От собора 1667 г. до выделения беспоповских согласий
После первой бифуркации быстро замаячила и вторая. Ее определила эсхатологическая программа, которую византийцы передали России через православие. Эта программа заставила отвечать на главный вопрос: наступил ли уже конец света и пришел ли уже Антихрист? Оказалось, что для одних он наступил, а для других – еще нет. Византийцы столетиями отвечали на этот вопрос во втором смысле, имея в виду, что когда это случится, сомнений не будет. И когда ситуация становилась действительно очень плохой, даже тогда они считали возможным видеть в бедствиях и кошмарах лишь предвестие, предчувствие конечной катастрофы, которая наступит с концом Ромейского царства. Но вот в 1453 г. агаряне (османы) взяли Константинополь – и пришел конец царства, а для православной эсхатологии наступил период сомнений и колебаний. Некоторые были уверены, что теперь все живут в постистории, другие – что царство возродится, как оно возродилось из пепла после латинского завоевания в 1261 г. Третьи считали, что роль Ромейского царства теперь перешла к Византийскому содружеству наций, прежде всего к славянам.
К последним принадлежали русские люди, иные из них, как старец Филофей, например, даже считали, что Москва есть Третий Рим. И вот, этот Третий Рим вдруг смачно плюнул в свой византийский исток и стал явственно протягивать руки навстречу Западу, который испоганил алтари константинопольских храмов в 1204 году и прислал поляков и Лжедмитрия в 1604-м… Это выглядело именно как отказ от идеи Третьего Рима и сдача всех позиций. Именно это увидели в реформах Никона его противники. Оставалось только решить: это новая репетиция конца, его предвестие, или действительно история Рима и мира завершилась? Собор 1666–1667 гг. был очевидным фарсом, который власть разыгрывала, с одной стороны, против староверов, а с другой – избавляясь от ставшего ненужным Никона. Документы собора производят странное впечатление: стороны не слышат и не понимают друг друга. Противники реформ не могли сообщить свое видение ситуации приглашенным грекам, а русские архиереи, участники собора, смотрели в рот царю и желали выполнить только его волю. Как известно, именно такое поведение стало впоследствии стандартным для архиереев-новообрядцев (за небольшими исключениями вроде Арсения Мацеевича, но это – особая история).
1667–1779: в результате решений, принятых собором, образовалось две канонических линии: одна, исходившая из признания решений собора законными и правильными, и другая – не признающая их таковыми. Примирение между ними не состоится уже никогда, хотя новообрядцы несколько раз делали разные заявления об ошибочности решений собора. Однако в их перспективе «отмена» собора 1666–1667 гг. должна повлечь в качестве ответного шага «отмену» и Стоглавого собора, проклявшего всех троеперстников. В каком-то смысле примирение было заперто на двойной замок. За решениями собора последовал новый виток репрессий, снявший вопрос о примирении с повестки дня.
В ходе репрессий и в результате разобщения противников реформ и сторонников непризнания собора возникло несколько интерпретаций произошедшего. Отсутствие большой всенародной дискуссии привело к закреплению двух традиций такой интерпретации. Одни противники реформ решили, что «еретическая зима настала», царь и патриарх (как прошлый, так и новый) перешли на позиции предательства православия и фактического униатства. Это обозначало, что по 15-му правилу Двукратного собора верующие могут отделяться от таких епископов и не признавать над собой их власти. Церковь в таком случае продолжает существовать в условиях, приближенных к апостольским: есть епископы – они правят церковными делами, нет епископов – обходятся без них. Это так называемые «поповцы», которым пришлось решать тяжелый вопрос: откуда брать священников и епископов.
Но вторая группа противников реформ сделала более радикальный вывод: не просто епископы стали еретиками, но вся Церковь почти исчезла, в первую очередь уничтожились за неимением священства таинства – Евхаристия, священство, брак и т. д. Такой радикальный вывод следовал из факта гонений, но на него повлияли эсхатологическая программа времен борьбы с униатством на Украине, а также панические настроения смутных времен начала XVII в. Так, в «Кириловой книге» и других гомилетических сборниках на основе мнений св. отцов делался вывод: «…в лето 1666-е от Рождества Христова произойдет воцарение Антихриста и конец света». И поэтому никоновские реформы, собор 1666–1667 гг., а затем и петровскую «революцию быта» стали интерпретировать как вышеуказанный конец света. Мнение о его наступлении в пределе означало необходимость прекратить всю общественную деятельность. Даже труд – и тот становится ненужным к последним гонениям Антихриста, чтобы честно умереть за Христа. Так рассуждали многие староверы первого и второго поколений.
В этой апокалиптической интерпретации был один, но существенный нерешенный вопрос: сколько времени может длиться такая ситуация. Именно поэтому сторонники немедленного разоружения и конца света оказались в результате в меньшинстве и вымерли. В результате адаптации к условиям ненаступления конца света выжила только очень своеобразная их генерация – те, кто фактически перешел на первую позицию, но не отказался от апокалиптических формул, что привело к парадоксальным моделям поведения. Это – так называемые беспоповцы поморского, спасовского (и отчасти часовенного)[1] согласий. Они признают брак, исповедь и крещение, но проводят их «простецы» – наставники-миряне. Этих наставников даже называют «попами» и некоторые поморские беспоповцы ощутимо тяготеют к поповству. Ведь без воцарившегося Антихриста «бессвященнословное житие» теряет для многих смысл. И даже некогда строгие безбрачные федосеевцы обзавелись женами и детьми, которых они, правда, называют «спутницами».
Главный итог того времени – постановка вопроса о Церкви, священстве, государстве и народе в эсхатологическом контексте. Ответ был в целом дан такой: священство, основа Церкви, в принципе возможно без участия государства. Только для беспоповцев священниками стали все «остальцы древлего благочестия», а для поповцев нужны были епископы. Вопрос состоял только в том, где их брать в условиях гонений и фактической победы никонианства. Тут и возникли два пути, о которых речь впереди.
Вторая половина XVIII в. – возникновение городских центров и изменение социального характера староверия. Сельское население России, попавшее одновременно в процесс закрепощения и религиозной реформы, сначала не придало особого значения изменениям. Постепенно среди наиболее сознательных крестьян стал расти протест как против одного, так и против другого. Впрочем, долгим этот процесс не был: большинство постепенно смирилось с необходимостью стать как крепостными, так и никонианами. Постепенно движение протеста стало переходить в новое качество – подпольное или катакомбное. В селах и деревнях церкви были по приказу свыше переведены на новый обряд, что ставило несогласных перед выбором: то ли бежать из родных мест, то ли создавать подпольные общины. Начала складываться так называемая «старообрядческая география» России. Особое место заняли старообрядческие монастыри: Выгорецкий – в Заонежье, Ветковский – в Польше, Иргизский – в Поволжье… Постепенно к концу XVIII в. население перераспределилось: в сельской местности в основном остались оппортунисты, а несогласные бежали в другие места, либо в города, либо в области, где государственный контроль был слабее. Такими областями были Ветка, Стародубье, Зауралье, а затем и Сибирь с Алтаем. В европейской части и на юге России оставались некоторые города и области, где селились те, кто не принял реформ: Ржев и Боровск, Стародубье, Поморье…
Именно на Ветке и Керженце на основе древних церковных правил была выработана практика чиноприема священников из «господствующей» церкви. Сложились две практики: согласно первой, они принимались через покаяние (так называемый «третий чин»), согласно второй – через миропомазание («второй чин»). Первая практика получила название «дьяконовской», поскольку ее отстаивали последователи знаменитого апологета и мученика Александра-дьякона, а вторая практика возобладала на Ветке и в конце концов стала общей для всех поповцев.
В этой географии особое место заняли в 1770-х гг. кладбища: Преображенское и Рогожское – в Москве, Волково – в Петербурге. Старообрядцы открыли для себя одну из основных стезей – благотворительность. Кладбища и общины при них вместе с монастырями составляли единую систему, которая сохраняла предание и передавала его далее. Старообрядцы, создавшие первую альтернативную систему русского православия, тем самым поставили вопрос о Церкви, ее определении, границах и принадлежности.
Было еще одно явление, точнее, еще одна группа населения, которую этот процесс строительства касался и затрагивал: это казачество. «Вольные люди», бежавшие на Дон и за Яик, не были поголовно противниками реформ. Наоборот – их вольная жизнь и строгие порядки социального устройства казачества привлекали староверов в их ряды, а некоторых «неопределившихся» казаков – в ряды противников никонианских «новинок».
От восстановления иерархии у поповцев до религиозных свобод
Городские общины при кладбищах, монастыри и казачьи станицы пережили XVIII в. с большими потерями. Главными из этих потерь были утрата епископата и постепенное вымирание священников. Многие сторонники эсхатологических решений, пройдя через гонения и «гари» (эпидемия самосожжений охватила север России в конце XVII века), перестали ждать каких-то епископов и священников и перешли на более архаичную модель церковной общины – самоуправление во главе с выборным наставником. Однако те из старообрядцев, кто не оставлял надежды на приобретение священства, стали принимать священников-никониан, желавших принять старую веру. Таких священников официальная пропаганда называла «бегствующими». Естественно, их положение было довольно уязвимо, однако их становилось все больше и больше. Правительство принимало меры против таких священников вплоть до смертной казни, а радикальные эсхатологисты из староверов объявили саму процедуру принятия «новопоставленных» попов незаконной. Впрочем, меры правительства менялись – сначала таким священникам разрешали служить в своем уезде, но не за его пределами, затем запретили уже и любое служение. Так теоретический раскол между староверами приобрел еще и практическое измерение. Беспоповцы стали считать поповцев «скрытыми никонианами», а те в ответ стали считать беспоповцев заблуждающимися в вопросе о Церкви. И те и другие с точки зрения официальной пропаганды считались «раскольщиками» и злоумыслителями. В ответ все старообрядцы считали и считают никониан еретиками, вкладывая в это понятие самый разный смысл, о котором речь впереди.