— Сделаем, — говорил он. — И завтра будет время, и завтра божий день.
Произносил он это кротким, но твердым голосом, а сам, казалось, был уже где-то далеко, отрешившись от всего, забыв обо всем, погруженный в ту странную задумчивость, которой полны были его глаза, скрытые под густыми бровями. И, накинув что-нибудь на влажные от пота плечи, он спокойно отправлялся домой, немного сгорбившись, задумчиво глядя себе под ноги. А люди, встречая его, почтительно с ним здоровались, удивленно смотрели ему вслед и думали: «Должно быть, горе какое гложет сердце Сали Яшара, и спешит он домой не для того, чтобы отдохнуть, а чтобы остаться наедине с самим собой и своими мыслями.
А в сущности никто так не ощущал сладости отдыха, как Сали Яшар. Вернувшись с работы, он усаживался на скамью у дома, сидел один и глядел в поле. Ему приносили кофе, и он отдыхал, куря цигарку за цигаркой. Усталость приятным ознобом уходила из его тела, и, ни о чем не думая, Сали Яшар радовался тому, что было перед его глазами. На зеленых полянах, наполовину потонувших в тени, наполовину залитых солнцем, паслись овцы; тянулись к селу белые цепочки гусей; жеребята, отделившись от своих табунов, с веселым ржанием, разметав гривы, носились друг за другом. Закатный свет в небе, казалось, опьянял ласточек, и они то проносились у самой земли, то вдруг стрелой взмывали ввысь. Спокойные и важные аисты возвращались к гнездам. Сали Яшар смотрел, как они кормят своих птенцов, как потом отлетают в сторону, пробормотав что-то про себя, и, закинув головы, словно обращаясь к небу и к богу, принимаются громко и торжественно щелкать длинными клювами. В тот же миг из-за потонувших во тьме садов, над которыми мерцала вечерняя звезда, раздавался крик муллы, и Сали Яшар поднимался, чтобы совершить молитву.
Чуть погодя Сали Яшар снова сидел на скамье, дивясь происшедшей вокруг перемене: мрак окутал равнину, и теперь там уже ничего нельзя было различить, а над горизонтом, над разорванной пыльной завесой всплыл месяц — большой и красный, как кусок раскаленного железа. Наставал час, когда Сали Яшар переставал смотреть вдаль и погружался в свои размышления. Правы были люди из Али-Анифе: неотступная мысль мучила Сали Яшара, и каждый вечер в одно и то же время он возвращался к ней.
Дела его шли хорошо. Некогда бедный, простой кузнец, он стал теперь знаменитым мастером, к которому приезжали с заказами из самых отдаленных мест. Работы было хоть отбавляй. Сали Яшар не любил никому отказывать, да и чем больше было работы, чем больше нужно было спешить, тем веселей шло дело. В нем пробуждались неведомые ему самому силы, он загорался, работал со страстью, с увлечением, рука становилась уверенной, глаз — точным, и железо под его молотом неожиданно приобретало такие совершенные формы, какие он не сумел бы ему придать и при самой медленной и кропотливой работе. Именно такой труд был по душе Сали Яшару. И из рук его выходили такие телеги! Просто чудо: легкие, того гляди, сами покатятся, нарядные, красивые, как молодицы, с узорами и красками, сверкавшими точно распустившиеся цветы. Но самое удивительное в этих телегах были звуки, которые они рассыпали на ходу. Казалось, в их железных осях таилась музыка. Как мастерил их Сали Яшар, одному богу известно, но его телеги не громыхали, не дребезжали, подобно другим, а пели по дорогам.
Телеги пели и словно рассказывали о том, что человек может быть очень богат и в то же время очень несчастен. И впрямь, на что было Сали Яшару его богатство? Чересчур поздно оно пришло. На холме, по правую сторону тракта, где телеги, возвращаясь из города, поют свою самую мелодичную песню, лежат в могиле два его сына, два сокола. Высокие, грубо обтесанные камни возвышаются над ними, земля поросла травой, будто никогда не касалась ее лопата, а куст сирени, что зацветает каждую весну, растет там словно с незапамятных времен. «Не могу я передать им мое золото, — думал Сали Яшар, — да и я не возьму его с собой, когда отправлюсь к ним». Темнота ночи скрывала глаза Сали Яшара, и нельзя было различить, что таится в них. Оцепенело смотрел он в землю и думал: лучше бы он был бедняком, но живы были бы два его юнака — они так и стоят перед ним, улыбаясь ему своими синими глазами, румяные, широкоплечие.
И тут Сали Яшар принимался думать о том, что следует ему совершить какое-нибудь большое, доброе, поистине бескорыстное дело, которое доставило бы радость многим людям и пережило многие поколения. Совершить то, что, как он когда-то слышал от мудрых седовласых стариков, называют «себап». И приходил ему тогда на память Мурад-бей из Сырнена, который выстроил знаменитую Каралезскую чешму. Какую чешму и на каком месте! Девятнадцать каменных бассейнов, перед ними мощеная, словно двор в караван-сарае, площадка; три источника, журча, льют холодную, чистую, как слеза, воду. А вокруг — безрадостное, поникшее поле, сухая потрескавшаяся земля да нестерпимая жара, будто в пустыне. Бредут стада, идут люди, стекаются к чешме, а глаза у них горят от духоты и палящего зноя. В обе стороны от чешмы бежит белая дорога, и каждый путник, куда бы он ни шел, сворачивает к чешме, чтобы напиться. И может, редко кто выскажет вслух, но в душе у каждого благодарность богу и хвала тому, кто построил чешму на дороге и чье имя, кажется, вечно шепчут струи трех ключей.
Вот такое же доброе дело хотелось совершить и Сали Яшару. Но ведь не везде поставишь чешму — трудно сыскать место. Приходило ему на ум выкопать колодец, соорудить мост в каком-нибудь гиблом месте либо построить постоялый двор, где находили бы приют путники, застигнутые ночью в дороге. Но все это ему казалось или слишком незначительным, или недостаточно почетным. Не зная, что предпринять, он ломал себе голову, как над трудной, неразрешимой задачей. Наконец Сали Яшар спохватывался, что пора идти в дом, и поднимался со скамьи. Побледневший месяц уже стоял высоко в небе…
Вот мимо идет человек, а рядом по земле движется его длинная тень. В лунном свете Сали Яшар видит, что у человека за спиной ружье, и узнает его — это Джапар, ночной сторож.
— Добрый вечер, Сали-уста, — говорит, останавливаясь, Джапар, и огонек цигарки вспыхивает у него в зубах.
— Добрый вечер, Джапар.
— Хороша погодка!
— Хороша. Вот я и засиделся.
— Ну и луна! Впору белых коней воровать… — шутит Джапар.
Джапар идет дальше, а Сали Яшар направляется к дому. Глядя на светлые пятна, которые золотыми монетками поблескивают в тени акаций, он думает о том, что приходит ему на ум каждый вечер, потому что каждый вечер проходит здесь Джапар и перекидывается с ним словечком. Джапар бедный, но славный парень; несколько лет назад он посватался было к дочери Сали Яшара, но та не пошла за него. Много времени утекло с тех пор. Джапар любил поговорить с Сали Яшаром, но старик чувствовал, что под этой приязнью кроется боль и что другие мысли таятся под словами, которые произносит Джапар. И в этот вечер, глядя, как уходит он в темноту и как светится его цигарка, Сали Яшар думал, что в душе Джапара до сих пор что-то осталось от прошлого, что горит еще рана, подобно горящему во мраке огоньку его цигарки.
Как обычно, каждый вечер посиживал Сали Яшар на своей скамейке. Но коварен был холодный ветер, дувший с моря. И однажды Сали Яшар простудился и слег. Поначалу он думал, что болезнь пустяковая, верил, что вскоре поправится. Подмастерья продолжали работать; как и прежде, звенели удары их молотов. Но вот Сали Яшару стало хуже, подмастерья не могли уже больше работать одни, и стук молотов внезапно смолк. Это молчание испугало Сали Яшара. Только тут понял он, что тяжело болен и может умереть. Он не боялся смерти, потому что за долгую свою жизнь успел обо всем передумать, приготовился и к смерти. Но, как каждый человек, был он слаб, и мысли его с неодолимой силой возвращались сейчас к тому, что было для него всего милей и дороже. Ничего он не ждал, ничего не желал — только бы поскорее увидеть свою единственную дочь. Он любил ее, как любил всех своих детей, но она была красива, и ее образ сливался с образом его первой жены, на которую дочь была похожа. А это напоминало ему те времена, когда он был беден, — скуден был его хлеб, но сам он был молод и счастлив.
Послали нарочного, чтобы сообщить обо всем дочери и привезти ее. Сали Яшар точно рассчитал время, необходимое для дороги, но дочери все не было. Она должна была приехать еще вчера, но вот и сегодня не приехала. И все нет ее, хотя на дворе стоит поздняя ночь. Сали Яшар был добрым человеком и никогда никого не упрекал, но теперь он не в силах был сдержать себя: сердился, кричал, обвинял дочь в неблагодарности. От волнения и тревоги ему в течение дня дважды становилось худо, и приходилось брызгать ему в лицо холодной водой, чтобы привести в чувство. Ослабевший, потерявший способность ждать и надеяться, он лежал навзничь в постели; голова его была обвязана белым платком, из-под которого выступали приложенные к вискам две половинки лимона. На полу дремала его старуха жена, тоже обессилевшая от усталости.
А ночи снова стали теплыми. Окна были открыты, во дворе чернели акации, а сквозь их листву струился белый свет месяца. Тихо было в селе, даже лая собак не слышно. Только время от времени пролетит сова, и плаксивый крик этой птицы зловеще пронижет темноту ночи, будто зов самой смерти. Затем снова все стихало, лишь чернели ветви акации, повисшие в серебряной паутине лунного света. Как ни напрягал слух Сали Яшар, он ничего не слышал, кроме какого-то неясного шума, и вскоре понял, что это стучит кровь в висках.
Внезапно он вздрогнул: где-то катилась телега. Она постукивала тяжело и глухо — должно быть, взбиралась на какой-то пригорок; но вот она прогромыхала под гору, замолкла и, наконец выйдя на равнину, быстро покатилась и запела! Сердце у Сали Яшара забилось. Он приподнялся в постели, вслушался. «Это Шакире, — подумал он, — это она!» Не могло быть сомнения — ему говорили об этом металлические звуки, которые звенели в ночи, летели из-под колес, как белые птицы, и, проникая сквозь листву акаций, струились вместе с лучами месяца; они проникали в окна, неся с собой блеск знакомых гл