притягивающих к себе наши взоры, мы вдруг различаем знакомые очертания деревьев — широколиственные темные кроны, а под ними чуть белеют дома. Потом из мрака появляется ряд освещенных окон и широко распахнутая дверь, из которой на площадь падает сноп света. Это и есть Антимовский постоялый двор.
Мы останавливаем и распрягаем лошадей. Они тотчас же начинают с хрустом жевать ячменную солому, а нас ждет корчма, откуда уже доносится голос Сарандовицы. И с этого момента темное поле и звезды словно исчезают где-то далеко позади и душа сразу наполняется блаженным чувством отдыха.
Отвыкшие от света, мы с дедом Гено задерживаемся на пороге и оглядываем помещение. На этот раз здесь мало народу. Сарандовица, как только заметила нас, подняла глаза от прилавка и весело поздоровалась с дедом Гено, а потом снова погрузилась в свои занятия. Но когда мы уже сидели за одним из ближайших столиков, она покинула привычное место, остановилась среди корчмы, упершись руками в бока, и с той улыбкой, которая по первому ее желанию появлялась у нее на лице, сказала:
— Ну, дед Гено! Сегодня перед всеми могу заявить: ты — знающий человек. Обещал, что в этом году будет урожай, и вот, на́ тебе, сбылось по твоим словам. Такой урожай — на редкость прямо. Но как ты это угадал, вот что мне объясни.
— Приметы были, — сказал дед Гено, несколько возгордясь от похвалы, и втянул носом понюшку табаку. — Приметы были. Природа дает нам знаки, надо только увидеть их и понять.
— Я ничего не заметила. Разве были какие-нибудь знаки?
— А большие дожди после Спасова дня? Ведь до того сильные дожди пролили, что — пастухи сказывали — однажды ночью огненный змей вылетел из тучи и ринулся вниз. Они будто бы сами его видели. Да это бы ладно. Может быть, змей, а может быть, молния. Но птицы-то, птицы, что появились на следующий день. Столько птиц — тьма-тьмущая, небо почернело. И все летели в ту сторону, откуда солнце восходит…
— Правда, — тихо промолвила Сарандовица, словно что-то припоминая. — Этих птиц и мы видели. Ну и что же из того? Птицы как птицы.
Дед Гено с явным сожалением усмехнулся и полез за табакеркой.
— Вот что я тебе скажу, Сарандовица. Ты — женщина неглупая, но ничего не смыслишь в зодиях и слыхом не слыхала про Казамию. По-твоему, птицы как птицы. А это совсем не так.
И дед Гено, уже начиная сердиться, чихнул.
— Те птицы, — продолжал он, — какие были? Небо от них почернело. Это совсем не те птицы, которых ты видишь каждый день. А человек, понимающий в этих делах побольше нас с тобой, сказал: те птицы летят с приморской земли, с островов, что на краю света. Там они живут, и никто их не видит, и никто до них не может добраться. Но когда они поднимутся и полетят, знай, что будет урожайный год, но будет и война.
— Друг Гено, — вмешался Калмук, который, как всегда, дремал в углу возле прилавка и теперь с трудом разлепил веки. — Не в обиду тебе будет сказано, все это пустая болтовня. Откуда твоя птица может узнать будущее? Насчет урожая правильно. А война? Нет войны. Не слыхал я ни про какую войну!
Дед Гено тотчас же полез за табакеркой, а это было явным признаком, что его рассердили. Он помолчал с кажущимся спокойствием, словно не желал удостоить Калмука ответом, потом, немного погодя, сказал:
— Калмук, Калмук! В этом углу, где ты спишь, тебе остается только пустить корни. И понятия у тебя столько же, сколько у дерева. По-твоему, нет войны? А ты возьми газету и увидишь: вот уже два месяца, как Америка дерется с мексиканцем. Но до твоих ушей это не дошло. Ты только знай себе дремлешь тут в углу и слушаешь, как Сарандовица шуршит своим подолом.
При этих словах Калмук поднял седую бороду и громко, но вместе с тем лениво засмеялся. Засмеялась и Сарандовица, и еще один человек, который, когда мы вошли, уже стоял у прилавка и время от времени перекидывался словами с Сарандовицей. Несмотря на городской костюм, вид у него был довольно потрепанный. У него были большие рыжие усы и маленькие глазки, которые как-то виновато и глупо помаргивали. В руках он вертел суковатую палку, а завязанный вокруг шеи простой красный платок с белыми крапинками заменял ему галстук.
Сарандовица начала копаться в денежном ящике и подсчитывать выручку. Мы сидели довольно далеко от всех, так что, если говорили тихо, нас никто не слышал. Дед Гено поглядывал на Сарандовицу и рассказывал:
— Нисколько она не меняется с годами. Когда я гляжу на нее, я словно вижу перед собой ее мать, старую Сарандовицу. Ох, видная женщина была! Красивее этой и на язык побойчей. Если какой-нибудь паша ехал мимо, непременно приказывал завернуть сюда, чтобы посмотреть на нее. А этот бородач, — показал дед Гено на Калмука, — в ту пору молодой был, но вот так же сидел в своем углу. И сторожил прежнюю Сарандовицу, как теперь сторожит нынешнюю. Будто пес у пастушьего шалаша…
Калмук дремал или притворялся, что дремлет. Это был крупный, костистый человек, но апатичный и ленивый. Никто не знал — работает ли он где-нибудь, имеет ли семью, дом. Его всегда видели здесь. Он оказывал мелкие услуги Сарандовице, присматривал за лошадьми, помогал выгружать тяжелые бочки с вином. А все остальное время дремал. И ведь до какой степени опустился человек: несмотря на свою богатырскую мощь, терпеливо переносил всевозможные шутки и проказы со стороны пьяных, которые потешались над ним, видя, как он дремлет, задрав бороду кверху. Чаще всего они потихоньку доставали у Сарандовицы красок и красили его седую бороду то в красный цвет, то в зеленый, а иногда в несколько цветов сразу, наподобие какого-то флага. Калмук просыпался, видел, что натворили шутники, и, нимало не сердясь, смеялся заодно со всеми.
Уже перевалило за полночь. Крестьяне, беседовавшие в стороне от нас, поднялись и, расплатившись, вышли. Калмук дремал. Не выходил и человек с рыжими усами. Он все что-то говорил Сарандовице, но она, занятая подсчетом, только хмурила брови и отмахивалась рукой, чтоб он ей не мешал.
В это время где-то сбоку открылась небольшая дверь, и в корчму вошла высокая стройная девушка. Тотчас же бросилось в глаза большое сходство между ней и Сарандовицей, только эта была тоньше, изящнее и в расцвете той самой красоты, последнее очарование которой уже угасало у другой, у старой Сарандовицы. Девушка бросила на нас беглый взгляд и что-то зашептала матери на ухо. Мать и от нее сердито отмахнулась, но она снова и еще более настойчиво зашептала. Тогда Сарандовица прибрала деньги и, раздосадованная, поджав губы, быстрыми шагами вышла через ту же маленькую дверь. Девушка принесла нам заказанное нами вино. Она двигалась легкой и плавной походкой, улыбаясь и сияя глазами. При звуке ее шагов Калмук приподнял веки и тотчас же опустил их. На лице у незнакомца появилась улыбка, но не веселая, а печальная и застенчивая. Его рыжие усы торчали вверх, и каждый раз, когда девушка проходила мимо него, он ей что-то говорил шепотом. Но она ни разу не промолвила ему в ответ ни одного слова, хотя продолжала улыбаться все той же улыбкой, с которой вошла.
Наконец Сарандовица вернулась и снова занялась своей кассой. Девушка тотчас же исчезла. И, когда дверь за ней захлопнулась, незнакомец, повернувшись к нам спиной, долго смотрел ей вслед. Пики его усов торчали в стороны, а палка нервно постукивала по стоптанным башмакам.
Дед Гено молча взглянул на меня и улыбнулся. Калмук дремал.
— Ну, пора спать, — заявила через некоторое время Сарандовица. — Баташки! — окликнула она человека с рыжими усами. — Что ты тут стоишь? Тебе идти еще. Отправляйся-ка, а то попадешь волкам в зубы.
Незнакомец, обернувшись к нам, усмехнулся. Глаза у него сверкнули, и на лице выступила краска. Мы тоже поднялись. Но незнакомец быстро и неожиданно двинулся к выходу, крикнул на пороге: «Спокойной ночи!» — и исчез в темноте. Сарандовица, искривив губы в презрительной улыбке, проводила его хмурым взглядом.
— Кто это такой? — спросил дед Гено.
— А ну его, — сразу вскипела Сарандовица. — Торчит тут передо мной, как свечка, и мешает работать. Кто такой, спрашиваешь? Учитель это из Сырнена.
— Видимое дело — в зятья к тебе метит? Что ж, подходяще. Человек ученый.
Сарандовица вышла из-за прилавка, уперлась кулаками в бока и сварливым голосом, словно отчитывая кого-то, заговорила:
— Может, он и ученый, может, из чистого золота сделан, а мне это ни к чему. Не отдам я за него дочь, не пара он ей. Слушай, дед Гено. Я дочь корчмарки, и моя дочь тоже будет корчмаркой. Этот постоялый двор перешел ко мне от матери, и я оставлю его дочери. Если и не течет — каплет. Во всяком случае семью прокормит. И мне нужен такой зять, чтобы подвязал передник и встал вот сюда за прилавок. И чтобы человек был…
— А разве этот не человек?
— Он — человек. Только посмешищем сделался для всех. Говорят, у него деньги есть. Будь они прокляты, эти деньги, коли порядочной рубашки на теле нет. И потом знаешь что? Он не совсем в своем уме. Пусто вот здесь, — пояснила Сарандовица, постучав пальцем себе по лбу.
— Про учителишку разговор? — вмешался Калмук, который стряхнул с себя дремоту и поднялся перед нами во весь свой рост. — Смешной человек. А уж до того скуп, сказать невозможно. В прошлом году в Иванов день попался он навстречу парням. Они, как полагается по обычаю, вздумали его выкупать. Ну, дай им сколько-нибудь денег — и все в порядке. Нет, куда там. Он размахнулся палкой, бац одного по плечу, другого по руке… Те, конечно, схватили его — и в реку. А речка подо льдом. Но они сделали прорубь и все-таки окунули чудака. У него даже усы обмерзли, стали вроде мышиных хвостов.
Калмук зевнул, потянулся во весь размах своих ручищ и, хотя весь вечер он молчал, добавил:
— Славно мы с вами побеседовали сегодня. Ну, спокойной ночи!
Я и дед Гено вышли во двор. В селе пели петухи. Лошади, опустив головы, спокойно дремали. Мы подбросили им соломы, и они снова начали ее с хрустом жевать. Я залез в телегу, так как привык спать в ней. Но дед Гено, хотя и был поклонником Казамии и любил наблюдать звезды, предпочитал заниматься этим с земли. «Я уже стар, — говорил он, — вдруг повернусь как-нибудь да упаду», — и укладывался возле телеги.