Перед вечером, подремав немного после обеда, Чубра вышел на улицу. Хотя он не верил предсказаниям Ивана Белина, но все же посмотрел на небо и убедился, что действительно надо ждать засухи. Тени дошли уже до середины дороги, а было еще жарко, пыль жгла подошвы. Вспомнив про Ивана Белина, Чубра усмехнулся. Он был убежден, что баба Бяла сумела вразумить старика и отправить его к стаду.
Вдруг послышался какой-то шум, и Чубра обернулся в ту сторону. В верхней части села из-за поворота дороги показалась большая толпа народу. В чем дело? Дети и женщины выбегали из домов и присоединялись к зрителям. Визг, крики. Но как будто на несчастный случай не похоже. Толпа приближалась. Какой-то высокий человек, выделяясь из всех своим ростом, нес что-то на плечах, перекинув это поперек, как пастухи носят овцу или ягненка. Это было нечто белое и большое, но не похожее ни на овцу, ни на ягненка.
— Мара, Мара, — послышался пискливый голос девочки, — смотри! Волк, волк!
И действительно, Иван Белин, раскрасневшийся и усталый, — Чубра узнал его, — нес на плечах волка.
— Как же!.. — привычно прошептал Чубра, не веря своим глазам.
Толпа подхватила его и понесла за собой.
— И волчата тут же! — кричали дети. — В мешке!
У Радославовой корчмы Иван Белин остановился и сбросил свою ношу. На земле распростерся громадный страшный зверь. Это была та самая седая волчица, о которой все слышали. Соструненная, с палкой между челюстями, вся замотанная и стянутая веревками, она не могла ни укусить, ни даже разинуть или закрыть рот. В ее боку большая красная рана. Жизнь в ней еще теплилась, но уже видно было, что она умирает. Ее глаза то открывались, то закрывались. В мешке, брошенном рядом, шевелились два живых комочка.
Иван Белин, более обычного потемневший в верхней половине лица — вокруг глаз и под черными бровями — и еще более веселый и улыбчивый в нижней половине, коротко и отрывисто рассказывал, как он поймал волчат и как потом застрелил самое волчицу. Слушатели ловили каждое его слово, глядя то на него, то на распростершегося на земле странного зверя.
— Ну, Иван, это ты здорово! — крикнул Чубра, пробившись через толпу.
Иван Белин поднял свою огромную шапку. Глаза его как будто совсем исчезли под темными бровями, но морщины около седых усов смеялись.
— Смотри! — коротко и гордо ответил он и показал на волчицу.
— Как же, — растерянно бормотал Чубра, — как же…
Иван Белин развязал мешок и достал волчат. Они были совсем как маленькие щенята, только с торчащими ушами, серые, пушистые, а глаза синие, словно бусины. И тут волчица — об этом женщины потом говорили между собой — медленно открыла глаза и опять их закрыла.
Иван Белин завязал мешок. Всеобщее любопытство было удовлетворено. Мужчины, собравшись в кучки, все еще о чем-то толковали, а женщины, взяв за руки детей, собрались уходить, но не могли оторвать глаз от волчицы. Среди них царило молчание.
— Бедняжка! — прошептала одна.
— И ведь дети у ней… Боже мой…
И во взглядах, которые эти матери бросали теперь на Ивана Белина, горели ненависть и гнев.
Дребезжа подкатила телега и остановилась. Лошади упирались и фыркали. Это приехал Чубра.
— Ну, Иван, — крикнул он, — давай сюда волков! Поедем от дома к дому. Каждый должен дать что-нибудь. Такой обычай. Каждый должен дать, ведь у всех скотина…
Несколько дней тому назад по селу водили разукрашенную девочку, которую все обливали водой, чтобы вызвать дождь. Но и тогда не было такого шума и гама, как теперь из-за этих волков. Телега двигалась по улицам, останавливаясь у домов, собирала вокруг себя женщин и детей. Собаки, чуя волчий запах, начинали выть. Чубра бесстрашно поднимал волчицу для всеобщего обозрения. И на седой шерсти огромного тела, висевшего у него на руках, алым цветком блестела на солнце кровавая рана.
Потом Чубра показывал волчат. И тут повторялось одно и то же: женщины давали, что могли, но при этом молчали и смотрели холодно и неприязненно.
«Бедная… бедная…» — слышал позади себя Иван Белин.
Это начало его смущать. Чтобы придать себе храбрости и обмануть себя, старик пытался улыбаться, но улыбка получалась насильственная и какая-то виноватая. Он был, словно невольник, весь во власти Чубры. Но часто задумывался и говорил как бы про себя:
— Вот как получилось. Ну, что поделаешь…
Чубра подавал ему бутылку ракии и потчевал:
— Пей. Ты имеешь право пить. Истребил волков, искоренил их. Пей.
И Иван Белин пил, хотя это не доставляло ему теперь никакого удовольствия. И опять повторял сам себе:
— Вот как получилось. Ну, что поделаешь…
Веселье не пришло к нему и вечером, после того как он отнес волчат и волчицу к себе домой и, вернувшись в корчму, продолжал пить с Чуброй. Старик как будто поглупел и одичал, ему не хотелось разговаривать, он потерял волю и желание к чему бы то ни было. Не раз Чубра, видя, что Иван Белин сидит задумавшись, с опущенной головой, хватал его за плечо и начинал трясти, чтобы он очнулся.
— Пей! — говорил Чубра. — О чем тебе думать? Нет больше волков, ты их уничтожил.
И старик пил. Пил так много, что на обратном пути ему для ходьбы, кроме ног, понадобились также и руки.
Дома он увидел бабу Бялу стоящей посреди комнаты на коленях. Она качалась взад и вперед и пела. Или, может быть, не пела, а плакала. При его появлении даже не обернулась, но запела еще громче. Иван Белин дотащился до постели в другой комнате, лег, и тут все вокруг него завертелось, закачалось и вместе с ним словно рухнуло в какую-то пропасть.
По привычке он проснулся рано. Вышел из дому. Тонкий серп луны висел чуть повыше темных холмов. Бледный свет озарял двор, но деревья казались черными, и глубокие тени залегли вдоль стрех и плетней. У Ивана Белина под веками, в глазах словно засели какие-то колючки, голова тяжелая, в памяти провал. Он не мог вспомнить, где был и почему сейчас не при стаде. Но мысль об овцах воскресила в нем вчерашний день и заставила его вздрогнуть. Сразу вспомнилось все, и только сейчас он сообразил, что делала баба Бяла при его появлении. Она стояла среди комнаты на коленях и не пела, а плакала, поминая двух сыновей, павших где-то на поле битвы…
Старик быстро вернулся домой, взял лампу, спички и направился к овечьему хлеву, где оставил волчицу. Отворив дверь и войдя в темноту, он зажег лампу и поднял ее. На земле лежала, вытянувшись, окоченелая волчица. А рядом, около ее отвисших сосков, он увидел волчат. Один из них спал, другой был на ногах. И этот, обернувшись, посмотрел на старика своими синими, как бусины, глазами. Рука Ивана Белина задрожала, и лампа, которую он держал, заходила ходуном.
Иван Белин снова стал пропадать в степи возле овец и еще реже, чем раньше, приходил в село. Теперь он больше времени проводил с пастушатами и по-прежнему рассказывал им свои сказки. Но случалось, что ребятам надоедало их слушать, и, охваченные буйным весельем, они начинали дразнить старика и подшучивать над ним.
— Дед Иван, — спрашивали они его, — волчата еще не выросли? Правда, что ты их выпустишь, когда они станут большими?
Другие, лежащие немного поодаль, были еще более дерзкими.
— Дед Иван, — слышалось оттуда. — А правда, что баба Бяла тебя бьет?
И другой голос:
— Дед Иван, покажи, как ты возвращаешься на четвереньках.
Старик смотрел в землю, покачивая головой и улыбался. Потом протягивал руку по направлению к Большому источнику, растопыривал пальцы, придавал лицу испуганное выражение и начинал рассказ о том, как оттуда выходит буйвол с такими огромными рогами, с такими страшными глазами…
Перевод Н. Шестакова.
ЧУЖАК
Как всегда по праздникам, корчма была полна народу. В открытые окна было видно, как подходят запоздавшие — все в чистых рубахах с широкими белыми рукавами. Мужики шли медленно, тяжело ступая, словно усталость дала себя знать только сейчас, когда полевые работы кончились; многие останавливались и подолгу смотрели вокруг. Да и как не смотреть? Казалось, трава пробивается и сквозь камень. Кругом было так зелено, что сидит человек в корчме, а перед глазами его зеленые круги пляшут.
Переступив порог, новые посетители громко здоровались, однако садиться не спешили, а останавливались посреди корчмы, потому что там стоял Йови и рассказывал:
— Всюду я побывал. И на Мимерлике, и на Дурасийской дороге. Эх, братцы, какие нынче хлеба — загляденье. Рожь высокая, с меня ростом. От ночного дождичка малость полегла, но ничего — пригреет солнышко, и она поднимется. Особенно хороши озимые твои, дядя Алекси, — повернулся он к старосте, — те, что на Чатырлыке.
— У меня там тоже озимые!
— И твои, дядя Миал, все хороши.
— Правильно говорит Йови. Бог даст, большой будет урожай, невиданный, — отозвался дед Иван. — Хлеба нынче что надо. Только ни за что поручиться нельзя, пока не ссыплешь зерно в амбар. Сберечь хлеба надобно. Я тебе, Алекси, вот что скажу. Послушай…
Староста в это время разговаривал с другими, и деду Ивану пришлось подождать.
— Послушай, Алекси, — начал он снова, — сказал бы ты своим служащим, полевым сторожам, чтобы получше стерегли. Чего они в селе болтаются, пусть в поле идут.
— Хорошо, дед Иван, хорошо… Я уже говорил: «Народ, мол, в претензии — или стеречь будете как следует, или уволю на общем основании». В оба, говорю, смотрите: забрела скотина в хлеба — в загон ее, и с хозяина штраф.
— Не штрафовать их надобно, а пороть, пороть! Слышишь, Алекси?
— Уж больно ты крут, дед Иван. Чего своим чабанам не скажешь: все в хлеба норовят залезть.
— Кто? Мои чабаны? Да ты думай, что говоришь! Мои чабаны! Ты бы лучше за собой последил. С каких пор должен мне два наполеона. Осел этакий. Мои чабаны…
— Хватит браниться, — вмешался староста. — Стоян, ты помоложе, помолчи. И ты, дед Иван, брось злиться. Послушайте лучше, что я скажу. Кто тут староста? Я! У меня, так сказать, вся законная власть. Я сам знаю, что делать, и не желаю, чтобы мне указывали. Запомните раз и навсегда: с этого момента если поймают кого на ниве, будь то чабан или пастух, наш или чужой — все едино, штраф на общем основании. Так и знайте!