— Замолчи! — прикрикнул на нее Крайналия, подсел ближе к парню и, подмигнув ему, продолжал: — А, не дай бог, случится — ранят, делай, как я говорю: разотри порох в руке, плюнь на него и, разведя слюной, помажь рану. А потом — оливковое масло и зверобой. Эта травка — самое лучшее лекарство. Сам видал ведь: с какой раной пришел, а за каких-нибудь десять дней все прошло. Как на собаке засохло.
Крайналия замолчал, задумался; задумался и молодой. Оба вспомнили одно и то же.
Однажды, осенним вечером, на дворе у Крайналии залаяли собаки, кто-то крикнул. Старый гайдук Крайналия взял ружье, отворил дверь, спросил, кто там. На дворе было темно, шел дождь, но на свету, хлынувшем из открытой двери, он увидал человека, закутанного в пастушью бурку с башлыком.
— Кто? — спросил Крайналия, и боек его ружья щелкнул два раза.
— Это я, дядя. Не узнал? Мы с тобой родные…
Сквозь сеть дождя улыбался молодой парень, стройный, широкоплечий, со здоровым, загорелым лицом человека, живущего под открытым небом. Крайналия увидел, что из-под бурки незнакомца блеснули пистолеты, а одна рука его перевязана и повязка — в крови. У Крайналии глаз опытный; он сразу сообразил, что это за гость, поскорей ввел незнакомца внутрь и запер дверь.
Только когда парень встал у огня, скинул бурку и улыбнулся точно так же, как улыбался на дворе, Крайналия заметил в лице его родственные черты и догадался, что это — сын его брата, Стоян. Слышал он, что племянник пошел по его, Крайналии, следам — стал гайдуком. А остальное узнал от самого парня. Пошли дожди, гайдуки свернули знамя и спустились с гор — искать приюта на зиму. В пути нарвались на билюк-башей, и Стояна ранило. Всю ночь он плутал под дождем, пока не нашел села и дядиного дома.
Теперь оба — старый и молодой — вспоминали об этом и улыбались. Старик был доволен, что их дерево дало такой побег, а молодой перебирал в памяти дни легкой, беззаботной зимы, проведенной у дяди. Одно только огорчало Стояна: всякий раз, рассказывая о своей гайдуцкой жизни, Крайналия, чтобы похвастать, показывал ему свое оружие. А были у него чудные пистолеты, тяжелый кинжал-ятаган, прекрасное ружье. По сердцу пришлось юноше это гайдуцкое снаряжение, и не раз начинал он выпрашивать его у дяди. Ну зачем оно старику? Но Крайналия был непреклонен: и слышать не хотел об этом. Нынче, однако, он был в веселом настроении, и парень подумал, не попросить ли снова — а вдруг согласится?
— Дядя, — начал Стоян и, несмотря на свой геройский вид и широкие плечи, застенчиво улыбнулся. — Дядя, спасибо тебе за все добро, которое ты мне сделал. Приютил меня, кормил всю зиму… Этого я не забуду. Даст господь опять увидеться — постараюсь отплатить… Только… дядя… хочу опять попросить тебя…
— Что такое? Что такое? Это о пистолетах, что ли? О ружье? Молчи. Не могу я. Жену, коня и ружье не одалживают. За кого ты меня принимаешь? — вдруг вскипев, загремел Крайналия. — Оружие отдать — срам какой! Молчи, молчи, не серди меня. А то худо будет…
— Да отдай ты ему, — опять вмешалась старуха. — На что они тебе нынче?
Крайналия задумался, потом с горькой улыбкой промолвил:
— Ладно, отдам… Погодите, сейчас я приду.
Он ушел в другую комнату, пробыл там довольно долго, потом появился на пороге. Старуха и юноша обомлели: на нем как жар горела шитая золотом одежда, из-за пояса выглядывали рукояти пистолетов, в руке он держал ружье, на которое опирался. Старик словно помолодел: шагал широкими шагами и так поворачивался на пятках, что полы его кафтана взлетали вверх.
— Эх, лес зеленый, мать родная! — воскликнул он. — Где старые воеводы, где прежние юнаки?!
Остановившись посреди горницы, он поглядел на Стояна и при этом так нахмурился, что брови совсем заслонили глаза.
— И ты просишь, чтоб я отдал тебе свое снаряжение? Тебе, у которого молоко на губах не обсохло… Нет, оно мне самому нужно. И чего я здесь сижу? Чтобы кур да свинью кормить? Блох в постели искать? Слушай, Стоян, — заговорил он уже мягче, но решительно. — Я завтра пойду с тобой. Тоже пойду на Игликину поляну!
Старуха обернулась и уставилась на него как потерянная.
— Да ты в своем уме или рехнулся?
— Те-те-те, не болтай зря. Ты мой нрав знаешь. Я в своем уме и знаю, что делаю. Чем язык-то трепать, лучше пойди положи хлеба в мешок да ракийки во флягу налей. Завтра с петухами проснемся.
И так как Стоян все улыбался, словно не веря его словам, Крайналия поглядел ему прямо в глаза и промолвил:
— Чего на меня смотришь? Пойду обязательно. Так надо.
В нем ожили старые гайдуцкие привычки — распоряжаться, командовать. Спорить с ним было бесполезно: что он себе в голову вбил, надо исполнять. Старуха, побродив по дому, молчаливая, печальная, пошла легла. Лег и Стоян. Только Крайналия не стал ложиться, а, не снимая оружия, прилег у огня, подперев голову рукой, и так задремал. Проснувшись поздно ночью, Стоян увидел его на том же месте.
— Еще рано, — сказал Крайналия. — Можно бы еще поспать, но коли проснулся — вставай!
Стоян понимал уже, что Крайналия не шутит, да и старуха больше не пыталась его отговорить. Быстро собрались и пошли. Только в дверях Крайналия, видимо, пожалев старуху, сказал:
— Ну-ну, не распускай нюни, не хнычь. Не останусь я там, не бойся. Поживу денька два, погляжу на ребят и обратно. Прощай.
И они потонули во мраке. Пока было темно, шли молча, думая только о том, чтобы не сбиться с пути да чтоб никто не увидел. Хотя и видеть-то было некому: дом Крайналии стоял на холме возле рощ, ближе к лесу, чем к селу.
Поднявшись на гребень горы, пошли на запад. Стало светать. Вдруг над головой у них от одного края неба до другого будто метнулись горящие стрелы, и противоположные вершины вспыхнули алым пламенем. Солнце взошло. По ущельям, словно дым, заклубился туман, на траве заблестела роса. С обеих сторон путники видели бесконечную вереницу вершин, пропастей, обрывов, лесов, а острый хребет горы, по которому они шли, вздымался в самое поднебесье, наравне с белыми облаками. И они не видели ничего, кроме какой-нибудь испуганной косули либо парящего над дикой бездной орла. В лицо им веял насыщенный запахом трав ветерок.
Крайналия сразу ожил, глаза его засияли. Старик опять почувствовал себя владыкой гор, каким он был в молодости. Он то и дело останавливался и, оперевшись на ружье, смотрел направо и налево: куда ни кинь взгляд, все — знакомые места. И говорил, говорил без умолку. Стоян, еще хранивший на лице своем тонкую, слегка насмешливую улыбку, смотрел на старика и дивился: откуда у него столько силы.
В одном месте им пришлось спуститься с вершины в ущелье. Здесь проходила когда-то гайдуцкая тропка. В ущелье не было ручья, но с обеих сторон тянулись зеленые поляны, осененные пышными кронами старых буков. Стволы были гладкие, серые, как старинное серебро, с вырезанными словами и знаками. Крайналия стал читать эти гайдуцкие письмена, и, как они ни обветшали, ни стерлись и ни заросли, он разбирал их без труда, читая как по книге.
— Вот под этим самым деревом, — говорил он, рассматривая нанесенные на кору, как на бирку, резы и зарубки, — под этим деревом Вылчан-воевода убил сливенского билюк-башию Эшреф-бея. Свирепый насильник был этот пес, плакал от него и старый, и малый.
Потом он остановился под другим деревом.
— Тут Добри с дружиной своей делили царскую казну, в горном проходе отобранную. По десять фесов червонцев на брата пришлось. Вот тут вот, на этом самом месте. Сам Добри эти буквы ножом своим резал.
А немного дальше:
— Тут плохое дело вышло: Величко из Жеруны убили. Он с Карнобатской ярмарки ехал, турком переодевшись, и турецкую песню запел. Только выстрелив да услышав, как он крикнул: «Убили меня, мама!» — поняли гайдуки, что маху дали. Один он сын был у матери. Когда его хоронили, сам Кичюк Стефан, воевода, в Жеруну приехал, свечу в церкви поставил, у матери его руку поцеловал и прощения просил.
Возле многих деревьев останавливался Крайналия и разные гайдуцкие истории рассказывал. Потом махнул рукой и промолвил:
— Ну, будет. Всего не перескажешь. В другое место тебя поведу, там вот увидишь. Об этом стоит говорить. А остальное — вздор!
С этой минуты Крайналия совсем изменился. Замолчал, не говорил больше ни слова. До тех пор выносливый, он стал слабеть, останавливаться, задыхаться. И все-таки казалось, что не ходьба ему тяжела, а что-то другое занимает его, заставляя глядеть неотрывно вперед горящими глазами.
Чем ближе подходили они к Игликиной поляне, тем больше Стоян думал о своих товарищах и уходил вперед, то останавливаясь, чтобы подождать старика, то возвращаясь за ним обратно. Он уже не скрывал своей улыбки, и Крайналия понимал, что́ он думает, но, против обыкновения, не сердился, а сам признавался в своей слабости.
— Постарел я, парень! — говорил он. — Не носят больше ноги.
После этого они часто останавливались отдыхать. В одном месте они закусили, хлебнули ракии из фляги и — дальше. Крайналия был по-прежнему молчалив. Только раз сказал:
— Вот отсюда прямей на Игликину поляну. Мимо того дерева пройдем, о котором я тебе говорил. Возле него остановимся — только бы дойти. Увидишь, что там было.
Все это время он как будто только об этом и думал. Вскоре показалась Игликина поляна, ровная, широкая, отлого спускающаяся вниз, со всех сторон окруженная лесом. На ней ничего не было, кроме отдельных кустов боярышника да зеленой травы, испещренной желтыми головками иглики-первоцвета, словно по всей поляне кто-то раскидал червонцы. Но смотрел туда только Стоян. Крайналия не взглянул на поляну, не обрадовался первоцвету. Остановившись под старым буком, он читал вырезанные на его коре знаки, давние, почерневшие, разбухшие и заросшие, словно рубцы старой раны.
— Вот — дерево это, — сказал он. — Садись и слушай.
Сам сел под деревом, прислонился к нему спиной и, переведя дух, начал:
— Да, парень, ты — молодой и, может, не знаешь, что был когда-то в Жеруне богатый чорбаджия — Божил-кехая. И была у него дочь Курта. Что за девушка! И старики, и молодые сходили по ней с ума. Отец, не знаю, за кого ее прочил, а только ни за кого не выдавал. Кто ни посватается, он его изругает, выгонит вон, — парень со стыда да с горя в лес и убежит. Нынче один, завтра другой, пока пятеро нас не набралось. Я последним был.