Наконец телеги расставлены по постоялым дворам, запасные собрались на площадях и двинулись на вокзал. Шествие беспорядочное, нестройное, но внушительное, величественное. Загремели большие барабаны, заиграли волынки, закачались из стороны в сторону разноцветные знамена, и за ними с песнями, с непрестанными возгласами потянулись бесконечные группы запасных. Замелькали самые разнообразные лица, самые пестрые одежды. Шли главанцы в красных безрукавках, с белыми рукавами, невысокие, но плотные, кряжистые, будто тяжелые бревна, вырубленные в лесу; шли бабадакские переселенцы, высокие, мрачные, суровые, в больших, как мерки для зерна, четырехугольных шапках и черных, как тучи, шароварах; шли котелские и жеравненские чабаны, с глазами, еще полными ширью полей, туго подпоясанные, в серых брюках, со специальным отделением на поясе для кавалов, без которых они и тут не могли обходиться. Какая неведомая сила овладела этими мирными рабочими людьми? На всех лицах было выражение какой-то упорной решимости, у всех горели глаза, а глотки не переставая ревели и выкликали.
Толпа увеличилась еще больше, когда к ней присоединились горожане. Среди них был и Люцкан. Он тоже собрался в дорогу — в постолах и белых портянках, но в то же время в своем неизменном парадном сюртуке, что придавало ему очень смешной вид.
— Ишь ты, и Люцкан тут! — кричали ему на каждом шагу. — Эй, Люцкан, ты тоже едешь?
— Понятно, еду, — гордо отвечал он. — Что же я — не мужчина, что ли?
Даже молодые негодяи, любившие забавляться его котелком, на этот раз не посмели над ним смеяться, тем более что рядом с Люцканом шагал, ощетинившись, Митю Караколев. Он давно уже точил зубы на всех его недругов.
— Ты только покажи их мне, — сказал он Люцкану. — Увидишь, как я им хвосты обломаю!
Но нежную душу Люцкана занимало другое. С торговлей своей он простился навеки, передав деду Руси и лоток, и всех своих кредиторов. Прощанье и проводы разукрасили мужчин таким множеством разных цветов, какого даже Люцкан никогда не видел. И он, верный своим привычкам и природной склонности, замечал только их. Те, кто их рвал, относились к этому просто как к обычаю. Но для Люцкана здесь было нечто большее. Он толковал их символическое значение, обнаруживал скрытый смысл каждого букетика, каждого цветка. Он знал здесь всех, знал отношения между ними. Одинокий или женатый, счастливый влюбленный или отвергнутый, единственный сын у матери, жених или молодожен — цветок на груди у каждого из них рассказывал Люцкану всю судьбу этого человека. Яркие и пестрые краски говорили, рыдали, просили, благословляли, сливались в сложную волнующую симфонию, понятную ему одному. И все значение нынешнего дня, нынешнего события для него этим исчерпывалось. Оно радовало и волновало; оно пьянило его, как вино.
Все уже были на вокзале. Поезд стоял у перрона; большой паровоз, украшенный зеленью, пыхтя, извергал белый пар. Деревенские запасные, у которых было мало провожающих, уже заполнили весь поезд — не только самые вагоны, но и тамбуры и даже крыши. Море народа заливало перрон и привокзальную площадь. Отовсюду доносились обрывки фраз, крики, плач, бесконечные напутствия.
Люцкан и Митю Караколев прогуливались в последний раз по перрону.
— Люцкан! — послышался вдруг нежный женский оклик.
Оба обернулись. Это была Цветана.
— И ты в солдаты? — спросила она.
Люцкан с удивлением увидел, что Цветана и ее родные провожают инженера, на котором офицерский мундир.
— Едем прямо в яркое пламя, дружище! — сказал инженер.
Люцкан не ответил на эту шутку, а стал расшифровывать символическое значение цветов, которые были у инженера в руках.
«Ишь ты! А я и не знал. У них помолвка была!» — с еще большим удивлением подумал он.
— Люцкан! — весело обратилась к нему Цветана. — Ты столько раз подносил мне цветы, а сегодня я тебе поднесу. Возьми!
И она подала ему веточку желтофиоли.
«Разлука!» — подумал Люцкан.
— Возьми! — с улыбкой повторила Цветана, и черная родинка ее затанцевала лукаво. — Ты понимаешь, что это значит. Счастливого пути и удачи!
Раздался звонок, все бросились к поезду, и Митю Караколев потащил Люцкана туда же. Благодаря сильным локтям охотника им удалось занять места у окошка, так что можно было глядеть. Поезд еще не трогался, и между перроном и вагонами шла беседа. В одном окне виднелись желтые усы мясника Крыстана, а под окном заплаканная, поникшая жена его прижимала платок к глазам. Появился неожиданно на перроне и дед Слави, гордый, величественный, увешанный бесчисленным количеством «медалей».
— Ах, земля горит под ногами, — промолвил он, показывая рукой на тысячную толпу. — Видите? Их сто двадцать тысяч. Всех на свои поля пошлю! Время-то какое! Жатва, жатва идет!
Никто не обратил на него внимания. Но Рачо Самсар, устроившийся на крыше одного из вагонов, услыхав это, задумался. Может быть, только он один понял трагический и пророческий смысл этих слов в устах безумного.
Последний звонок. В вихре бурного, громогласного «ура» поезд тяжело вздрагивает и трогается.
По шоссе из Лозенграда в Бунар-хисар движется колонна войск. Конец октября, холодно, идет дождь. Даже не идет, а моросит мелкими брызгами, которые ветер разносит в воздухе, словно мокрую, липкую паутину. Куда ни глянешь — густой туман, и от всего поля виден только небольшой круг. Посреди этого круга движется черный муравейник людей и телег — еле ползет, извивается, местами сбиваясь в кучу, местами растягиваясь и разрываясь. Ни шума, ни криков. Даже тяжелые телеги обоза не дребезжат, лошадь не заржет. Изредка с востока доносятся одиночные пушечные выстрелы, но и они звучат как-то тупо и глухо, словно что-то трещит и рушится в самой небесной тверди. Колонна продолжает свой путь, медленно, безмолвно, теряясь обоими краями своими в темном хаосе тумана. Можно подумать, что у нее нет ни конца, ни начала. Словно под мрачным безрадостным небом вьется печальная вереница призраков, двигающихся в каком-то фантастическом мире.
Но вдруг вся картина меняется. Телеги остановились. Черные человеческие фигуры разбредаются, покидая шоссе и рассыпаясь по обе его стороны. Одни валятся, как убитые, на землю, подложив ранец под голову, другие разбегаются по соседним кустам, и через два-три мгновения бесчисленные костры вспыхивают вдоль всей колонны. Туманы словно затаили свое ледяное дыхание. Молочно-белый дымок тонкими струями тянется прямо кверху; ласково, приветливо поблескивают медно-красные языки пламени. И длинная колонна, только что такая тихая, безмолвная, оглашается веселым, шумным гомоном.
Как обычно, начинается состязание: чей костер больше? В конце концов все вынуждены признать первенство за одним огромным костром, полыхающим, как пожар, где-то в конце колонны. Дыму там нет, видны только высокие языки пламени, так и впивающиеся в воздух. Несколько человек, окружив издали костер, вытянули к нему руки. Полились радостные, ликующие звуки громоподобного сочного баса.
Навстречу колонне на шоссе показался самокатчик — наверно, какой-нибудь штабной курьер; он с трудом тащил свой увязающий в грязи самокат. Со всех сторон послышались ехидные шутки и насмешки по адресу этой птицы со сломанными крыльями. Но солдат терпеливо переносил все, продолжая свой путь и не сводя глаз с большого костра. Вот он уже близко от огня, и высокое пламя пышет на него отрадным теплом. Приятный, сильный голос снова зазвучал из толпы солдат. Самокатчик остановился как вкопанный и устремил свой взгляд в ту сторону.
— Варто! — воскликнул он, просияв. — Вартоломей Вардев!
Бас сразу умолк. Окружающие костер солдаты, опустив протянутые руки, стали всматриваться в незнакомца.
— А! — снова загремел бас. — Вылчо? Здравствуй, Вылчо! Что это с тобой? Ах ты, горький! Лошадка-то совсем сдала, бедная?..
— Да тут наши все! — промолвил Вылчо.
Перед ним — Вартоломей, мясник Крыстан и Митю Караколев, который только что вышел из кустов, похожий на лешего, косматый, страшный, с огромной вязанкой сучьев и ветвей на спине. Все это он кинул в огонь и, поправив рукой обвисшие усы, принялся радостно трясти руку гостя.
— Что ты делаешь? Того и гляди, весь лес сведешь.
— Велика беда! Нешто я сажал? — возразил Митю.
Все хорошо знают, что времени у них в обрез, и наперебой засыпают Вылчо всякими вопросами, тем более что он служит в штабе дивизии и может рассказать новое.
— Новое, — авторитетно начинает Вылчо, — новое то, что турки бегут и стягиваются к Чаталдже. И не нынче завтра падет Адрианополь.
— Да говорят, уж пал! — замечает Крыстан. — Вчера нас поздравляли, и мы кричали «ура»…
— Нет, неправда. Нам тоже говорили, а оказалось — неверно.
— А что же верно? — сердится Митю Караколев. — Выходит, верно, что мы тут с голоду подохнем. На два дня ковригу выдают. Да какая коврига-то: куснул два раза — и нет ее.
— Хлеба не хватает, — откликается Вартоломей со вздохом. — И табаку нету!
— Табак будет, — успокаивает его Вылчо. — В дивизию подарки прибыли. И вашему полку — тоже. И письма есть.
— А табак?
— Где Рачо? — спрашивает Вылчо, оглядываясь по сторонам. — Что-то не вижу его.
— Кто? Самсар-то? Да вон он. Речь держит.
Немного поодаль собралась толпа солдат, и между ними можно было заметить, как всегда, вдохновенное, смуглое лицо Рачо. Он что-то говорил — с пылом и оживленно жестикулируя.
— Все речи держит, — прибавил Крыстан. — Ученый… Ты, Вылчо, не сказал, от кого подарки. Кто их прислал-то?
— Горожане. А то кто же! Скоро раздавать будут.
— А табак есть? — настойчиво повторил свой вопрос Вартоломей.
Кто-то легонько тронул Вылчо за локоть. Он обернулся и поглядел с недоумением: перед ним стоял незнакомец, выглядевший в своем солдатском мундире как ряженый, — шинель страшно велика, рукава закрывают руки, патронташ болтается, вещевая сумка — чуть не до колен, как у нищего. Но самое странное впечатление производил большой деревянный крест, пришитый спереди к фуражке. Под этим крестом и фуражкой ютилось изможденное, бледное лицо с ввалившимися тусклыми глазами, оживляемыми лишь отблеском костра. Полуопущенные веки придавали взгляду кроткое, мечтательное выражение. Вдруг Вылчо догадался.