Одна возле другой стояли Постоловы мельницы, один и тот же человек — какой-то Постол, которого все давным-давно забыли, — выстроил их когда-то, но судьба у них была разная. Одна работала круглые сутки, колесо ее все время бухало, вода плескалась и шумела, все строение ходило ходуном. А другая молчала. Вода текла мимо, пустой желоб сох и трескался. Орешина казалась еще выше, раскидистей, и, омраченная ее тенью, мельница под ней с каждым днем будто уменьшалась, будто уходила в землю, утопая в бурьяне. И, словно похороненный заживо, умирал в ней Вырбан.
А Женде не сиделось на месте. Если ее не было в саду, значит, пошла к холодцу. А то возьмет прялку, заткнет конец за пояс и давай бродить по полянам. Ходит и прядет. Раскраснеется от зноя, глаза потемнеют, будто черные сливы, что зреют на солнце; по спине вьются длинные косы. Издали видно: посмеивается. И будто не прядет, а сучит нити за собой и, где ни прошла, всюду паутину сетей расстелила.
Глядит бабушка Ана, головой качает. «По всем путям-дорожкам силки расставила, — думает. — Колодец заворожила, чума ее возьми!»
Все пошло навыворот. И прежде, бывало, проезжие останавливались у колодца — воды попить — и ехали дальше. А теперь, напившись, что-то не спешат. Торговцы, прасолы, сборщики налогов задерживаться стали: полеживают в холодке, потягиваются либо бродят сами не свои, как от солнечного удара, да знай поглядывают Женде вслед.
Иногда лес наполнялся звоном, и откуда ни возьмись — Марин. Подходит прямо к Женде; та говорит ему что-то, смеется. Но козопас отворачивает потемневшее лицо, глядит на проезжих. И взгляд у него тяжелый, как камень. Иные, догадавшись, трогаются в путь. Другие задерживаются, пьют у колодца, хоть и пить-то не хочется, — и тогда Марин набрасывается на них.
— Тут не казенный луг — лошадей пасти! — кричит он им. — У нас тоже скотина, нам трава нужна!
И размахивает своим посохом; рукава у него съезжают к плечам, обнажая жилистые руки; из-под короткого тулупа, шерстью наружу, блестят заткнутые за широкий пояс пистолеты и кинжалы. Лучше подальше от этого огромного широкоплечего полубыка-козопаса с обвисшими усами. И сборщики налогов, подтянутые молодцы в коротких кафтанах с длинными рукавами и синих суконных шароварах, отступали. Снявши путы с лошадей, садились в седло и, кинув прощальный взгляд на Женду, уезжали восвояси.
Проходил как-то обоз. Случилось, что как раз в это время из-за горы выплыла темная туча, засверкала молния, загремел гром. А когда возы стали спускаться вниз по обрыву, возле белого оползня, уже нельзя было разобрать, небесный это гром или грохот тележных колес. Большие буйволы упирались, махая изогнутыми рогами, обозники кричали. Поднялся вихрь, закрутил пыль с одного конца обоза до другого. Грозовая туча прошла. Приближающийся обоз казался теперь страшней.
Спустившись в овраг и подъехав к противоположному склону, возы потянулись длинной вереницей вверх. У мельницы сделали остановку. Поляна наполнилась возами и буйволами. Упало всего несколько капель, и небо прояснилось, стало припекать солнце, сделалось еще жарче. Обозники принялись поливать буйволов водой из ведер. Потом сняли дегтярницы и начали подмазывать колеса.
Показалась Женда. Она шла к колодцу с опаской, уклоняясь то от одного, то от другого буйвола. Обозники, опустив дегтярницы, смотрели на нее. Женда набрала воды, потом вернулась еще раз. Тогда обозники столпились у колодца с большими баклагами в руках. Загалдели, засмеялись. Между высокими шапками и серыми поддевками мелькали белые рукава и синий сарафан Женды. Иногда были видны ее косы — две пляшущие черные змеи.
Бабушка Ана смотрела, сидя у своей мельницы, и, когда к ней подошел дед Иван, сказала ему:
— Из этих тоже кто-нибудь останется.
— Почем ты знаешь?
— Есть там один, все пьет да пьет, сам не знает зачем… Останется, вот увидишь…
И в самом деле, когда спустя немного обоз двинулся дальше, одна телега — передняя, с самыми сильными буйволами, вдруг наклонилась; у нее соскочило колесо, ось запахала землю, переломилась. Обозники сбежались, принялись чесать себе затылки, загалдели. Потом поехали. Осталась только сломанная телега. Обозник достал топор, стал чинить. Чинил, не особенно торопясь, да все посмеивался.
На другой день он опять чинил, а возле него стояла Женда. Бабушка Ана поглядела в сторону леса — бубенцов не было слышно, Марин не показывался. Долго глядела она то на телегу, то на грабы. Солнце припекало, стало жарко, и она задремала.
Вдруг где-то близко застучали каблуки, и она проснулась. Перед ней стояла Женда. Бабушка Ана сразу ее не узнала: набеленная, накрашенная, с подведенными бровями, как турчанка. На голове дрожит перо с золотой фольгой, на шее — алые кораллы, на руках бренчат браслеты. Глаза горят, сама смеется.
— Что это ты разрядилась, непутевая? — проворчала бабушка Ана, невольно любуясь ею и удивляясь, что не может больше ее ненавидеть. «Послал тебе красу господь, лишь бы к добру», — подумала она.
Женда положила руку на коралловое ожерелье.
— Красивое, бабушка Ана? Красивое? Обозник подарил…
— А белила?
— Он тоже. Все он. Ах, бабушка Ана, кабы ты посмотрела, сколько у него добра! Повозка внутри как дом. Откроет какой-нибудь сундук, а там чего только нет. Даже зеркало есть, бабушка Ана, — ну, все, все! И добрый такой. В Царьград ездил, море видел. «Садись, говорит, ко мне в телегу. Отвезу, на море поглядишь». Как, бабушка Ана? Поехать, что ли? Скажи — поехать?
— Поезжай, поезжай, коли совсем голову потеряла. Как Вырбан-то?
Женда пожала плечами и ничего не ответила.
— Послушай, молодуха, — строго промолвила бабушка Ана. — Перестань за чужими бегать, о своем подумай. Срам и грех. Какой там Царьград, какое море! За мужем за своим ходи, а то не ровен час…
— А что я могу сделать? Нешто я господь бог, чтоб его воскресить?
И Женда пошла вниз, блестя золотой фольгой пера и звеня браслетами. Бабушка Ана видела, как она подошла прямо к обознику. Тот все чинил телегу. И уж не в первый раз козел, вскочив на крышу Вырбановой мельницы, топтался по черепице, словно танцуя.
В тот вечер Женда опять пришла к бабушке Ане. Плакала, кляла свою долю, жалела Вырбана. Давала зарок никуда не ходить, думать только о нем. Так и ушла с глазами, полными слез, и пошла прямо на свою мельницу, не взглянув на обозника. «Слава тебе, господи!» — подумала бабушка Ана и перекрестилась.
На другой день Женда вышла из мельницы. К обознику не пошла, но прялку за пояс засунула. Издали видны ее темные глаза, издали можно заметить, что она смеется. Опять ходит по полянам и прядет. Обозник починил телегу. Теперь он подымает буйволов и ведет их пастись. Ведет той самой дорогой, где прошла Женда. Словно по нитке, которую Женда протянула за собой.
Грешно оставлять больного без присмотра. Бабушка Ана послала своего старика навестить Вырбана. Переступив порог, дед Иван остановился и вынул трубку изо рта: прижавшись к стене, жалобно визжит щенок; а перед щенком стоит козел и изо всех сил бодает его. Дед Иван прогнал козла, и ему показалось, что он прогнал дьявола. Жернов лежал на том самом месте, где свалился на Вырбана. Дед Иван вошел в комнату. Его поразил тяжелый трупный запах. Желтый, худой Вырбан лежал навзничь; при виде Ивана он сморщился от боли и глухо, будто из-под земли, произнес:
— Выгони! Выгони его вон!
Он говорил о козле. И уставился в потолок большими, испуганными глазами.
У Марина пропали три козы. Он был не из тех, кто способен махнуть рукой на свою проруху, и решил во что бы то ни стало их найти. Коз своих он знал, как людей, в лицо. Увидит, что-то белеется, — и гонит стадо в ту сторону. А подойдет ближе — оказывается, это не козы, а белые камни.
И повернет стадо в другую сторону. Три дня пропадал он в горах. Взбирался на самые крутые стремнины, спускался в самые глубокие ущелья. И наконец нашел-таки трех своих потерянных белых коз. Обрадовался, засмеялся, вынул прялку, которую делал для Женды, стал украшать ее золотой и серебряной фольгой. Чтобы завтра отнести ей.
Да не выдержал. Словно тысячи нитей тянули его вниз, к мельницам. Он спрятал долото, которым обрабатывал прялку, и повел коз вниз.
Никогда бубенцы Маринова стада не звенели так громко. Смеялись, разговаривали, кричали маленькие бубенчики; большие колокольцы били, как колокола на святой. Бабушка Ана, услыхав их издалека, поняла, что идет Марин. Когда стадо достигло грабов, звон поутих, но разлился во всю ширь. Между мельницами показался Марин.
Увидав телегу, он понял, что она была сломана и что ее теперь починили. Но возле нее никого не было. И Женды не видно. Марин вошел в сад, заглянул в мельницу — нигде нету. Он то и дело поглядывал на бабушку Ану, не смея подойти к ней. Наконец решился, подошел.
Навстречу ему из дверей вышел дед Иван.
— Батюшки, Марин! Где пропал, леший? Уж не с медведицей ли стервятницей боролся? Неужто опять пришла в Липов-дял?
Бабушка Ана глядела на Марина хитрыми глазами.
— Зачем медведицу в Липов-дяле искать? — заметила она. — Она здесь, на мельнице живет. И не страшная, не кусается. У ней — длинные косы, черные глаза. Воду из колодца когда надо и не надо пьет, а глазами так и стреляет во все стороны…
Бабушка Ана старалась поймать взгляд Марина, но он стоял нахмурившись и опустив глаза.
— Гм… медведица… Что же это за медведица такая? — спросил он.
— Будто не знаешь. Да сам-то мало ли выпил воды после нее, когда пить не хотелось? И не ты один. Вон обозник тоже выпил и здесь остался.
Марин вдруг выпрямился, стал страшен.
— Где Женда? — спросил он.
— Почем я знаю, Марин, — кротко, ответила бабушка Ана. — Почем я знаю, сынок. Видела только, как она с прялкой вышла да обозник буйволов своих повел. Не знаю, не знаю, сынок.
Марин, не дослушав, пошел наверх, к своему стаду. Скрывшись в грабах, поглядел на мельницу, поглядел вокруг: Женды нет как нет. Тогда он достал прялку, которая была у него за пазухой, под тулупом, переломил ее пополам и забросил в траву. Он уже не слышал колокольчиков стада, не было ему покоя в лесу. Несколько раз возвращался, шатался вокруг мельниц. И словно все рос, становясь огромней, страшнее