ьмут, то исключительно для того, чтобы укрепить дело, пока его еще можно укрепить. Матушка сидела, время от времени ударяя по клавише и извлекая из рояля жалобную ноту. «Какая тоска, какая безнадежная тоска у нее на лице!» — должно быть, думал в эту минуту, глядя на нее, Бела Майтени. Он никогда не узнал, что матушка в тот момент переживала шок, постигший ее после поцелуя Йожефа: долгожданный экстаз, о котором она так мечтала, оказывается, существовал лишь в ее наивном воображении. Она любила Йожефа, но чувствовала, что и его близость ей не нужна; пусть он разговаривает с ней, провожает, ходит с ней по улицам, слушает вместе с ней музыку — но его зубы, губы, язык, само его дыхание для нее непереносимы. В тот вечер матушка поняла, что нездоров не только Бела Майтени — по-своему больна и она, больна тяжело и неизлечимо. Это был трудный вечер, полный невысказанных тяжких дум. Если бы какая-нибудь колдовская сила показала супругам их не столь уж и далекое будущее, они сказали бы, что это совсем не то, чего они ожидали; Майтени же просто решил бы, что колдовская сила его разыгрывает. Ведь он был твердо убежден, что в жизни, которую ему осталось прожить, тепла и любви он может ждать только от сына, и никто бы не смог его уверить, что настоящая, большая любовь, которая еще даст ему вкусить подлинное блаженство, впереди, что он познает безумную страсть, что его обескровленные болезнью губы еще будут исцелованы в кровь, что его поведет по запутанному лабиринту жизни нежная и заботливая рука, с которой могла бы соперничать лишь рука Йозефы Хейнрих, что ему еще суждено причаститься к воспетому в веках и народах прекрасному чувству, и та, кто подарит ему все это, будет не кто иной, как Мелинда.
На двенадцатой странице своего дневника Йозефа Хейнрих пишет следующее: «…Не могу не сказать о своих невестках, что обе они стали добрыми женами и хорошими хозяйками, я их очень люблю, денежный же вопрос так и не был решен, сыновья мои отныне несчастные парии, обреченные на вечную нищету, а я, поручившаяся за них всем состоянием, провожу дни в постоянном страхе, не зная, в какой момент меня пустит по миру неразумный, неоправдавшийся брак. Даже осень и зиму жизни моей дети мои лишили покоя».
«Добрая жена и хорошая хозяйка». Муж Ленке тоже не мог сказать о ней иного, даже после развода; беда была не в ней — более образцовую жену и придумать было трудно: в доме у них всегда был порядок, она выполняла каждое желание Белы, а маленького Белу воспитывала столь же тщательно, сколь самоотверженно ухаживала за больным мужем. Выходя в общество, она умела покорить всех, не прибегая к кокетству, а ведь в те времена едва ли не модой было хотя бы чуть-чуть, не отходя от надежных берегов супружества, поплавать и на чужом челноке. То, что она ни словом не обмолвилась о ночах, пережитых ею за несколько лет замужней жизни, было, конечно, столь же красноречиво, как и все то, что она доверила мне; матушка и в этой сфере старалась выполнять свой долг — но эти ночи оставили у обоих лишь тягостные воспоминания. Днем она держалась безупречно, и гости, бывавшие у Майтени, восторженно говорили о том, как все-таки повезло молодому торговцу в семейной жизни. Матушка иногда заходила в магазин и просила братьев научить ее какому-нибудь полезному делу — она с радостью им поможет; братья же считали, ни к чему ей знать, какова у них реальная выручка и что они дают друзьям «так», бесплатно, что записывают в счета хорошим знакомым — счета, которые так и остаются неврученными, — что получают без денег бывшие однокашники и дальняя родня. «Не позорьте меня! — говорил Бела Майтени всякий раз, когда матушка заводила разговор о деле. — Я не хочу, чтобы вы занимались этим. Составьте лучше список, что мы возьмем с собой к морю, вы ведь так любите плавать, вот и поедем все вместе. Возьмем и Ольгу с мужем». Купецкая дочь, до которой через родственников доходили все новые и новые тревожные слухи о деле Майтени, и сама не раз предлагала свои услуги: опыта ей не занимать, в девичестве она немало поработала в отцовской лавке, пусть братья дадут ей книги: может быть, то, что говорят в городе, лишь пустые сплетни, но, если даже правда, надо ведь что-то предпринять. Белу Майтени всю жизнь оберегали от холодной воды, от кашля, от простуды, от танцев до утра, хватит с него опеки, он даже матери своей запретил приходить в контору, не только Марии Риккль и жене. Торговли он, честно говоря, терпеть не мог — но уж если пришлось в нее влезть, то он будет идти до конца, причем так, как сам понимает. О том, чтобы в собственном магазине заниматься копеечной выручкой за стиральное мыло, керосин и соль, как Ансельм, и речи быть не может, довольно, и так за него всю жизнь все решали, по сантиметру рассчитывали, куда и как ему ступить. В последние годы своей жизни, когда женой его была Мелинда, Бела Майтени всегда делал то, что хотел, — даже бегал, когда чувствовал себя лучше. Мелинда позволяла ему править экипажем, копать, собирать виноград, ездить верхом, во всем, даже в таких вещах, где она была более сведущей, спрашивала его совета, и Бела Майтени в последние несколько лет своей жизни был абсолютно, безоблачно счастлив — так счастлив, как немногие в этом мире.
Большинство сохранившихся матушкиных фотографий относится именно к этой эпохе ее жизни. Снимки не только запечатлели ее необыкновенную красоту: по ним видно, что несколько лет она жила в таком достатке, какого не знала ни до, ни после этого замужества. Платья, которые она носит, все до одного белоснежны, украшены кружевами и тонкой ручной вышивкой; на одном, всегда очень трогающем меня портрете она стоит, правой рукой отведя в сторону какой-то занавес, вполоборота к зрителю, с розой в левой руке. Снимок этот очень выразителен: с него на нас смотрит прелестное двадцатичетырехлетнее существо с самой грустной на свете улыбкой. Другая фотография, где матушка снята с солнечным зонтиком, без шляпки, хранит для нас тот ее облик, который, наверное, видел Бела Майтени в свадебном путешествии: в этом прекрасном лице, безупречном теле есть что-то застывшее, безжизненное, словно в восковой фигуре. Есть у Ленке Яблонцаи другой, похожий, еще девический снимок, где она стоит в переднике, в платье в горошек и причесана далеко не так затейливо, как на том, с зонтиком, но зато какая улыбка играет здесь у нее на губах, в ее глазах; эта фотография — сама смеющаяся, очарованная, ничем не замутненная юность. Сфотографирована она и с Ольгой; она сидит рядом с золовкой в такой позе, словно в любую минуту готова вскочить, убежать; на огромной, с мельничное колесо, шляпе ее — целый цветник, зонтик на сей раз не в полоску, а тоже белый, на ручке его покойно лежат ее руки. Взгляд ее на этой фотографии чуть-чуть напоминает взгляд девочки, танцующей в Сепешсомбате, у подножия холма: словно того подростка взяли на бал-маскарад и посадили рядом со зрелой дамой, надев на нее ради смеха шляпу замужней женщины; сколь комично, что она должна играть эту роль, столь же трагично, что ей не дано быть самой собой! Самая же абсурдная из ее фотографий та, где она изображена с моим братом на руках: брату всего два или три месяца, матушка и тут в белом платье, в перчатках, широкополая шляпа ее украшена эмалевыми бляшками. На карточке этой матушка словно некая анти-Мадонна, словно кто-то дал ей в руки чужое дитя и она с девственной тревогой, но без малейшей симпатии к младенцу старается его не уронить. Фотографии запечатлели много выражений ее фотогеничного лица, но ни на одной из них нет безоблачной улыбки девушки с улицы Кишмештер. Будучи женой Белы Майтени, Ленке с момента венчания до момента расторжения брака была глубоко несчастна, и недаром даже на лице ее сына нет и следа той спокойной, безмятежной радости, которая так свойственна детским снимкам второго ее ребенка, ее дочери; хотя та, одетая в подержанные, собранные по родственникам костюмчики, далеко не так ухожена, как старший брат, однако вся она лучится восторгом и счастьем, каждое изображение второго ребенка Ленке Яблонцаи словно кричит: как чудесна жизнь! От маленького же Белы, даже когда он улыбается робко, так и веет неуверенностью, какой-то боязливой скованностью, беспредметной печалью, словно из-за рисованного идиллического задника с лесом или с горами, из-за игрушек, поставленных для оживления фона, каким-то непонятным образом падает на него отсвет будущего, которое много лет спустя так страшно оборвет его жизнь.
Йожеф, незабвенный Йожеф, не уехал из города и даже не женился. Матушка ежедневно, одна или с Пирошкой и маленьким Белой, ходила гулять на главную улицу, как в былые времена, и награждала себя за остальную часть суток несколькими мгновениями, когда она могла обменяться с Йожефом двумя-тремя словами — всегда в присутствии каких-либо знакомых — или хотя бы просто увидеть его. Жизнь ее текла однообразно: почти каждый день она навещала бабушку, управлялась с немногими делами по дому, заглядывала в магазин к мужу, гуляла, принимала гостей к обеду, после обеда уходила к Бартокам или оставалась дома, заботясь о покое и тишине, если врачи предписывали мужу лежать. После полдника наступал черед светских обязанностей: день чаще всего завершался театром, или чаем у хороших знакомых, или ужином у Ольги, иногда в варьете или в «Золотом быке»; домой они никогда не возвращались одни, их обязательно сопровождали друзья, гости не расходились до рассвета, играли в карты, беседовали. «У меня была ужасная жизнь, — рассказывала матушка, и я лишь смотрела на нее в недоумении: то, что я слышала, звучало как угодно, только не ужасно. — Я хотела уйти сразу же, как только убедилась, что это за кошмар, супружеская жизнь, и поняла, что ошибалась, даже когда думала: ладно, если не я, так пускай хоть Бела будет счастлив. Я мечтала поступить на службу или просто уйти куда глаза глядят, попробовать писать, зарабатывать музыкой. Но даже попытаться что-то предпринять мне никак не удавалось: все что-нибудь да происходило».
Например, в 1911 году умер Юниор.
Смерть его не была красивой: скончался он, как и жил, нелепо, в страшных, унизительных мучениях. В том году Пирошка окончила школу воспитательниц детского сада в Надьвараде, при монастыре ордена иммакулаток; 14 июня она получает диплом и первым делом отправляется к отцу: Пирошка не забывает паллагские годы, она ненавидит Мелинду, ненавидит купецкую дочь и горячо любит своих родителей. (Она единственная поддерживает контакты с матерью, посылая весточки Лейденфростам: одна из живущих вне монастыря воспитанниц потихоньку носит на почту ее письма; П