходи! Разговор есть!
После чего Боев изменил взгляд на него, глянул, как воин из укрытия, оценивающе: брать кочергу или нет? Решил, что вооружаться не стоит. Поднапряг память, ощутил в мышцах давние наработки самбо и, готовый к отпору, появился перед Петькой в дверях.
– Ага, звезда экрана! Видали мы таких по телевизору штучно и пачками! В кирзачах, в тельняшке, глядика-ка! Ты чего, охрип? Какого хрена в крестьянина заделался? Чтобы завтра твоего духу тут не было. И Марья чтобы больше сюда ни ногой! Понял, мля? Иначе «петушок» живо прокукарекает. Знаешь, такой красненький. И тебя по телевизору покажут в чёрной рамке.
– Это ты у меня сейчас закукарекаешь, – сказал Боев. – Вот я тебя сейчас поймаю, на цепь посажу и опохмелиться не дам.
Из кармана брюк Петька выхватил кухонный нож. Всякий юмор мигом отлетел от Боева. Вспомнился пистолет Торчинского, неотомщённое «фанерщик», бабы-судьи на бракоразводном процессе, провальные гастроли, все мужики Марьи. И вся эта соединённая злость последнего года жизни Боева обрушилась на Петьку. Одного удара сапога достаточно было, чтобы ревнивец разметался по земле, будто с черёмухи упал. Ржавый тупой его нож Боев не сразу нашёл в траве. Он поднял оружие и услыхал Петькин голос:
– Ладно, хрен с ней. Забирай её, певец. Ставь «пузырь» – обмоем такое дело.
– Нет, сперва я тебе голову наголо обрею этим ножом, – сказал Боев, – потом пуговицы у штанов отпорю и твоего «петуха» на волю выпущу. А тебя кукарекать заставлю вон на той горе.
– Шуток не понимаешь, звезда экрана? Да?
В землю по рукоять нож вошёл легко. Боев наступил на него ногой и вогнал заподлицо.
– Вот и тебя сейчас так же, – сказал Боев. – Просто рас-топ-чу.
– В общем, по рукам, певец. Всё путём. Можешь считать, что договорились.
Петька ушёл с достоинством, будто у него рёбра не болели, а приворачивал он к хорошему знакомому для беседы и теперь пора было восвояси.
Спустя полчаса в селе у магазина он бахвалился, будто «маленько поучил певца». Слух мигом долетел до Марьи и она тотчас бегом кинулась к милому на выручку. Увидев Боева под капотом «форда», она ещё смеялась над хвастовством Петьки, говорила, что Ленский ей больше нравится. Доказывала, что Татьяна тоже по-своему любила и полковника, но уже в уголках её губ от дурного предчувствия залегли горестные морщинки, какие были у неё до встречи с Боевым.
Удар по Петьке унизил Боева. Купол счастья вокруг дома рассыпался. Обнажился в Боеве холодный одиночка. Внутренний городской голос сказал ему, что жизнь в деревне – временна, деньги скоро кончатся, надо спешно выпускать сингл[43] или альбом. Искать музыкантов, сколачивать новую группу Ожесточённое сердце Боева просилось в путь, в яростную жизнь города.
Подрегулировав зажигание и захлопнув капот, он предложил Марье проехаться. Она отказалась.
– Нет, Димочка, ты уж один покатайся, а я тем временем ужин сготовлю.
Чуть было чёрт не дёрнул его за язык и он не брякнул, что на такой машине Марье проехаться больше, может быть, случая не представится. Болезненная весёлость, как в первые дни пребывания в деревне, опять обуяла Боева. С кривой усмешкой на губах он промчался по пыльному просёлку до асфальтового большака и, вернувшись, уже не стал загонять машину под крышу.
Вошёл в дом и остановился у порога. Марья гляделась в зеркало.
– Сегодня зарплату дали за март. Я из твоих денег немного добавила и вот платье себе купила.
Она разглядывала вырез – не велик ли?
– Смелый вырез, – сказал Боев.
– Нет, не так.
– Решительный.
– Вряд ли.
– Откровенный.
– Это вообще далеко.
Весь вечер она, казалось, была озабочена подыскиванием определения этому вырезу на новом платье.
– Что с тобой? Где песни, где пляски? – спрашивал Боев.
– Не обращай внимания. Это полнолуние меня мучает. Крутит, вертит, с души воротит. Дня через три всё пройдёт.
«Ну и хорошо, – подумал он, – Все решается естественным путём. Полнолуние. Потом новый месяц народится, новая жизнь и у неё, и у меня».
Утром, когда Марья, по обыкновению их месячной совместной жизни, металась по дому, собирая завтрак, он с сожалением подумал, что таких утр у него может больше не быть. Попив кофе, распрощался с Марьей, как всегда, будто бы ненадолго, до вечера. А только она за порог – сорвал с проволок синтезатор, сунул в кабину.
Запер дом. Немного подумав, ключ повесил на известный только им с Марьей гвоздик под наличником. Сел и поехал.
Трава шуршала по бортам. Постукивали по бамперу уже затвердевшие головки татарника и пижмы. В боковом зеркале мелькнули напоследок крыши изб. За ручьём Поклонная сосна, свесив вершину, покачивалась от ветра. «Прощай!» – сказал ей Боев и, сжав зубы, прибавил скорости, всю душу отдал дороге.
Ранним утром в городе трещали косилки в аллеях и парках. Стригли газоны. Пахло сеном.
В этот туманный час бродили по тропинкам у реки только обречённые собачники, буксируемые псами, да рыбаки с раздвижными удилищами пытались вытащить ерша или камбалу.