— Слушаю, — сказала я, решив, что он забыл меня о чем-то спросить.
— Может, выпьем кофе? Мне бы в самый раз…
Над такими предложениями не размышляют, точнее — над ними размышляют позже. Намного позже, когда все уже произошло.
— Лучше чай. Я не пью кофе так рано, к тому же я замерзла.
Ну вот, эта фраза, обыкновеннейшая фраза о чае и простуде, на которую никто и никогда не обратил бы внимания, а тем более не задумался над ней, приобрела для меня метафизическое значение, по крайней мере так она прозвучала в моей голове. Я страшно промерзла за все прошедшие годы. Я нуждалась в чьих-то объятиях, но даже не думала о них, давно уже ничего такого не ждала, все великие влюбленности прошли, оставшись только в трагедиях Шекспира и в сериалах, которые я иногда смотрю, хотя они никак не сочетаются с моими высокоинтеллектуальными занятиями. Так было вплоть до этого утра, когда на автовокзале меня словно ударило током, я и не ждала ничего такого, понимая — чем дольше ждешь, упорствуя в своем желании, тем реже оно сбывается. Оно сбывается, когда ему захочется и когда ты перестаешь ждать. Это не профессор Пантич сказал, я сама придумала, опираясь на глубокий анализ собственного опыта. Что бы ни говорила об этом моя наука — а она много чего говорит, — лучший эксперт в подобных случаях сам человек. Никто не сможет услышать его лучше, чем он сам, при условии, что он сам этого захочет. Но это уже другая, более сложная история. Самоанализ частенько бывает чертовски болезненным и неприятным, никто не любит жестокую правду о себе самом, в первую очередь из-за того, что он в себе откроет и в чем себе признается. Пусть лучше это сделает кто-то другой, потому что тогда возникают два обмана: первый — жалость, второй — вина, сваленная на других. Короче говоря, мы любим, когда кто-то заботится о нас, это подтверждает нашу ценность. Ощущение собственной ценности составляет суть характера, говорил… Я знаю, вы подумали — профессор Пантич. Нет, в данном случае речь идет об Адлере, и если этот механизм не срабатывает, следует вину за собственное бессилие или неудачу переложить на другого. Всегда виноват кто-то другой, только не мы сами.
Я пила чай, он — кофе, потом мы молча прошли в его номер на последнем этаже. Харон дремал за стойкой, делая вид, что не замечает нас. Как только за нами сомкнулись двери лифта, мы начали целоваться и целовались великолепно, с внезапно обнаруженной нежностью, его костюм пропах дорожной пылью, а губы были горьковатыми, но мне это ничуть не мешало. Пока лифт бесшумно поднимался к вершине здания, я, полностью утратив ego, сдавалась, легкая, словно перо ангела.
Да, за последние пять лет у меня это был первый мужчина. И — понимаю, что это смешно, но это так — второй в моей жизни. Игорь Мушкатирович, мой муж, инженер-электротехник, коллега моего покойного отца, старше меня на двадцать пять лет, через несколько лет после бомбардировок умер от рака мягких тканей, болезнь забрала его за три месяца. Я выходила за него по любви, чистой, очень сильной, оберегающей. Мне было двадцать шесть, ему — пятьдесят один, и мы оба жили этой любовью, сначала страстно, потом в согласии, очень дружно. Даже мой отец поначалу не понимал нас, и я тяжело страдала от такого непонимания, потому что до замужества он был для меня единственным родным человеком. Но со временем и он поверил в наше согласие, и даже полюбил Игоря, который был младше его на неполных два года…
Я открыла глаза в гостиничном номере. Некоторое время смотрела в потолок, не думая ни о чем, мое тело было кораблем, распустившим паруса под мягким ветром. Профессор Попович спал рядом со мной, кротко и тихо, как довольный ребенок. Во сне он выглядел умиротворенным; резкие черты лица смягчились, глаза, излучавшие незнакомую темную силу, пронизывающую и подчиняющую себе окружающее пространство и все, что было в нем, словно прожектор ночного локомотива, были закрыты. Я встала, завернувшись в покрывало, и подошла к окну. Передо мной распростерся полуденный город, заполненный людьми, нуждающимися в терапии и крепких теплых объятиях.
Это был один из тех моментов, когда вспоминается вся предыдущая жизнь, когда, осознавая ее целиком, мы понимаем, что нам о ней нечего сказать. И правда, что бы я могла рассказать даже о себе самой, был ли тайный смысл во всех этих годах, которые я прожила примерно так же, как и все мои сверстники? Время от времени следует подводить итог. Так говорит Ивана Кларин, моя единственная и потому лучшая подруга. Она тоже будет на симпозиуме. Она приехала позавчера, позвонила мне, и мы взаимно исповедались. Пора подвести итог, говорит она, и если результат — позитивный ноль, значит, надежда еще есть, еще кто-то может оглянуться нам вслед, и об этом, моя дорогая, надо постоянно думать, это стимул.
Ее тактика прямо противоположна моей… Она не ждет, она бросается навстречу. Сейчас она бы сказала, что наконец-то я поняла, о чем она мне все время говорила, но до меня не доходило. И одобрила бы мой поступок, конечно, одобрила бы, потому что я поступила, как она. Наконец-то мы смогли бы обсудить то, в чем сходимся, а не наши различия, и я думаю, она бы обрадовалась, на то мы и подруги, и остаемся таковыми, потому что находимся далеко друг от друга. Живи она в Белграде, наши отношения давно бы испортились, потом последовало бы примирение, и опять разлад, и вновь, и так по кругу — совсем как в детской мирилке: мирись, мирись, мирись, больше не дерись, если будешь драться, я буду кусаться, а кусаться ни при чем, будем драться кирпичом, нам Кирпич не нужен, давай с тобой подружим!
Пока я складывала, и вычитала, и задавалась вопросом, что я здесь делаю, в этом гостиничном номере, и зачем все это, в голову полезли всякие глупости, какая-то ерунда. Меня всегда интересовали люди, как они относятся к самим себе и как строят свои отношения с другими людьми. Я растворилась в этом мире, и он полностью овладел мной, в нем я нашла и причину, и смысл. Полагая, что помогаю другим, на самом деле я помогала себе, выдумывая себя — из-за отсутствия собственной истории я так и осталась двадцатипятилетней девицей. И тогда рассмеялась — про себя, конечно, чтобы не разбудить случайного любовника, который скоро исчезнет из моей жизни. Я знала это, а рассмеялась потому, что вдруг вспомнила, неизвестно почему, ведь никто не может управлять собственными мыслями, что я единственная из всех своих коллег прочитала Библию от корки до корки, слово за словом, от и до. Тот, кто в состоянии сделать это, сказал нам профессор Пантич, может надеяться стать человеком и, вероятно, сумеет понять кое-что из того, что случается с ним в жизни, и познать мир в той мере, в какой нам, прямоходящим млекопитающим, это дано.
Что тут скажешь, и слова прозвучали для меня как отгадка, призванная понравиться своей необычностью, правда, несколько вычурной. Совсем как детская песенка: Утка по реке плывет, в клювике письмо несет… О чем вещает этот немолодой и седой мужчина, что за вздор он плетет, задавалась я вопросом, потому что для меня никогда не было проблемой дочитать книгу до конца. То, о чем говорил тогда профессор, было от меня бесконечно далеко — не добраться даже в сапогах-скороходах. И что? Я читала Библию как увлекательный роман, стремясь узнать, что там будет дальше, совсем как в сериале, когда события развиваются совсем не так, как ты ожидаешь. Кроме того, тогда я была неоперившейся ботаничкой, записывала все подряд, и никто, ни в начальной, ни в средней школе не хотел сидеть рядом со мной на первой парте. За глаза меня называли подлизой, но мне было плевать на это и тогда, и тем более теперь.
Моя чувствительность совсем иного рода.
Но кого она волнует, чужая чувствительность, чужие мысли! Из всех эгоистичных вещей в этом мире чувствительность — самая эгоистичная, теперь я понимаю, что имел в виду профессор, говоря про Библию. Чужую чувствительность легко простить, еще легче забыть про нее, а наша собственная сверхчувствительность всегда при нас, постоянно открытая для принятия новых обид и ударов, и, к сожалению, эту боль ни с кем нельзя разделить, как нельзя разделить и наши мысли, так уж сложилось, и точка.
Профессор Попович спал, свободный от мыслей, я же оделась и выбралась из комнаты, меня ожидала подготовка торжественного открытия научного симпозиума. Я была секретарем мероприятия, надо было еще кое-кого озадачить, вычитать и размножить программу, зафиксировав несколько отказов и дополнительных заявок на участие, потом перепечатать рукопись приветственного слова старого академика Великича, который, не разбираясь в компьютерах, презирает их — он корифей нашего гештальта. А вечером, когда закончится пленарное заседание и когда будет понятно, что все гости накормлены и обихожены, я буду заканчивать собственный доклад. Такая уж я, всегда все делаю за других, патологически ответственная за всё, а за свою писанину принимаюсь в самом конце, и не за минуту до двенадцати, а в четверть первого.
Квитанция со штрафом за просроченную парковку, естественно, ждала меня под дворником автомобиля, за внеплановые утренние грехи надо платить тем или иным образом, сразу или в течение последующих семи тощих лет, как говорится в Библии. Лучше сразу, и пусть этим все закончится. На мосту я застряла в пробке: какой-то страдалец, который ничего не слышал о психотерапии или которому она не помогла, что, по существу, одно и то же, раздумывал, не спрыгнуть ли ему в Саву, чтобы раз и навсегда покончить с тем, что зовется жизнью. Никто не спросил его, хочет ли он жить в этом веке, в этой стране, испытывать проблемы в любви или не знать их совсем — неизвестно, что хуже — так что он самостоятельно выяснил суть вопроса и очень быстро нашел правильный ответ. Правда, весьма радикальный, согласно логике: чему быть, того не миновать. Другие участники уличного движения, оказавшиеся в этот ноябрьский полдень на мосту, думали иначе и все куда-то спешили. Я была одной из них, полная свежих воспоминаний о недавнем любовном приключении сотрудницы Центра психологических исследований.