писал Николай Языков о милом доме Авдотьи Петровны. Здесь сходились в литературных схватках сын крепостного лакея Михаил Погодин и преемник старинного княжеского рода Владимир Одоевский, купец Василий Боткин и помещик Михаил Бакунин. Здесь Гоголь читал первые главы «Мертвых душ»…
Елагинский салон был одним из центров, где скрывалась и зрела русская мысль. Весь цвет просвещенной России перебывал тут: А. Тургенев, И. Дмитриев, С. Аксаков, Д. Веневитинов, Пушкин, Дельвиг, Соболевский, Баратынский, Чаадаев, Герцен, Огарев, Грановский, Кетчер, И. Тургенев… В числе гостей часто бывал художник Эммануил Дмитриев-Мамонов, который любил тихо сидеть в уголке и рисовать. Так получился «Елагинский альбом». Каждая его страница — частица истории развития общественной жизни нашей страны.
…В просторной комнате у круглого стола сидит Хомяков и читает свою статью «О старом и новом». Слева, положив руку на стул, стоит Иван Киреевский — старший сын Авдотьи Петровны. Он уже обдумывает свои возражения — «В ответ Хомякову», — что послужит началу движения, которое назовут славянофильством. Дальше виден затылок деятельного сотрудника «Отечественных записок» Ивана Панаева, профиль Петра Валуева. У края слева в жабо и очках — тучный Свербеев. В большом кресле, с трубкой — старик Елагин, второй муж Авдотьи Петровны (первый — Василий Иванович Киреевский — в 1812 году взял на себя содержание и лечение девяноста раненых русских солдат, заразился тифозной горячкой и умер). Константин Аксаков с поднятым кулаком уже готов ринуться в спор. Петр Киреевский, прозванный Великим печальником Древней Руси за то, что повсюду собирает народные песни, набивает трубку, а его сводный брат Василий Елагин беседует с молодым профессором Московского университета Степаном Шевыревым.
Но, пожалуй, главным героем литературных вечеров всегда была заботливая хозяйка Авдотья Петровна. Она унимала сверх меры разошедшихся спорщиков, мирила врагов, знакомила будущих друзей.
Когда-то в юности «милая моя Дуняша» (как звал свою племянницу ее ровесник Василий Жуковский) продала рощу, чтобы издать первый сборник стихотворений Жука (так прозвала своего друга и родственника Авдотья Петровна).
Посетители ее салона не преподносили хозяйке сонетов (разве что Николай Языков посвятил ей свой последний поэтический сборник), но в тяжелую минуту — смерть друга, крах любви, денежные затруднения — друзья искали и находили в ней верного помощника и мудрого советчика.
Ее хватало на все — воспитывать своих детей в любви к деятельному труду и просвещению, переписываться со множеством знакомых и сообщать им подробности последних политических событий и книжных новинок, переводить романы и статьи с полдюжины европейских языков, заниматься живописью и выучиться даже иконописи, наконец, держать самый передовой в России — елагинский — салон.
При этом Авдотья Петровна не выносила салонного вкуса, жила и другим советовала жить в непрестанном посильном труде:
«Здесь есть один старик Гаас (вероятно, вы его знаете), он целые дни и ночи проводит то в остроге для утешения ссыльных, то у постели умирающих. Это совсем не забавно, но наверное не скучно. Он сам умирал недавно, и хорошо было видеть эту ясность души готовой (теперь он здоров). То, что ему можно делать, то доступно и каждому. Не в остроге, не в больницах, а просто на деятельной службе добру и братьям находятся смирение и ясность душевная. Фарисейство обретается от салонных похвал, а труд полезный мужика за сохою идет без похвал и без скуки. В этой скуке такая неблагодарность к богу, что досадно. Скука эта — право фарисейства. Она значит: я-де лучше других, если ничто меня не удовлетворяет».
Скучен день до вечера, коли делать нечего! В елагинском доме скуки не знали, потому как жили в вечной заботе о других.
ДЕД АРТИСТКИ
«…Я мог бы указать вам на множество своих современников, людей замечательных по талантам и трудолюбию, но умерших в неизвестности. Все эти русские мореплаватели, химики, физики, механики, сельские хозяева — популярны ли они?» — с горькой иронией спрашивает чеховский пассажир первого класса у своего попутчика.
Москвичи (впрочем, как и петербуржцы, и провинциалы) любили посудачить о дуэлях (особенно если исход был печальным), о путешествиях государей (главным образом, о пикантных подробностях из дорожной жизни молоденьких фрейлин, пользующихся монаршей благосклонностью), о чертях, домовых, миллионерах, жуликах, пророках. Лишь немногие стремились побеседовать о науках, поэзии, живописи. Но им чаще всего не давали выговориться, перебивали, внезапно вспомнив подробности недавнего происшествия, когда офицер Безобразов на маскараде в Благородном собрании, будучи вдребезги пьян, раскроил саблею череп толкнувшему его во время танца молодому человеку. И вообще, если какому-нибудь купчишке или совсем спятившему графу не терпелось поговорить о паровых машинах, работающих на подмосковных фабриках, об электричестве, освещающем парижские магазины, или о загадочном телеграфе, появившемся в далекой Америке, то, значит, считали москвичи, он зануда и чудак.
Дмитрию Перевощикову с популярностью не повезло, за свою долгую, растянувшуюся почти на весь девятнадцатый век, жизнь, он никогда не подделывал векселей, не проигрывал в карты миллионных состояний, не держал в любовницах красавиц знатных дворянских фамилий. Он всего лишь страстно и с любовью в течение трех с лишком десятилетий читал студентам Московского университета курсы алгебры и трансцендентальной геометрии, сферической тригонометрии и теоретической астрономии, прикладной математики и механики твердых и жидких тел… По написанным им учебным пособиям — «Арифметика для начинающих», «Руководство к астрономии», «Основания алгебры», «Руководство к опытной физике», «Ручная математическая энциклопедия» (в тринадцати томах)… — училось несколько поколений русских интеллигентов.
Перевощиков был основателем Московской обсерватории, директором медицинского института, деканом физико-математического факультета, а позже и ректором всего университета. Он заложил основы правильного и систематического обучения в России точным наукам, проводил публичные лекции для московской публики всех сословий, руководил городскими метеорологическими наблюдениями, его научными статьями были наполнены журналы обеих русских столиц. Много сделал Дмитрий Матвеевич для изучения и популяризации наследия Ломоносова. В «Слове о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих» он с восхищением говорил о своем великом предшественнике: «Читая, изучая сии рассуждения, всегда приходил я в удивление перед его гением, который предвидел истины, доказанные ныне многочисленными и точными наблюдениями». Далее Перевощиков с негодованием отмечал: «Мы редко оцениваем справедливо труды своих сограждан, хладнокровно уступаем иностранцам славу изобретений».
Изредка Дмитрий Матвеевич мог прочесть в русских журналах лестные слова о себе. «Имя г. Д. М. Перевощикова пользуется у нас громкой известностью, вполне заслуженной… — писал Николай Чернышевский. — В последние тридцать лет никто не содействовал столько, как он, распространению астрономических и физических явлений в русской публике… Количество написанных им с этой целью статей очень велико, и по числу, и по внутреннему достоинству они в русской литературе занимают первое место».
Дмитрий Матвеевич добродушно усмехался: «Эко он меня! В знаменитости записал, смешно, право» — и спешил справиться с многочисленными заботами дня: предстояло договориться о починке печей в комнатах казеннокоштных студентов, уговорить профессора Мухина пожертвовать тысячу рублей на громоотвод для обсерватории, посидеть над расчетами магнитных наблюдений, набросать письмишко своему старинному товарищу и сокурснику Николаю Лобачевскому. А вечером надо обязательно успеть в театр, будет бенефис Щепкина, и потом вместе с ним они заглянут на огонек к своему приятелю Сергею Тимофеевичу Аксакову, куда постараются затянуть и взбалмошного Гоголя. Друзей-то с каждым годом все меньше, все теснее их круг, поэтому нельзя забывать друг о друге…
О Перевощикове не судачили ни барышни на балах, ни девки на гуляньях. О его существовании не подозревал царский двор, поэты не посвящали ему ни героических од, ни злобных эпиграмм. Но надо ли унывать, завидовать, жаловаться на выпавший жребий? Наоборот, ученый был благодарен судьбе, что всю жизнь провел в заботах, в нужных для Отечества делах.
Перевощиков прожил долгую счастливую жизнь, до конца сохранив ясность ума, жажду деятельности и веселую шутку. Он успел выучить и поставить на ноги детей, поласкать внуков и даже похоронить всех друзей. И он не мечтал о посмертной славе, не верил в нее.
Наступил новый век. Имя астронома, математика, физика Дмитрия Перевощикова укоренилось в научных монографиях и справочниках, оставаясь по-прежнему совершенно неизвестным народу. Зато об одной из его внучек, актрисе, уже вышла в свет книга воспоминаний с приложением ее писем…
К сожалению, прав оказался чеховский пассажир первого класса, предсказавший забвение многим мореплавателям, химикам, физикам, механикам, сельским хозяевам. «Да-с, — продолжал он свирепо, — и в параллель этим людям я приведу вам сотни всякого рода певичек, акробатов и шутов, известных даже грудным младенцам. Да-с!»
ГДЕ ОНИ, РУССКИЕ САМОУЧКИ?
Можно по пальцам пересчитать народных умельцев России, оставшихся в памяти потомков. Каждому из них надо было преодолеть сопротивление равнодушного правительства, надо было научиться кланяться дурню чиновнику самого распоследнего класса, каждому надо было умудриться выкарабкаться из рабства, то бишь крепостной неволи.
Хорошо, когда повезет, как знаменитому актеру Михаилу Щепкину, которого друзья выкупили у хозяина за восемь тысяч рублей (землепашцы в то время ценились от ста до двухсот рублей). А когда нет?.. Как рабу-композитору С. Дегтерскому, автору знаменитой оратории «Освобождение Москвы, или Минин и Пожарский», которого добродушный граф Шереметев никак не хотел отпускать от себя. «Он жаждал, просил только свободы, — вспоминает современник Дегтерского, — но, не получая ее, стал в вине искать забвения страданий. Он пил много и часто, подвергался оскорбительным наказаниям, снова пил и наконец умер, сочиняя трогательные молитвы для хора».