Старики встрепенулись. Таившаяся в груди каждого из них надежда проснулась, и они ей поверили.
— Правильно говорит Хаджи, — согласились они. — Не в чуме дело, а в страхе…
Только дед Нейко не уступал:
— А голод? Ведь у всех мука кончилась.
Хаджи Драган махнул трубкой.
— У меня полны амбары. На все село хватит. Всем дам. Не то что просто так: пускай отдадут, когда у них будет. Но дам. А свадьбу справим.
Когда потом Тиха вошла и не то в третий, не то в четвертый раз внесла полный кувшин вина — старого красного, каким славился Хаджи, старики говорили все сразу, пьяные, веселые. И она ходила среди них, улыбаясь, и еще смелей балагурила:
— Вы что — при жизни поминки по себе устроили?
А старики кивали головой, смеялись, и под ласковым действием вина, словно баюкавшего их в колыбели и заставлявшего забыть про возраст, эта черноглазая девушка казалась им такой задорной, такой хорошенькой!
А после обеда было так, как сказал Хаджи Драган: началась свадьба. Среди мертвой тишины, царившей до тех пор на селе, и густого дыма костров вдруг заиграли волынки, загремели барабаны. У калиток и на площадях стали собираться женщины. Что такое? Сумасшедшие завелись на селе, что ли? А узнав, что это Хаджи Драган выдает замуж свою дочь Тиху, начали говорить и о нем: «Ошалел, видно! В такое время!» Но хоть они и осуждали Хаджи, а звуки барабанов помимо их воли действовали ободряюще: как-никак становилось радостней на душе, веселей, и в конце концов они признали, что Хаджи Драган поступает умно. Знает, что делает. Оставалось только загадкой, почему он выдает Тиху за того самого парня, чьим сватам за месяц перед тем был отказ? Тогда все подумали, что Тиха решила дожидаться Величко Дочкина, с которым у нее была любовь и который вот уже три года, как ушел на заработки… Как же так? Тиха ли отступилась от Величко, или Хаджи Драган передумал?
Вот о чем толковали у калиток и на площадях. А дед Нейко в это время шел по селу. Почему Хаджи Драган выдает дочку за Люцканова сына, хорошего и богатого парня, а не ждет, когда вернется сын вдовы Дочки, который гол как сокол, — ничуть его не занимало. Хаджи Драган знал, что делает. А важно то, что амбары Хаджи Драгана открыты для села и как там ни обернется, а голода не будет. Дед Нейко объяснял это женщинам, мимо которых проходил, заключая речь словами:
— Чумы нету. Кабы чума была, нешто Хаджи Драган спятил, чтобы свадьбу играть?
Говорил он это не только для того, чтобы подбодрить других, но потому, что сам верил. И веселый, важный, как полагается старосте, с головой, слегка отуманенной старым вином Хаджи Драгана, шел дальше. Он спешил на нижний край села: там его ждало самое главное дело. Он знал, что, в то время как ни старые, ни малые не знали, куда деваться от страха, там, на нижнем конце села, бродяги и оборванцы, собираясь в корчмах, толкуют:
— Нам чума нипочем. Чума — на чорбаджий. А мы их оттащим на погост.
Дед Нейко застал их в корчме поющими под звуки барабанов, но с видом растерянным.
— Что такое? — спросили они.
— Да ничего, — ответил дед Нейко. — Свадьба.
И ушел, предоставив им глядеть друг на друга с изумлением.
Когда дед Нейко вернулся к Хаджи Драгану, на дворе под виноградными лозами, под черными гроздьями вился большой хоровод. Плясали как безумные, насквозь мокрые от пота, хоть выжми. У Хаджи Драгана больше не было врагов: на дворе у него собралось все село. Кто плясал в хороводе, кто шел в амбары и подставлял там мешок: Хаджи Драганов надсмотрщик Вылко сыпал золотое зерно, отмечая ножом на бирках. Дед Нейко был доволен.
Небывалая свадьба эта справлялась целую неделю. Чуть свет все бежали к Хаджи Драгану. Веселили друг друга и плясали до изнеможения. Но что-то нездоровое было в этом веселье. Вино пили, чтобы залить тревогу, смеялись, чтобы забыть свой страх. Смотрели друг на друга испуганно, и каждому казалось, что другому известно что-то плохое, но он не говорит. А по вечерам в горах сверкали пожары. Придя к себе домой, люди, только что веселившиеся на свадьбе, сейчас же закрывали двери и начинали боязливо прислушиваться. Кусок застревал в горле. Во сне душили кошмары. И при слабом сиянии лампад лица казались бледными, изможденными, как у мертвецов.
Двор Хаджи Драгана был полон народа. Ждали, когда выведут невесту. Но тут произошло нечто, сильно смутившее свадебников: с севера над рощами показались орлы. Все взгляды устремились к ним. Целая огромная стая. Широко расправив крылья, не летят, а словно плывут по ветру. Ну куда лететь такому множеству орлов, как не туда, где мертвечина, трупы. Летят прямо к равнинным селам, а там — чума, там — умирают. Никто не сказал этого вслух, но все подумали.
— Чего рты разинули, — послышался громкий голос Хаджи Драгана. — Играйте! — крикнул он растерявшимся волынщикам. — Заводи чорбаджийский хоровод. Настоящий. Ну, начинай.
И волынщики — у каждого подаренный Хаджи Драганом блестящий золотой на лбу — надули свои волынки. И завился хоровод во всю ширь двора. Сам Хаджи Драган повел его, возвышаясь на две головы над остальными.
Безумное веселье опять охватило всех. Но кое-кто остался в стороне, перешептываясь между собой.
— Ишь какие красные глаза у Хаджи! — сказал один.
— Пьяный, видно.
— Нет, он плакал!
А внутри дома, в комнате, где Тиху одевали к венцу, она осталась одна. Подруги невесты побежали смотреть на орлов. Первой вернулась самая верная подруга Тихи — Рада; видит, та сидит, закрыв лицо руками.
— Ты плачешь? — спросила Рада.
— Кто? Я? С чего ты взяла? С какой стати мне плакать?
И Тиха засмеялась. Но в глазах у нее блестели слезы.
— Ах, Тиха, милая! Если б ты видела, сколько орлов! Это не к добру!
— Перестань!
— Тиха, душенька, не сердись! Только зачем ты в такое время, что бы тебе подождать. Может, и Величко вернулся бы.
— Величко? Зачем он мне? У меня есть муж. Да и кто знает, где его свалила чума. Хоть бы эти орлы его мяса отведали!
На мгновенье глаза ее потемнели, но тотчас опять стали светлыми, и она засмеялась. Тут вошли остальные подруги невесты. На черные волосы Тихи положили красную вуаль, и пальцы девушек начали быстро взбивать ее и укладывать.
Обычай требовал, чтобы провожающие невесту из родительского дома плакали. Но на этот раз плакали не только домашние, а все; плакали даже те, кто за всю свою жизнь не знал, что такое слезы. Хаджи Драгану пришлось опять вмешаться, и свадебный поезд тронулся в церковь.
В пути ничего особенного не случилось, если не считать, что с другого конца в село въехал всадник, мчащийся во весь дух. Кто бы это мог быть? С чем приехал?
Церковь наполнилась народом. Зажгли свечи в паникадиле и поставили под ним невесту с женихом. Началось венчанье. Вдруг послышался шум у входа.
— Где он, где? — крикнула какая-то женщина.
В наступившей тишине все узнали голос вдовы Дочки.
— Вот только-только приехал, — продолжала она, обращаясь к стоящим рядом. — С коня долой, и только я ему сказала — прямо в церковь… Наверно, сюда пришел.
— Пришел? Кто пришел? — испуганно спросил кто-то.
— А-а-а! Пришла! Чума пришла! — раздался женский крик в глубине церкви.
И вся набившаяся в нее толпа качнулась, готовая обратиться в бегство.
— Стойте спокойно! Ничего ведь не случилось! — закричали мужчины.
Народ немного успокоился, повернулся опять лицом к алтарю. Но впереди, возле алтаря, было пусто. И вот там появился человек. Молодой, но весь черный и покрытый пылью. Глаза его, устремленные на невесту, были как раскаленные угли. Он слегка покачивался. Хотел сделать шаг, но сейчас же скорчился в страшной судороге, и на лице его выступили черные пятна. У него подкосились ноги, он упал.
— Чумной! — крикнул кто-то. — Бегите!
Все отпрянули назад, затолкались, закричали. Потом послышался топот, как от бегущего стада, и в опустевшей церкви стало светло. Под паникадилом стояла только Тиха. Она тоже хотела бежать, но, увидев одну женщину, остановилась: она увидела Дочку. Та смотрела на лежащего перед алтарем и ломала руки, а глаза у нее были как у безумной.
— Боже мой, что же делать? — причитала она. — Мой сын, а чумной! О господи!
Она несколько раз пробовала подойти к нему, но всякий раз возвращалась и, наконец, схватившись за голову и заплакав, тоже убежала.
Тогда Тиха подошла к чумному: это был Величко; она узнала его сразу, как только он появился. Наклонилась, повернула его голову лицом к себе, потом села на каменную ступень алтаря, положила его голову себе на колени и поглядела ему в глаза. Вуаль, упав, закрыла их лица. Сзади, с потемневшей иконы, на них глядел, подняв десницу, Иисус.
НА ИГЛИКИНОЙ ПОЛЯНЕ
На Игликиной поляне,
Где гайдуки собирались…
Странное было лицо у Крайналии: вокруг глаз — густая сеть морщин, будто он смеется, а брови всегда нахмурены, и глубокая сердитая складка поперек лба. Вся его большая голова с седыми волосами и тоже побелевшими натопорщенными усами походила на львиную, а признаки улыбки возле глаз только обманывали. Но нынче, хлебнув из зеленой миски — а он частенько к ней прикладывался, — Крайналия в самом деле развеселился и промолвил:
— Отвези поклон Цонко, воеводе, Стоян. Низко кланяется, мол, тебе дед Димитр Крайналия. Он меня знает. Да чтоб вас берег. Плох тот воевода, который парней своих беречь не умеет. Пуль сколько хочешь можешь себе отлить, а людей — нет. Пускай хорошенько вас бережет. Куда ни пойдет — засаду ли устраивать, налет ли делать, — чтоб обязательно за спиной лес был. И укрывателей чтоб хорошо знал — не всякому верил. А женщинам — ни-ни! Послушайся меня: который гайдук с женщиной ночь переспит — завтрашний же день голову его на шесте увидишь…
— Нечего сказать, добру учишь парня, — вмешалась старуха. — Лучше б уговорил его домой вернуться да делом заняться. Гайдук — бездельник, бродяга.