овсем не прежняя, потерявшая голову девочка. У Эммы трое детей, у которых легкомыслие Муки Дарваши в полном смысле слова выбило почву из-под ног, — ту почву, ту самую землю, что до сих пор так щедро обеспечивала большую семью Гачари всем, что только пожелаешь. В это время гром небесный раздается и над головами Лейденфростов: Армина и его жену телеграммой вызывают в Фюзешдярмат, Эржебет привозит с собой и младенца, сына Дюлу, ей почему-то кажется, что бабушка при смерти и собирается с ней помириться. Однако встречает их, со слезами на глазах, один лишь Муки Дарваши: поскольку, кроме главного долга, долга чести, он еще навыдавал бесчисленное количество векселей, а свояк всегда выступал поручителем, то не сможет ли Лейденфрост расплатиться за него. Конечно, сможет; но тогда и от наследства Эржебет останется одно воспоминание; тайфун, который носит мужское имя «Кальман Яблонцаи», обрушивается не только на Эмму, но и на Эржебет с мужем. Схватив на руки дитя, Эржебет, громко рыдая, бежит по Большой улице к бабушке, за советом, за помощью; но Ракель Баняи, даже не выйдя к внучке, разговаривает с ней из окна; сказано ведь было в свое время: она отдала внучкам, что им полагалось, и не намерена дарить больше ни крайцара. Пусть идет с молотка все то, что по крупице собирали, ради чего трудились многие поколения, чему столько сил отдала она сама; когда все будет распродано, господин Яблонцаи и господин Лейденфрост, может быть, сделают для себя выводы, возьмутся за ум и научатся работать в поте лица, дабы содержать семьи. Эмма, узнав, что Ракель Баняи решительно отказалась им помочь, от отчаяния чуть не лишается рассудка; в доме Гачари шумно от плача сестер и брани свояков. Поместья Эммы и Эржебет действительно идут с аукциона, у Кальмана Яблонцаи и его семьи не остается совсем ничего, у Лейденфростов — лишь то, с чего они когда-то начинали, — торговое дело в Дебрецене, которое вдруг лишилось опоры, денежного капитала. Добрые отношения между зятьями на некоторое время прерываются, Лейденфрост долго не может простить Юниору, что тот в своем вопиющем легкомыслии, сам катясь под откос, и его увлек за собой; правда, со временем обида если и не забывается, то смягчается. Лейденфрост — в душе добрый малый, хоть он и жалуется на судьбу, но долго сердиться не умеет и спустя некоторое время соглашается быть крестным отцом еще одного ребенка Кальмана и Эммы. Правнук австрийского офицера теперь обеими руками держится за прилавок, для него кончилась сладкая жизнь, которой он так недолго наслаждался, забыв обо всем, закружившись в развеселом карнавальном шествии, где Юниор чувствовал себя как рыба в воде; к счастью, семья Лейденфростов выдержала катастрофу. Армин сумел объяснить Эржебет: нет смысла оплакивать то, что безвозвратно утрачено, теперь им нужно приспособиться к более скромным условиям, сто раз подумать, прежде чем решиться выпустить из рук хоть один крайцар, и смело грести вперед в море жизни, с самого начала приучая детей к работе. Их умные и прилежные сыновья будут хорошо учиться и лишь из семейных преданий узнают о том, что у Гачари были свои поместья. Лейденфрост лишь рукой будет махать, если кто-нибудь вспомнит, как богата была некогда его жена, и с утра до вечера будет трудиться в своей все более прибыльной лавке. Он, кстати, единственный, кто всегда будет стараться помочь Эмме Гачари, когда бы она к нему ни обратилась, кто вообще способен принимать ее такой, какова она есть, и такой любить. Юниор же перед посторонними всегда будет поминать свояка Армина с некоторым снисходительным презрением: мол, славный малый, но абсолютно лишен фантазии.
После распродажи, которая уносит с собой и старинное родовое гнездо семьи Гачари — дом тоже пришлось продать, и Ракель Баняи даже пальцем не шевельнула, чтобы спасти его, не дать уплыть в чужие руки, — за четыре недели, пока семья Юниора еще может находиться в уже не принадлежащем ей доме, Кальман Яблонцаи совершает вояж в Пешт и расплачивается с долгами, тщательно скрывая, в какую цену обошлась ему незапятнанная честь. Его зовут в прежние компании, но, ссылаясь на занятость, на то, что дома его ждет новорожденная девочка, даже на недомогание, он отклоняет приглашения, сидит в гостинице, ломая свою легкомысленную, непутевую голову в поисках выхода и, кажется, находит-таки этот выход: как он мог забыть, что, даже если весь мир перевернется вверх дном, все равно останется человек, который, тысячу раз прогнав его с глаз долой, в конце концов все же поможет ему, ибо любит его со всеми недостатками. Он пишет в Дебрецен письмо, где сообщает о рождении маленькой Эммы, о своей несчастной доле, о трагедии, обрушившейся на них из-за его, Юниорова, легкомыслия, умоляет о прощении, просит спасти его семью и ни в чем не повинных малышек, младшую из которых, кстати, из-за всех этих событий до сих пор еще не окрестили: у Кальмана не осталось никого, кто бы согласился пойти к нему в кумовья. Ответа приходится ждать долго — в доме на улице Кишмештер нескоро рождаются решения, — но он все-таки приходит; приносит его курьер — назначенная в крестные матери, идеально пригодная и на роль посредницы, и на роль соглядатая Мелинда, которую сопровождает Агнеш, горничная, и господин Пап, жилец. Эмма, взвизгнув от счастья, кидается ей на грудь, Мелинда-Гизелла, внимательно рассмотрев невестку, убеждается, что у них на улице Кишмештер еще не видывали подобной красоты; убеждается она и еще в одном: личное знакомство лишь усугубляет в ней неприязнь к совратительнице брата, и пусть эта женщина улыбается ей, сколько хочет, пусть трясет перед ней своими роскошными волосами — в Мелинде она никогда не обретет союзницу. Третья парка и господин Пап наконец вызволяют маленькую Эмму Яблонцаи из язычества; затем Мелинда выражает желание поговорить с братом наедине, который с той минуты, когда увидел сестру выходящей из коляски с паллагскими лошадьми в упряжке, словно с ума сошел от радости. Эмма ревниво смотрит, как брат с сестрой, взявшись за руки, удаляются в дальнюю комнату; она уверена, что Мелинда не могла привезти плохие вести, какое-то решение, какой-то путь к спасению найден — и все-таки на душе у нее неспокойно. Но дурные предчувствия рассеиваются: муж возвращается после разговора с сестрой сияющий, а после обеда, пока Мелинда отдыхает, сообщает радостную новость: мать, по прошествии стольких лет, согласна принять его обратно, согласна на примирение, они не умрут с голоду, Мария Риккль обо всем позаботилась, а теперь они с Мелиндой поедут вперед, чтобы обсудить кое-какие детали. Лицо Эммы проясняется, она уже водит хороводы с трехлетним Эрнё и с двухлетней Ленке, поет, щебечет — а на следующий день машет вслед коляске, Кальман машет в ответ шляпой, он счастлив и весел; настроение у Эммы немного портится, лишь когда она замечает, что Мелинда, в свои четырнадцать лет уже похожая на старушку без возраста, не машет на прощанье, а лишь оглядывается на нее с какой-то странной иронической улыбкой. «Очень смешно было тогда глядеть на твою мать, — рассказывала Гизелла-парка Ленке Яблонцаи. — Представляешь: она радовалась. Ведь я-то знала, что ее ждет, какие такие радости. Я одна знала, на что способна мама».
Воспоминания о приезде Юниора в Дебрецен сохранились в памяти третьей парки так же хорошо, как и все прочее, что касалось ее обожаемого брата. Кальман с плачем вступил в ворота родного дома — и в ту минуту, когда, почти ничего не видя перед собой от слез, предстал пред очи матери, он, очевидно, и сам свято верил, что совершил тяжкий грех, что надо было ему прислушаться к советам той, которая умнее его и знает его лучше, чем он сам знает себя, и которая заранее знала, какой безумный шаг он совершит, женившись таким молодым и так необдуманно. Теперь он даже немного сердится на жену, будто это она пустила по ветру состояние Яблонцаи, а не наоборот, и будто это она, Эмма Гачари, лишила его невинности, а вовсе не он ее. Мария Риккль много раз представляла себе, как появится перед ней блудный сын, может быть оборванный, голодный; но, когда свидание состоялось, материнское сердце оказалось все же неподготовленным к нему. Правда, блудный сын одет по последней моде, в галстуке у него сверкает булавка с драгоценным камнем, но блудный сын рыдает — и так же точно, как прежде ради новой, очередной любви легко предавал старую, теперь предает жену, лишь бы получить помощь: ведь бремя, которое он несет на своих плечах, невыносимо, дома ревут трое детей, плачущая жена жалуется на свою горькую судьбину, ведь Эмма Гачари никогда не знала, что такое нужда; короче говоря, материнские руки, в течение многих лет не шевельнувшие пальцем ради него, теперь раскрываются ему навстречу. Пусть он легкомыслен, пусть картежник, пусть на него ни в чем нельзя положиться, но ведь это ее мальчик, ее Кальман, ее проклятие, ее радость, и пусть он жестоко ее обидел, теперь-то он убедился, куда ведет непослушание; конечно же, это та женщина совратила его с пути истинного — Эмма Гачари, которую Мария Риккль, кстати, и не видела еще ни разу; рядом с какой-нибудь трезвой, разумной женщиной он бы наверняка стал человеком. Кальман жалуется: все бросили его в беде, а первой — бессердечная бабушка жены, если же еще и мамочка от него отступится, всем им конец, тогда ему останется взять свое охотничье ружье и убить Эрнёке, Ленке, Эммушку, Эмму и себя — последним. Разумеется, на Марию Риккль сказка насчет избиения семьи не производит ни малейшего впечатления; ей важно, что она вновь держит в своих руках конец веревки, на которой, может быть, вернет в семейное стойло отбившегося телятю; если помочь ему сейчас, Кальман навеки будет принадлежать ей, еще слава богу, он вступил в брак по кальвинистскому обряду, это и не брак, а так, сожительство; а если он разведется с женой, то потом ничто не помешает ему жениться снова, ну, а с детьми как-нибудь обойдется. Однако еще одну измену она ему уже не простит, пусть Кальман хорошо это запомнит. На этот раз она, так и быть, поможет; одна парка уже покинула гнездо, вторую тоже, даст бог, удастся пристроить, третья, видно, так и так останется на шее у матери, ей уже все равно; к счастью, слухи о странных обстоятельствах женитьбы Юниора не разошлись по Дебрецену, у Ансельма и его жены были серьезные основания не доверять посторонним ушам свое мнение насчет нравственности Эммы Гачари, так что Юниор с женой могут спокойно приехать в Дебрецен; а что касается прежней ее враждебности, так это можно объяснить различием в вере, которое, кстати, действительно ее не раду