аз, знакомую улыбку, говоря: «Едет! Едет!»
Что-то теплое и нежное шевельнулось в груди Сали Яшара. Он попытался встать. Кровать заскрипела под ним, и жена проснулась.
— В чем дело? — спрашивает она, глядя на него с испугом.
— Вставай, Шакире едет.
— Шакире? Неужели? Где?
— Слушай! Телега…
— Эх, телега… Мало ли телег проехало!..
Но глаза Сали Яшара горят, и его повелительный жест заставляет ее замолчать.
— Слушай! — повторяет он, показывая рукой на окно.
Затрепетали листья акаций, расплетая паутину лунных лучей, в окна каплями теплого дождя хлынула звонкая песня колес. Телега уже совсем близко. Отчетливо слышно, как она направляется к их двору, останавливается. Фыркают усталые кони, раздаются мужские голоса, и среди них голос Джапара. А вот и шаги за окном, под самыми акациями, и голос Шакире! Старуха бежит к дверям. Две слезы показываются на глазах Сали Яшара, теплыми струйками катятся по лицу и падают на землю…
Прошло больше месяца. Сали Яшар давно выздоровел и работал в своей кузнице. Он остался жив потому, что, как сам говорил, смерть приходит не тогда, когда к ней готовишься, а когда меньше всего ее ждешь. Но обо всем этом он уже больше не думал. Страдания и боль быстро забываются, стоит лишь вернуться здоровью.
Дочь его несколько дней тому назад уехала, и сейчас Сали Яшар, как и прежде сидя каждый вечер на своей скамейке, чаще всего думал о ней. Сколько радости принесла она с собой! До ее приезда большой просторный дом, выстроенный Сали Яшаром с расчетом, что в нем будет жить много народу, и защищенный от любопытных глаз высокой колючей оградой, походил на гробницу. Тихо было вокруг, пустынно, мертво. Только немощная, больная старуха жена бродила взад и вперед, словно привидение, да сам он — редкий гость в собственном доме. Но вот явилась молодая, красивая женщина; она ходила по комнатам, бегом спускалась по лестнице, гуляла под акациями и, озаренная солнцем, а потому еще более прекрасная, выходила в сад и останавливалась среди роз. Слышалась песня, звучал смех — дом ожил. Многим может господь одарить человека, но нет дара драгоценней, чем красота. Что ни молвит Шакире — все красиво, что ни сделает — хорошо. Он и сам, можно сказать, выздоровел потому, что этого пожелала Шакире. А стоило ей пожелать чего-нибудь, как все казалось и становилось возможным.
Словно ребенок была Шакире, жить не могла без игр и развлечений. Когда все в доме было вымыто и прибрано, она принялась рыться в старых сундуках, где хранились тяжелые, дорогие старинные одежды — наряды ее матери, первой жены Сали Яшара. Резвая, шаловливая, она затеяла каждый день наряжаться то в один, то в другой убор. Для нее это было не более чем забава, а у Сали Яшара сжималось сердце, потому что перед его глазами вставали воспоминания и видения другого времени, иных дней.
Однажды, вот так нарядившись, она вошла к нему с разноцветной пряжей и мотком золотых ниток в руках, села у окна и принялась вышивать платок. Жесткими широкими складками переливался алый атлас ее шальвар, а по золотому шитью синей безрукавки, облегавшей грудь, горели и рассыпались мелкие искры. И казалось, никогда еще не была она так хороша: тонкие брови дугой, лицо белое, круглое, глаза обрамлены черными ресницами, как темный колос пшеницы остями-усиками. Шакире молча вышивала свой платок, но было видно, что думает она о чем-то другом, потому что на лице ее играла улыбка. Вот, заглядевшись на мгновенье в окно, она откусила золотую нитку, потом опять склонилась над вышиваньем, еще шире улыбнулась и, не глядя на Сали Яшара, спросила:
— А что Джапар? Как он поживает?
Сали Яшар вздрогнул. Показалось ему, что как-то вечером он видел у своего дома огонек цигарки Джапара.
— Да ничего, — произнес он, помедлив, — живет…
Улыбка сбежала с красивого лица Шакире, пальцы с накрашенными хной ногтями забегали еще проворней; она тихонько что-то запела, и то ли впрямь такой была ее песня, или Сали Яшару только так показалось, но он будто увидел перед собой зеленые поля и новые телеги, которые катятся, катятся и поют, убегая куда-то далеко, далеко…
Многое еще вспомнилось Сали Яшару, и все это было связано с Шакире. Растроганный, умиленный, он невольно вспомнил тот тяжкий час, когда лежал он больной, думал, что умрет, и, вдруг услышав, как позвякивает телега, понял, что едет Шакире. Да, то была ее телега, певшая в лунном свете, телега, которую он не мог забыть! С такой силой вновь переживал Сали Яшар горечь и радость этого часа, что слезы, как и тогда, застилали его глаза.
Однажды, в один из тех осенних дней, когда мягко пригревает солнце, небо синее-синее, а в воздухе серебряными нитями носится паутина, Сали Яшар сидел на своей скамье; вдруг увидал он, что к нему приближается Джапар с ружьем за спиной. Сали Яшар сразу заметил, что в Джапаре произошла какая-то перемена. Он был гладко выбрит, русые усы тщательно подстрижены и подкручены, феска лихо сдвинута набекрень. Стройный, широкоплечий, он шагал гордо, и пуговицы на его щиколотках были высоко расстегнуты. Сали Яшар не любил щеголей, и, когда Джапар, поравнявшись с ним, поздоровался, он нахмурил брови и ответил на приветствие, даже не взглянув в его сторону. «Сдается мне, — думал при этом Сали Яшар, — что как-то вечером видел я огонек цигарки этого малого под нашими акациями у плетня, видел, как Шакире возвращалась через двор оттуда. Уж не беседовал ли он тайком с моей дочерью?»
— Ну что, Джапар? — спросил немного погодя Сали Яшар, стараясь казаться спокойным. — Что нового?
— А то нового, — ответил Джапар, прислонив ружье к стене и присаживаясь, — то нового, что вчера вечером вернулся Чауш Ибриям.
— Да ну! — удивился Сали Яшар. — А ведь болтали, что на него напали по дороге, убили?
— Болтать болтали, а вот вернулся. Своими глазами видел.
Джапар явно собирался рассказать всю историю. Но прежде свернул цигарку, закурил и только после этого начал рассказывать — медленно, с теми подробностями, которыми крестьяне любят пересыпать свою речь.
— Пошел я вчера вечером, — начал он, — на гумно Касап-Османа. Там что-то собаки залаяли. Пойду, думаю, посмотрю, в чем дело. Но никого там не было, и я присел под бузиной на камень. Было, должно быть, поздно, уже взошла утренняя звезда. Вдруг слышу: динь-динь… телега едет. Прислушался: далеко, за кладбищем, но так ясно слышно — поет, поет себе…
Джапар замолчал, устремив вперед задумчивый взгляд.
— Да что говорить, Сали-уста, такое уж мое занятие, сиди всю ночь напролет. А ночь долгая, нелегко высидеть до утра. Смотрю по сторонам, забудусь — глядишь, время-то и проходит. А то сижу, прислушиваюсь к стуку телег. И знаешь, Сали-уста, таких телег, как ты делаешь, нигде нет: у каждой свой голос, каждая на свой лад поет. Сижу я, слушаю и говорю себе: «Вот это — Мурадова телега, это — Халиолу Эшрефа, это — Карами…» Так вот, значит, вчера вечером, когда услышал я, что едет кто-то, слушал-слушал, да и решил: ведь это телега Чауша! Ничьей другой быть не может! И правда, вскоре зашлепали босые ноги, гляжу — чернеет паранджа, идет женщина, а с нею дети, скулят, как кутята, плачут. Узнал я жену Чауша. «Отец ваш едет», — говорит она детям. А телега звенит, звенит все ближе, ближе… Прямо тебе скажу, Сали-уста, — вздохнул Джапар, — растрогался я, всплакнул. Да, большая радость, большой праздник был вчера в доме Чауша!
Взволнованный до глубины души, Сали Яшар смотрел в землю, молчал и думал. Он не проронил больше ни слова, и Джапар, посидев еще немножко, взял ружье и собрался идти.
— Сали-уста, — сказал он, — телеги, что ты мастеришь, — истинный себап. До чего хорошо, когда возвращаешься домой, а тебя издали заслышат и выйдут навстречу!
Слышал или нет те слова Сали Яшар, — кто знает? — но он ничего не сказал, сидел все так же задумавшись, окутанный дымом цигарки.
На другой день Сали Яшар был в своей кузнице и, что случалось с ним редко во время работы, раза три подряд ставил свой молот на наковальню и, скрестив руки, опершись на него, подолгу стоял в задумчивости, а мехи тем временем работали. В первый раз он припомнил то, что рассказал Джапар о возвращении Чауша. Во второй — вспомнил, как он сам услышал звон приближающейся телеги, когда приехала Шакире, и при этом, как всегда, прослезился. А когда в третий раз Сали Яшар оперся на молот и задумался, он будто сквозь сон увидел тысячи телег, которые катятся и поют по дорогам, а из низких домишек, над которыми вьется вечерний дым, выходят с детьми на руках женщины; другие дети, постарше, бегут рядом, и все идут навстречу телегам встречать своих…
Никогда еще Сали Яшар не испытывал такого волнения и такой радости. «Аллах! — прошептал он про себя и схватился за голову. — Как я был слеп и глуп! Какую чешму, какие мосты я собирался строить? Себап? Благодеяние? Да есть ли большее благо, чем то, которое я творю? Телеги — вот что я должен делать! Телеги!»
— А ну, ребята! — закричал он. — Живей!
И зазвенели молоты по наковальням, полетели искры от раскаленного железа! Хотя подмастерьям Сали Яшара не впервой было видеть его лихорадочно увлеченным работой, они все же поглядывали на него с удивлением и улыбались.
В тот же день после обеда Сали Яшар вышел из дому и, широко шагая, глядя, как всегда, себе под ноги, направился к хибарке на краю села, где жил Джапар. Он застал его, когда тот разбирал и чистил ружье, — рукава закатаны, руки вымазаны в масле. Джапар немало удивился, увидев, что Сали Яшар идет к его дому. Но еще больше растерялась и смутилась мать Джапара — старая, дряхлая женщина.
Пили кофе, говорили о том о сем. Наконец, когда они остались одни, Сали Яшар нерешительно, запинаясь и с трудом подбирая слова, проговорил:
— Джапар, много раз я думал о тебе, сынок. Ты тоже трудишься, ничего не скажешь, не сидишь сложа руки… Что правда, то правда. Но дело делу рознь. Все же лучше бы тебе обзавестись клочком земли и работать на ней, как все люди. Вот у меня есть… Хочу тебе помочь… Я не обеднею. Возьми! — проговорил он решительно, чтобы покончить с трудным разговором, и подал Джапару кошель.