. Раз прошел мимо бабушки Аны и даже не взглянул на нее. А она побоялась его окликнуть.
На другой день он пришел опять. Была страшная жара. Женды опять нигде не было. Марин совсем уже не думал о стаде, а шагал по горам, по долам. Иногда останавливался, смотрел во все стороны. Камни вокруг дышали жаром, готовые вот-вот расплавиться в пекле. Солнце стояло прямо над ним, так что он даже не отбрасывал тени. В голове — ни одной мысли. Он смутно понимал, что произошло с Жендой, смутно понимал, что происходит с ним. Хотелось схватить ее и изрубить на куски. Вспомнил, как последний раз она смеялась и говорила: «У, какой ты страшный, Марин! Медведь, матерый медведь!» Приходила на ум мысль о шкурках, которые он ей дал. «Отберу теперь», — подумал он, стискивая зубы. Но тотчас становилось ясно, что не в этом дело. Хотелось уйти опять в горы, спрятаться от людей, жить там совсем одному, как прежде. Но он понимал, что этого тоже не будет. Ясно было, что на голову ему свалилось огромное, страшное несчастье.
Он шагал по раскаленной земле. За ним шли его собаки с помутневшими глазами, высунув языки. Бубенцы звенели по лесу в разных местах. Марин останавливался, прислушивался, но не понимал, что стадо его разбрелось.
Вдруг потянуло ветром, поднялась пыль. Марин взглянул вверх: над горой показалась туча. Не плотная, тяжелая туча, а густые, черные клубы, которые бежали, крутясь, словно дым от пожара. Ветер подул сильней — сперва теплый, потом холодный. Потемнело, упало несколько капель. Ветер заколыхал весь лес. Красные молнии заметались, как змеи. Загремел гром.
Скорей по привычке, чем сознательно, Марин поспешил к стаду, увел его в укрытие и сам спрятался под какие-то скалы. И больше ничего не видел, так как все потонуло, исчезло в бешеной метелице дождя.
Марин не слышал грома и ни о чем не думал. Потом заметил, что стало темней и молнии блещут ярче. Смеркалось. Он вскочил и вышел под дождь. Ему было душно, он снял шапку. Капли, падая ему на голову, обжигали, как кипяток. Пока он шел по лесу, дождь перестал, а когда остановился над мельницами, полнеба очистилось. По всем ложбинам бежали мутные ручьи.
Марин стал спускаться к мельницам. Глухой, страшный вой заставил его остановиться: река шумела внизу, вздувшаяся, мутная. Но каменный мост стоял прочно, и вода доходила до самого настила. Туча на востоке опустилась совсем низко, и в очистившемся небе над ней показалась луна, еще красная, темная.
Марин шел по лощине. Внизу на дороге заскрипела крытая телега; он поглядел и прошел мимо. Но, выйдя к колодцу, обнаружил, что телеги обозника нет. В голове его мелькнула ужасная мысль. Он увидел, что дед Иван идет сверху с горящей свечой в руках, заслоняя ее рукой от ветра.
— Пускай едет куда хочет! — крикнул старик, видимо отвечая бабушке Ане. — Скатертью дорога. Чего о ней думать. О человеке думать надо. Человек помирает, христианин. Нужно ему свечку в руку вложить…
Марин сразу понял все. Повернул и побежал бегом за телегой. Буйволы ступали медленно; Марин догнал телегу, приподнялся на цыпочки, заглянул внутрь: там сидели рядом обозник и Женда; он обнимал ее одной рукой. Было темно и не видно лиц, но он показался Марину молодым и красивым.
Марин остановился как вкопанный. Подумал было, что не надо мешать этим молодым, что сам он дик, безобразен. Ему стало тяжело, захотелось уйти. Но в это мгновение телега застучала по мосту. Марин вздрогнул, бросил свой посох на землю, ринулся вперед, в два-три прыжка догнал телегу, ухватил ее за заднюю ось, поднял страшным напряжением сил и кинул с моста в реку.
Он ничего не видел, не слышал крика. Увидал, что один буйвол пал на передние ноги, потом поднялся. Потом оба буйвола, сообразив, что телеги позади нет, потащили обломанное дышло, заторопились, подняв головы, и исчезли в темноте.
Марин еле переводил дух. Заметив, что в руках ничего нет, стал искать глазами посох. Подошел к тому месту, где оставил, взял и поднял. Лунный диск побелел. Марин вскинул посох на плечо и, как если бы ничего не случилось, побрел вверх по склону холма. Лунные лучи разгоняли мрак, с кустов падали капли, как слезы.
Вдруг Марин услыхал за спиной шаги. Обернулся: за ним шел козел.
ИНДЖЕ{4}
В те времена восстали разбойники многие, даалиями и кырджалиями называемые, много сел пожгли, и пришли на село в неделю мясопустную, и похватали много народу, и ограбили и сожгли село…
Мутным потоком нахлынули кырджалии с Бакыджиков вниз, на равнину. Впереди — Индже с дружиной своей, а за ним — с дикими криками, словно волки несытые, валом повалили на бешеных конях кырджалии Сиври-билюк-баши, Эдерхан-оглу, Дели-Кадыра и других атаманов.
Редко сбивался в одну ватагу такой страшный сброд: анатолийские турки, зебеки, курды, убийцы, головорезы. Люди, по которым петля плакала, безобразные, страшные — кто в лохмотьях, открывавших голое тело, а кто в роскошной одежде, тяжелой от позументов и шитья. У каждого — кинжал и пистолеты за поясом, но попадалось и такое оружие, что пригодно не столько для боев, сколько для резни и убийства: алебарды с широким, словно у косаря, лезвием, железные крюки, палицы, топоры на коротком или длинном топорище.
Когда все эти орды пали на равнину, поднялась такая пыль, что издали казалось — идет буря. А погода была прекрасная — самое начало весны. На севере вздымались Балканы, растянув синюю цепь свою, облитую солнцем, мягко очерченную, тихую. А остановишься, обернешься назад — увидишь там и сям вспыхивающие среди леса огни; подымется кое-где струйка дыма и оборвется. Этими огнями жители сторожевых селений у горных проходов посылали селам весть: бегите, идут кырджалии!
Но Индже еще не давал знака напасть на какое-нибудь село. Молча ехал он на своем белом коне немного впереди дружины. Словно только тут открылись у него глаза, и он увидел, как несчастна земля, по которой он едет. Пусты поля: нигде ни стад, ни бубенцов. Нивы, давно не знавшие сохи, поросли ежевикой да бурьяном, дороги — травой. Птичьего свиста — и то не слыхать.
Склонил голову Индже, сидя на своем холеном коне, задумался. Чуть стало смеркаться — сзади послышались крики. Он обернулся, видит: кырджалии спешат, напирают; увидал их горящие глаза и зверские лица. Поглядел вперед — понял все: впереди, довольно близко — большое село. Индже узнал: Урум-Эникёй. Не такое, как те, что остались позади: белеют хорошенькие домики, видны сады, церковь вздымает главу, крест так и горит. И хоть село не дальше, чем на расстоянии трех ружейных выстрелов, там как будто не подозревают о приближении кырджалии.
Индже сделал знак остановиться, а сам проехал вперед и долго глядел на село. Все глубже становилась морщина, разрезавшая его лоб, а кырджалии думали, что он смекает, как бы и откуда лучше ударить на село, и еле сдерживали гарцующих на месте коней. Но вот Индже вернулся, велел распрягать и ставить шатры для ночлега. Сдержались кырджалии, молча послезали с коней, даже подпругу ослабить им забыли. Дождались, пока для Индже не поставят шатер в стороне, на кургане, и, когда он вошел туда и за ним опустилась входная завеса, стали собираться кучками, толковать. Чаще всего говорил один, стоящий посредине, а остальные слушали, поглядывая на шатер Индже. Об Индже толковали кырджалии. Не по нраву им был Индже — не такой он, каким они его раньше знали. Молчаливый, несговорчивый, упрямый.
Когда нынешней весной Индже выздоровел и злая рана в груди его зажила, глашатаи кликнули клич в селах по обоим склонам Бакыджиков: всем, кто надеется на коня своего и свой ятаган, идти к нему! Услыхали кырджалии, ринулись со всех сторон к Бакыджикам и через каких-нибудь несколько дней на поляне у Семи колодцев, где Индже разбил свой шатер, вырос целый лагерь. И каждый приезжавший первым долгом спрашивал Индже, его хотел видеть. Но вокруг его шатра несли караул горцы Кара-Колю и никого туда не пускали. Вот и теперь они там, охраняют. Никому не известно, о чем думает Индже, что замыслил.
И много о чем еще толковали кырджалии; так, сбившись кучками, и потонули в темноте. Смерклось. Но вот запылали большие костры. Кырджалии задвигались, стараясь не шуметь, чтоб их не приметили в Урум-Эникёе. Лес вокруг скрывал их, делая мрак еще гуще. В свете костров замелькали их черные тени, увеличенные, удлиненные. Кое-где звякнет оружие, заржет лошадь. Низко над лагерем нависло темное небо, и звезды, словно чем-то испуганные, робко мерцали.
А Индже ушел к себе в шатер, лег там, как всегда в последние дни, на покрытую овчинами лавку и погрузился в думы.
Он перенесся мыслями на шестнадцать лет назад. Вспомнил день, как застал Кара-Феиза возле Жеруны. Кырджалии наткнулись тот раз на возведенные вокруг села частоколы, и пули мушкетов заставили их откатиться назад, в поле. Оттуда Кара-Феиз, мрачный, сердитый, смотрел на полные всякого добра богатые чорбаджийские дома, не зная, что делать. В село не войдешь, а уйти восвояси — обидно.
Тут-то и появился Индже. Триста юнаков были с ним, все на буйных конях. Он был молод. Поглядел на Кара-Феиза, поглядел на село, засмеялся да, недолго думая, поскакал с дружиной своей к частоколу. Загрохотали тяжелые мушкеты, захаркали дымом бойницы. Пришпорили коней кырджалии, загремели пистолетными выстрелами, закричали. Три раза подскакивал Индже к частоколу и три раза откатывался назад. Земля звенела под копытами коней, тучей поднялась пыль. Наконец, усталый и сияющий, вернулся назад. Никакой пользы не принес этот удалой наскок. Из-под тучи пыли, подымавшейся кверху, как туман, показались трупы павших кырджалии, кони без всадников бешено носились кругами. Но все мушкеты разом умолкли; село молчало, как мертвое.
— Вот как! — воскликнул Индже. — Хочешь яблоки есть, хорошенько яблоню потряси!
Вечером к нему привели мельника, схваченного кырджалиями на Постоловых мельницах. Когда перепуганный мельник упал на колени, стал ползать у него в ногах и целовать полы его одежды, Индже понял, что нашел, кого надо. В ту же ночь пятьдесят отборных кырджалий, пеших, подвел мельник к частоколу; караульщиков удалось обмануть и перебить. Прорубив частокол, Индже вошел с дружиной внутрь; вошел и Кара-Феиз. На востоке над черными верхушками рощ заалела заря. По мощеным улицам зацокали подковы бешеных кырджалийских коней. А кто устоит против кырджалии, когда он верхом, с ятаганом в руке?