ницу или вырыть новый колодец. Глядя на Ленке, ровесницу его старшей дочери, Маргит, Сиксаи придумал другой ход. В тот вечер он никому ничего не сказал, но, когда к его детям зашел как-то доктор Уйфалуши, он пригласил его к себе в кабинет. А Уйфалуши во время своего ближайшего визита на улицу Кишмештер осмотрел Ленке и пришел к выводу, что здоровье девочки оставляет желать лучшего, у ребенка явное малокровие, да и нервы не в порядке, его нужно срочно послать в горы или к морю. Мелинда лишь криво улыбнулась, а Мария Риккль махнула рукой: где им взять на это денег. Если б у ребенка были родители, они и отвезли бы его к морю, а ее семья может предложить разве что купальню «Маргит», это, кстати, тоже не самый плохой вариант; зимой там каток, летом два огромных бассейна, при них кондитерская, пивная, буфет, гимнастический зал — настоящий маленький рай в городе, не уступит какому-нибудь средней руки курорту на море или в Татрах. Доктор Уйфалуши, хмыкая, дал себя немного поуговаривать, потом уступил, и на следующий день Мелинда появилась у Сиксаи: мама просит передать, что с этого дня Ленке после школы и вообще, когда у нее будет время, по предписанию врача будет ходить в купальню. Ей, Мелинде, некогда смотреть за девчонкой, пускай Маргит присылает коляску за Ленке, как-нибудь она тут побудет с другими детишками, да и долговязая пускай поработает за свое жалованье. Дюла Сиксаи ответил: ему не очень-то по душе эта идея, как и все прочее, что придумывает мама, потому что она же сама будет потом недовольна, он тут ничего особенного не может предоставить девочке, Мелинда прекрасно знает возможности купальни. Третья парка, однако, не стала доказывать обратное и закончила беседу; как раз в ото время в жизни Мелинды печально закончился роман с одним из квартирантов, которому после первого же робкого намека на его чувства тетя Клари передала требование Марии Риккль тотчас же съехать с квартиры; суета и многолюдность в доме Сиксаи действовали Мелинде на нервы, ей хотелось одиночества, чтобы без помех оплакать свою несбывшуюся мечту. За матушкой на другой день прибыла коляска Сиксаи с экономкой, в купальне ее встретил сам Хенрик Херцег и сказал: пусть чувствует себя как дома, тренер научит ее плавать, буфетчик предупрежден, что ей можно бесплатно есть все, что она захочет и сколько захочет, если же у нее появится желание поиграть, пусть заходит в дом, к детям. Матушка смотрела на гладкую, без ряби, поверхность воды, как иной смотрит в чье-то чужое лицо, пытаясь увидеть в нем свою судьбу. Ей дали купальный костюм, привязали к веревке, поддерживали на шесте, пока она не научилась плавать; от веревки и шеста она освободилась очень скоро, тренер утверждал, что у нее и к плаванью необыкновенные способности. С того дня она проводила в бассейне каждую свободную минуту, широкими, свободными движениями двигаясь в воде; она удивительно долго могла оставаться под водой — и иногда ради шутки вдруг складывалась и камнем уходила на дно; тот, кто видел это впервые, вскрикивал испуганно. А она замирала в зеленом сумраке, держась за нижние ступени спускающейся в бассейн лестницы, другой рукой зажимая себе нос, и наслаждалась тем, что люди считают ее мертвой; она и не подозревала, что спустя семьдесят пять лет, январским днем, врачи, обступив ее со всех сторон, сделают разрез на ее все еще красивой, длинной шее, чтобы впустить в легкие глоток спасительного воздуха, а она устало отвернет лицо и, отпустив скользкие ступеньки бытия, медленно опустится в тяжелую, зеленую воду смерти.
Мне понадобилось целых два года, чтобы докопаться до истины и узнать, как жили — пока еще жили вместе — Кальман Яблонцаи и Эмма Гачари и какие события предшествовали тому, что Эмма после смерти Богохульника ненадолго, а потом навсегда исчезла из города. Целая армия священников, близких и дальних родственников, знакомых, очевидцев и их детей помогала мне выяснить то, что никогда не интересовало мою матушку.
Ибо Ленке Яблонцаи, которой было уже пятьдесят два года в тот день, когда в нашу квартиру на улице Хуняди позвонила Эмма Гачари — с печатью смерти на лице, странная, в мужских ботинках, похожая на состарившуюся и одряхлевшую Элизу профессора Хиггинса, с синей розой на съехавшей набок шляпе — и матушка быстро впустила, почти втащила ее в квартиру, чтобы наши соседи, семья полковника, не увидели невзначай, что за невероятные у нас бывают посетители, — Ленке Яблонцаи в этот день еще могла бы услышать иную версию брака ее родителей, версию Гачари: бабушка лишь три дня спустя скончалась в дебреценской клинике. Но матушку эта версия не интересовала; она ничего не пыталась узнать и тогда, когда уже имела возможность свободно разговаривать с другой стороной, держа на коленях, в собственном доме, сына Белу и этим как бы давая понять Кальману Яблонцаи, что он уже может не опасаться поранить сознание дочери, сообщая ей факты, для восприятия которых она еще недостаточно созрела; версия Яблонцаи матушку не интересовала.
По мере того как шли годы после тех памятных похорон, по мере того, как матушка взрослела, она со все большей горечью думала про Юниора, который то появлялся, то исчезал и никогда не зарабатывал достаточно много, чтобы иметь возможность заботиться о ней, как заботятся о своих детях другие отцы, и ни разу не сказал, что хотел бы снова взять ее к себе. Мать же, Эмму Гачари, очернили в глазах Ленке столь основательно, что, пока та была тождественна или хотя бы относительно тождественна самой себе, Ленке просто не посмела бы вступить с ней в разговор; когда потерпела крах ее первая и единственная любовь, она и эту трагедию поставила в счет своим родителям, в них, в их запутанных, нечистых отношениях видя причину главного несчастья своей жизни; теперь любые воспоминания о них стали для нее не просто неприятны, но даже ненавистны. Когда Юниор умер, а Эмма Гачари поселилась в Пеште, матушка каждый месяц посылала ей деньги, ни разу не приписав ни единой строчки, и знала о жизни, о судьбе матери не больше, чем о жизни любого чужого человека. Если кто-нибудь приносил ей новости о матери, она лишь отмахивалась: зачем это, ей это не нужно. Не поддерживала она отношений и с Лейденфростами — по своей воле она один-единственный раз пришла к крестному отцу: ужас, который внушали ей непонятные дебреценским врачам приступы лихорадки, мучившие в детстве моего брата Белу, вынудил ее попроситься к ним на ночлег на две-три ночи, пока сына не осмотрят столичные специалисты; в 1915 году у нее не было денег не только на гостиницу — даже на дорогу и на другие расходы ей пришлось просить взаймы у Беллы Барток. Армин был достаточно умен, чтобы не навязывать крестной дочери встречу с Эммой Гачари; да и какой был в этом смысл: пропасть между матерью и дочерью давно уже стала непреодолимой. Когда, собирая материал для этой книги, я разыскивала не виданных прежде родственников и мы со смехом обнаруживали на лицах друг друга общие, фамильные черты, выяснилось, что новое поколение Лейденфростов знает имена всех моих дядьев и теток, но о матушке они и понятия не имели и даже не подозревали, что у «тети Эммы» была дочь по имени Ленке. Ленке Яблонцаи избегала всех, кто мог бы напомнить ей об Эмме Гачари. Самым потрясающим в моем расследовании был момент, когда обнаружилось: матушка даже не знала, сколько у нее было родных братьев и сестер, не знала, что несчастный брак Кальмана Яблонцаи и Эммы Гачари дал жизнь не семи, а девяти детям.
28 апреля 1889 года Эмма Гачари села в поезд, чтобы начать новую жизнь в Дебрецене полноправной — как она считала — хозяйкой паллагского имения; на руках у нее спит родившийся 16 марта Йожеф; она счастлива, что вместе с Пештом уходит, убегает назад и их абсурдная, нищая жизнь. Она уже соскучилась по Ленке, которая своими танцами, веселым нравом, причудливыми самодельными стишками и историями так украшала их жизнь, со дня на день становясь все милее; Эмма жаждет показать самого юного Яблонцаи свекрови, которой как раз исполнился сорок один год и которая, уверена Эмма, наконец-то перестала на них сердиться и готова помочь им стать самостоятельными. Но оказывается, что Ленке не ждет их в Паллаге, а когда Эмма выражает намерение сейчас же ехать за дочерью, Юниор лишь лепечет что-то невразумительное. Скрывать от нее истинное положение дел удается недолго; через несколько дней она узнает, что Паллаг принадлежит не им, а мамочке, Юниор только управляет поместьем, да и то под контролем, и должен отчитываться за каждый филлер, мамочка Йожику видеть не желает, им самим тоже запрещено появляться в городе, Ленке же Мария Риккль и не думает отдавать, а если они попытаются все же забрать ее, то семье придется тут же убираться из Паллага, и тогда не останется иного выхода, кроме самоубийства, так как Юниор, конечно, содержать их не сможет. Эмма Гачари догадывается, что теперь ее предали окончательно, да еще и похитили у нее дочь; догадка эта — смертный приговор их супружескому союзу. Если б не грудной ребенок, Эмма тут же снялась бы с места и уехала куда глаза глядят; где и на какие средства она стала бы жить — неважно; правда, до этого дело не доходит: Йожика часто болеет, не пускаться же с ним на рискованные авантюры. Мальчик оказался не только болезненным, но и предупредительным: убедившись, что в сумбурной жизни родителей у него нет ни места, ни перспектив, он удаляется в лучший мир; его хоронят 16 мая, за гробом, кроме родителей, идет только чета Лейденфростов. Прямо с кладбища Эмма отправляется за Ленке, с ней идет Эржебет; Эржебет — свидетельница, что Эмму просто-напросто не пустили в дом на улице Кишмештер; Мария Риккль, сидевшая у окна, издали узнала их и велела запереть ворота на засов, а Мелинда объяснила столпившимся прохожим, что это их бедная родственница, бедняжка помешалась на том, что у нее якобы украли дочь, вот и ходит, грозит подать в суд. С этого дня супружеские отношения между Юниором и Эммой ограничиваются весьма редкими моментами близости; к несчастью, чуть ли не каждый из таких моментов дает жизнь новому ребенку. В первый раз Эмма Гачари уходит от Юниора через несколько недель после смерти Йожефа; одна лишь Эржебет, давшая ей денег на дорогу, знает, что она поехала в Пешт попытать счастья. Внучка Даниеля Широ умна и образованна, куда умнее и образованнее своего мужа; но где бы она ни появилась в поисках работы, на нее смотрят с изумлением и даже с подозрением: ей все еще только неполных двадцать шесть лет и выглядит она так, что ее можно п