а так и пошла в церковь, откинув фату, чтобы легче было вытирать слезы. А мне тогда вспомнилось, как я увидела ее в первый раз: на нее надели белый капюшон, она тогда тоже ревела, и, как я ни вылезала из кожи, чтобы ее успокоить, ничего не помогало».
Свадебное путешествие, которое предназначено было помочь молодым найти путь друг к другу и в телесном, и в духовном отношении, оставило и у мужа, и у жены довольно тягостные воспоминания и во многом предопределило дальнейшую судьбу их еще даже и не начавшейся супружеской жизни.
Бела Майтени, младший сын Йозефы Хейнрих, более всех лелеемый и оберегаемый ею, впервые в жизни должен был полагаться только на себя, проявлять находчивость и силу в неожиданных ситуациях, без которых не обходится дальняя дорога; для молодого человека это суровое испытание. Он и так уж выбит из колеи: ведь та, о которой он так страстно мечтал, теперь принадлежит ему по праву и по закону, он в любую минуту может прижать ее к себе, поцеловать, и достаточно подумать о приближающейся ночи, чтобы сердце его забилось сильнее. Но Бела к тому же слишком неопытный путешественник; хотя он и успел объездить значительную часть Австро-Венгрии, однако рядом с ним всегда была мать или Ольга, всегда кто-нибудь искал вместо нею носильщика, заказывал, расплачивался, все устраивал: боясь за его здоровье, ему не позволяли нести даже дорожный несессер. Пока скорый поезд летит через Затисье, все как будто в порядке; очевидно, и матушка взяла себя в руки: Ленке Яблонцаи, приняв решение, уже не отступала назад, такой она была всю жизнь. Однако семейная гармония натолкнулась на препятствие, едва молодые въехали в Будапешт; роль этих препятствий сыграли досадные мелочи, которых и самый трезвый ум не способен был предусмотреть заранее. В 1907 году каждый поезд встречали целые полчища носильщиков; но когда Бела и Ленке с невероятным количеством чемоданов, коробок, пакетов и с двумя неподъемными кофрами, сданными заранее в багаж, приезжают на будапештский вокзал, пассажиры тщетно взывают о помощи: вслед за строительными рабочими и трубочистами теперь носильщики решили попробовать добиться более высокой платы; короче говоря, носильщики бастовали. Бела Майтени в отчаянии: он взял с собой в путешествие столько новых, с иголочки, костюмов, так готовился ослепить жену светскими манерами, небрежно-бонтонным поведением — и вот в первую же секунду оказался бессилен; а Ленке, вместо того чтобы ломать в отчаянии руки, принимается хохотать, да так, что слезы выступают на глазах. Ленке, которой помыкала вся семья, Ленке, репортер «Кишмештерских ведомостей», Ленке, с которой первые пятнадцать лет ее жизни обращались как с не слишком нужным и не имеющим особой ценности предметом кухонной утвари, высовывается из окна и обращается к какой-то совершенно незнакомой даме, не знает ли та, почему не видно носильщиков, и, услышав ответ, предлагает мужу самим вытащить вещи, а там как-нибудь образуется. Бела Майтени берется было снимать затолканные в багажную сетку вещи, но оказывается, что он не может даже дотянуться до них: он ниже своей жены. «У вас не получится, давайте я», — и матушка встает в своей узкой, по последней моде, юбке на сиденье и подает мужу чемоданы и коробки. Майтени чуть не плачет; чуть не плачет он и тогда, когда Ленке утешает его: мол, не бойтесь, я сейчас все улажу; и вот она уже на перроне и снова обращается к чужим людям — узнать, где стоят фиакры, — убегает куда-то и вскоре с победоносным видом приводит извозчика; тот складывает их багаж в тележку, получает их кофры и везет молодых в отель «Хунгария». Ленке Яблонцаи счастлива, действительно счастлива в эту минуту, гораздо более счастлива, чем за все последние дни; она столь же счастлива, сколь несчастен Бела Майтени. Йозефа Хейнрих всегда старалась так устроить ему жизнь, чтобы слабость его не бросалась в глаза, чтобы он и сам не замечал, как его щадят и оберегают. И вот, став мужем, он потерпел фиаско на первом же шагу; что теперь подумает о нем Ленке, как она сможет считать его своей опорой, защитником в жизненных перипетиях, если он даже с чемоданами не сумел справиться. Это угнетает его даже сильнее, чем первая ночь — он, по правде говоря, примерно так ее и представлял, — когда молодая жена выгоняет его из супружеской постели, крича, что не потерпит, чтобы он подвергал ее таким унижениям. Майтени перебирается на диван; он, конечно, огорчен и раздосадован, но не слишком удивлен, это в общем не противоречит его представлениям о женщинах; но представлениям этим очень даже противоречит то, что Ленке в мгновение ока находит выход из трудного положения, легко управляется с чемоданами, бегает за извозчиком. Он пока не раздражен и, хотя желал бы, чтобы все обстояло по-другому, проглатывает обиду; он думает о Вене, о Венеции — ведь до того момента, когда нужно будет возвращаться в Дебрецен, еще так много времени.
В Пеште они остаются до обеда следующего дня; на утренней прогулке Бела Майтени доволен женой: Ленке не смотрит вокруг, ее словно бы ничто не интересует, ей лишь хочется обратно в отель; Бела так никогда и не узнал, что матушка невероятно боялась тогда: вдруг на каком-нибудь углу перед ней появятся Эмма Гачари и два младших братца — а то еще мать будет в сопровождении мужчины. Трудно представить более мучительную ситуацию: что тогда они с матерью скажут друг другу и что скажут друг другу ее мать и ее муж? Угнетена она и ночными впечатлениями; в ней все еще прячется мутное и холодное омерзение, охватившее ее в тот момент, когда муж пытался добиться близости. Она и поцелуи его терпела скрепя сердце — а прикосновения его рук, его тела подняли в ней мутную, тошнотворную волну гадливости, которая не рассасывается даже днем, на шумных улицах веселого старого Будапешта, где много лет назад она и сама, в туфельках с лентами, с крохотным турнюром, бойко семенила, держась за материну руку, а теперь ей даже по сторонам смотреть противно и хочется исчезнуть, убежать куда-нибудь. От чего? От этого мерзкого ощущения в груди, или от страха, что встретит мать, которую ей сегодня как-то особенно хочется забыть, навсегда вычеркнуть из своей жизни, или от того и другого сразу?
В Вене все проходит гораздо удачнее: носильщики на месте, стоит Майтени помахать рукой, как они прибегают и делают все, что надо, окна в номере молодых супругов выходят на собор Капуцинов, молодой муж на сей раз выдержал испытание и, насвистывая, готовится везти жену ужинать. Матушка с любопытством осматривает собор, окрестности Оперы; о кафе «Захер» ей часто говорила и Ансельмова родня, сегодня она будет там ужинать; на нее оглядываются, и она не может этого не заметить. Однако блюда в ресторане кажутся ей пресными, вино она отказывается даже попробовать, чувствует себя все отвратительнее и наконец принимает решение. Если бы меня попросили охарактеризовать мою матушку одним-единственным словом, я бы выбрала слово «смелость». Мало того, что я не встречала человека более бесстрашного, в абсолютном, универсальном смысле этого слова: она испытывала своеобразное удовольствие, оказываясь в ситуации, вынуждающей ее бороться; борьба увлекала ее, ей было скучно, когда все шло само собой, как по маслу. Матушка, собственно говоря, терпеть не могла сытого покоя буржуазного уклада и любила опасности, это чувствовали не только мы, ее семья, но и все наши друзья, может быть, поэтому у нее всегда кто-то просил совета и помощи. В тот вечер, в кафе «Захер», приняв решение, она тут же взялась за дело и попросила мужа сегодня ночью оставить ее в покое, она устала, не выспалась, и ей не хочется, чтобы он снова, как в Пеште, пытался овладеть ею. «Но ведь я ваш муж! — вырывается у несчастного. — Что же вы хотите от меня?» — «Если вы любите меня, как говорите, то не станете огорчать меня». — «Я этого не хочу!» — был ответ, и Бела Майтени в ту ночь опять спал на диване, утешая себя лишь тем, что, наверное, проявил излишнее нетерпение, ему бы следовало двигаться к цели более медленно и осторожно. Вена, должно быть, тоже не самое подходящее место для любви — но уж в Венеции-то Ленке не сможет устоять. Если бы матушка собралась однажды с духом и рассказала. Беле Майтени то, чего она не говорила никому — только нам с братом, уже в глубокой старости, — рассказала бы, какими страшными средствами пытались выбить из нее предполагаемую дурную предрасположенность, унаследованную от безнравственной матери, — Бела Майтени не объяснял бы сдержанность Ленке Яблонцаи так, как он ее себе объяснял в ту ночь, да и позже: дескать, в ее глазах он неполноценный человек, не настоящий мужчина, ей и поцелуи его противны, он, вероятно, болен куда сильнее, чем думает, — и он не зарыдал бы вдруг, горько, по-детски, на своем диване, оплакивая свою отверженную любовь.
На другой день в Вене поет Зельма Курц, и Майтени покупает билеты в оперу. Сейчас, в феврале, в разгар сезона, билеты достать почти невозможно, и портье приносит совсем не то, что хотелось бы: места в ложе третьего яруса. Этот вечер остается в памяти матушки как эпизод, символизирующий отчаянную борьбу с бедностью, с жалким уделом, борьбу за сохранение собственного достоинства: «Я слышала Зельму Курц!» Давали «Риголетто»; матушка снова ощутила надежду: может быть, в ее жизни, кажущейся столь беспросветной, будут еще радости, ведь рядом с нею теперь всегда будет находиться этот добрый, великодушный мужчина, ее муж, благодаря которому она сегодня имеет возможность дышать воздухом этого волшебного царства и глаз ей ласкает — вместо провинциального, наивного красно-золотого декора их семейной ложи — сверкающее великолепие всемирно известной оперы в имперской столице.
Они сидели высоко, партер был где-то внизу, матушка в перламутровый бинокль разглядывала туалеты дам и сцену. «Риголетто» матушка знала настолько хорошо, что могла бы диктовать всю партитуру, от такта к такту; но на сцене оперу она еще не слышала, Ольга купила ей только ноты. Началось первое действие; Ленке была потрясена, растрогана: если бы не Бела Майтени, как и где бы она услышала певицу, подобную Зельме Курц? Певица родилась в Берлине; в 1907 году, когда ей было тридцать лет, она уже добилась всемирного признания; удивительный ее голос с такой пластичной вы