— Школы, как нам нужны школы, — поправила графиня глупость купчишки. — В Париже уже фонари с проволокой освещают улицы, а мы все по старинке живем.
Генерал еще не слыхал о проволочных фонарях, поэтому смолчал, покивав понимающе головой, и полез за табаком.
— Всемилостивейше пожалована его величеством за усердную службу, — пояснил он о золотой табакерке с портретом дарителя на крышке.
— Очаровательно! — хором воскликнули майор Кутасов, графиня Закревская и купец Лукин.
Во втором кружке отец Исидор успокаивал двух попечительниц, обеспокоенных тем, что русская тюрьма — слишком суровая кара для преступников, совершивших незначительные злодеяния. Два полковника из свиты флигель-адъютанта его величества тоже внимали протоиерею.
— В тюрьме вы встретите громадный запас примеров для современной философии, морали, юриспруденции, знаний о русской национальности. Кое-кто до сих пор считает, что наш простолюдин желает милости к себе. Нет, он жаждет кары за любую провинность, потому что понимает, что всяк человек греховен и ему всегда есть за что идти на муку. Вот недавно был примечательный случай. Странница остановилась ночевать у одного сельского священника. В доме сделался пожар. Все огромное село сгорело. На странницу пало подозрение в зажигательстве. А она возьми и признайся в вине, в коей нимало не была виновата, и была осуждена законом следовать в Сибирь. Она имела случаи после объяснить свое положение, но не хотела ими воспользоваться. Эта русская женщина с радостью шла в каторжную работу и счастьем для себя почитала случай терпеть ради Христа.
— Этот поступок в роман бы, — размечталась первая дама, у которой на груди была пришпилена золотая брошка. — А то сейчас все стали писать, как мужики землю пашут да щи хлебают. Нечего сказать: веселенькое чтение.
— Но, милая, ты же сама рыдала, когда читала «Антона-горемыку»? — притворяясь удивленной, поддела подругу вторая дама. — А я вот думаю, что жить в деревне образованной женщине невыносимо. Я вытерпела в нашей подмосковной два дня. Проснулась на третий день и, к ужасу, вспомнила, что накануне в течение всего дня меня посетили только три мысли. А что, если теперь всегда будет то же? Я тотчас велела запрягать и, чтоб не поглупеть окончательно, помчалась в Москву.
Отцу Исидору наконец принесли его четки из библейской яшмы, и он принялся их перебирать.
— Слышали, — обратился к нему первый полковник, который был на вершок повыше товарища, — португальская палата депутатов отменила смертную казнь за политические преступления.
— Эта революционная зараза никак не утихает в Европе, — осудил португальцев второй полковник, который хоть и был пониже товарища, но казался мужественнее благодаря шраму на левом ухе и щеке. — В Париже выдумали какой-то новый танец и назвали его «Мазепой», хотя должны, кажется, понять, что порядочным людям имя этого злодея ненавистно.
— Пагубный разлив безначалия угрожает своим гибельным влиянием всякому благоустроенному гражданскому обществу, — подвел итог протоиерей.
В третьем кружке, состоявшем из одних только дам, бойкая сорокалетняя подполковничья вдова рассказывала о своем посещении знаменитого прорицателя Ивана Яковлевича Корейши, жившего при московском сумасшедшем доме. Лица слушательниц выражали неподдельное любопытство и даже некую легкомысленность.
— Предложила рубль серебром вместо двадцати копеек, лишь бы наедине с ним побыть. Говорят, тогда приезжайте к ранней обедне. Ну уж, думаю, нет, второй раз меня в такую даль, да еще спозаранку, не заманишь… Вхожу… Кругом иконы, иконы, иконы… Возле Ивана Яковлевича купчиха с сынишкой, оба на коленях. Налево в уголку странник с растрепанными волосами молится. На диване молоденькая девица сидит и все горько так вздыхает. Видать, женишок обманул, а ей не верится.
— Да каков же святой сам?
— Дурён. Если бы не знала, что пророк, подумала бы — пропойца. Головка маленькая, лысенькая. Лоб высокий, а лицо — какое-то приплюснутое, сморщенное. Глазищи узкие, как у татарина, и все время крутятся, что-то выискивают. Когда я вошла-то, он на полу на спине лежал, прикрытый по пояс грязной тряпкой. Я юбку подобрала и бряк на колени. А сердце обмерло: и боязно, и чувствую, как святость от него исходит.
— А он-то что?
— Перевалился на живот и начал выкрикивать, как бы для меня, а может для всех: «Алексей на горе стоит, Алексей по тропинке идет узенькой-узенькой; холодно, холодно, холодно; у Алексея не будет ни раба, ни рабыни, ноги распухнут; Алексей, помогай бедным, бедным, бедным. Да когда будет Алексей божий человек, да когда с гор вода потечет, тогда на Алексее будет крест».
— Слово в слово запомнила?
— Нет, графинюшка, это мне дьякон, к Ивану Яковлевичу приставленный, в альбом списал… Тут принесли ему кочанной капусты и щей. Он обмакнет капустный лист в сок и положит себе на плешь. А сок так и течет с головы. А он вынул руками из щей кусок мяса и вложил его купчихе в рот.
— Это в пост-то!
— От его святости и скоромная пища постной становится.
— Да слушайте же вы и не перебивайте, — рассердилась подполковничья вдова. — Купчиха мясо сглотила и сыночка подталкивает. «Что с ним, непутевым, будет?» — спрашивает.
— Ну и?.. Предсказал?
— Ой, предсказал. «Смотри в окошко», — говорит. Она нагнулась и смотрит, а он вскочил ей на спину и давай колотить по ее бокам кулаками, а сам кукарекает. «Сын ваш поступит в кавалерию, — объяснил дьякон, — потому как ему выходит верхом сидеть и шпоры носить». Тут Иван Яковлевич и меня приметил. Смотрит, словно удав, и мясо сосет. «Как же вы в великий пост скоромное не боитесь кушать?» — спрашиваю, а сама вся дрожу — вдруг проклянет.
— Как же ты осмелилась святого упрекать?
— Сама не знаю, наваждение от страху нашло. А он милостиво протягивает мне чайник. «Пей!» — говорит. Я попробовала. Еще и до нутра дойти не успело, как обратно вылилось. Чай с табаком оказался, а я-то не учуяла и смело хлебнула. Он чайник забрал, помешал в нем пальцем и опять мне протягивает. Во второй раз я уже удержала. Кладу ему синенькую и прошу предсказать, а он хвать мою денежку и мне же за шиворот пихает. Щекотно, страсть! «Пять рубликов! — кричит. — Все пять в колодец!» Так и не взял ни полушки.
— И не предсказал?
— Два вопроса разрешил задать. «Счастлива ли будет дочь Анна?» — спрашиваю. «Счастлива», — отвечает. «Счастлив ли будет сын Сергей?» — «Счастлив». Потом лег на пол, накрыл лицо грязной тряпкой, и дьякон пояснил, что теперь предсказаний не жди, разве после полудня.
— А тебе нового мужа неужто не напророчил? Или скрываешь?
— Все бы вам, графинюшка, шутить. А к Ивану Яковлевичу ездят известные ученые и высшие духовные лица. Не брезгают. Большой веры человек!
Четвертый кружок составлял отец Иннокентий, сидевший в дальнем углу и, как обычно, устремивший взгляд куда-то внутрь себя. Но тут в залу заглянул караульный солдат, смотритель пошептался с ним, сказал что-то на ухо отцу Иннокентию, и тот проворно, как бы с радостью, поспешил к выходу.
— Партию перед выходом перекрестить надо, — как бы извиняясь, сообщил смотритель генералу.
Тот в ответ понятливо кивнул.
Наконец лакеи, роль которых исполняли все те же солдаты инвалидной команды, открыли дверь в столовую и встали по бокам прохода. Дамы и военные повалили к столу.
— Смелее, барышни, — подбодрил смотритель дам. — Я хоть и грешен, но помню еще, что настала страшная неделька. Ручаюсь, на столе не найдете ни крошки скоромного.
И вправду, к обеду была допущена лишь постная, угодная богу пища. Заливная осетрина, караси с огурчиком в соусе, жареные пескари со спатюли, разварная стерлядь, осетрина, обжаренная в маковом масле и обложенная французским черносливом, сладкий суп с изюмом, грибная кулебяка, каша с маковым молоком, блины и зернистая икра к ним, соленые грузди и рыжики, отварные белые грибы, моченые яблоки и груши, кисель на миндальном молоке, постные отварные крендели, ворохи калачей, соек, ватрушек.
Флигель-адъютант его величества не подал виду, что стол хорош, хоть и внимательно окинул его своим энергичным взглядом. Сказалась многолетняя инспекторская привычка, позаимствованная у государя: ничему не удивляться, ни за что не благодарить. Главное, — даже не пытаясь рассуждать, стремиться окружить себя всеми сведениями, всеми данными, всеми суждениями, чтобы потом в Петербурге изложить суть дела непредвзято, повинуясь только закону и монаршей воле.
Графиню Закревскую стол не интересовал, она уже давно вошла в те года, когда, чтобы тебе загадочно улыбались мужчины, приходится голодать и придумывать десятки других ухищрений, лишь бы не выдать свой истинный возраст. Глянув на княжну Оболенскую, одетую в тот же голубой пепелин, что и на ней, графиня с грустью отметила, что сама была такой в далекие двадцатые годы. Рано покинувший земной мир Пушкин назвал ее тогда «кометой в кругу расчисленных светил». Сейчас поэты стали не те, они, как женщины, закатывают истерики и умиляются извозчиками и нищими. Неужто смерть, старость неотвратимы?.. Ах, лучше не думать об этом. Но о чем же тогда? Люди вокруг скучные, и этот генерал — дурак. Все бы ему о тюрьмах и построениях говорить. Боже, как все скучно и страшно. Смерть, смерть, смерть — стучит и стучит в висках.
Лукин с вожделением осматривал стол. Если бы не обстоятельные галантерейные дамы вокруг, он бы не сдержался и попробовал закусочки. Но при господах только притронься, сразу зафыркают и примут за человека, стоящего на самой низкой ступени развития. Того не желают понять, что жрать сейчас будут его, Лукина, угощение, глотать станут его, Лукина, шампанское. И не какое-нибудь дешевое, а настоящее Клико.
Полковники, которым надоели не только наставления отца Исидора, но даже своя собственная болтовня, тоже желали побыстрее приступить к делу. Чтобы скоротать остаток пустого времени, они принялись втолковывать друг дружке, что лафит мягче и слаще сотерна, а шабли лучше и того и другого. А в данную минуту хорошо бы хватить