— Люцкан? Ты? — с удивлением воскликнул он. — Я тебя не узнал. Значит, тоже здесь? Ну, тогда Стамбул наш!
Вартоломей указал Вылчо глазами на украшающий фуражку Люцкана большой крест и, лукаво подмигнув, промолвил:
— Скажи, Люцкан, скажи, возьмем мы Стамбул или нет?
В лице Люцкана появилось что-то важное, самодовольное.
— Стамбул будет наш, — заявил он. — Крест одержит победу над полумесяцем. Обязательно. Честной животворящий крест и православная вера. Бог не станет помогать нехристям. Мы их в пух и прах разбивали. Чем? Крестом. Царь Константин тоже шел на войну — не знал, победит или нет. А ему явился крест на небе и огненные буквы: «Сим победиши!» В кресте — сила. Носи крест перед собой и не бойся.
Все это Люцкан произнес вдохновенно и быстро, словно заучил наизусть. Вартоломей, посмеиваясь, лукаво подмигивал Вылчо, который не знал, что думать, и глядел то на Люцкана, то на деревянный крест у него на фуражке. Воинственная речь Люцкана совершенно не подходила к его жалкой фигуре. Под этой чуждой маской легко угадывалось простодушное, кроткое лицо того самого Люцкана, который в доброе старое время продавал цветы, объяснял их символическое значение и рассказывал о своей и чужой любви. Только лицо это страшно изменилось; на нем были теперь ясно видны следы усталости и с трудом переносимого страдания. Видя это, Вылчо, который хотел было подшутить над Люцканом, как это обычно делали все, отказался от своего намерения; ему стало жалко беднягу, и он, в тон Люцкану, промолвил:
— Это верно, Люцкан. Крест победит. А ты как себя чувствуешь? Ранец-то тяжеловат небось?
— Ему не тяжело, — возразил Митю Караколев. — Он здоров, хорошо себя чувствует. И два ранца понес бы, кабы только не по этой грязи. Да хлебушка бы побольше.
— И табаку, — печально добавил Вартоломей. — Табаку не присылали, Вылчо?
— Да там, кроме табака, ничего и нет. Солдатам — в пакетах, офицерам — папиросы.
— Господи, да больше ничего и не надо! — грянул бас Вартоломея. — Мне бы побольше табачку, а там хоть трава не расти!
— Впрочем, есть и другое.
— Что? Что?
— Подарки. Носки, рубахи, фуфайки, перчатки теплые. Барышни городские вязали. Для героев на фронте.
— Слышишь, Люцкан? — воскликнул Вартоломей. — Небось и тебе Цветана что-нибудь прислала. Скрываешь, черт! Есть там что-нибудь для него от Цветаны, Вылчо? Есть, уж я знаю. Хоть она и обручилась с инженером, а все-таки есть. Тут старая любовь. Есть, Вылчо?
— Должно быть, — засмеялся тот.
— Есть, я знаю. Тут любовь. Люцкан пылает ярким пламенем. Поэ-ма.
— Варто! — крикнул Караколев, сделав такой выразительный жест кулаком, что певец сразу умолк, виновато глядя по сторонам.
В голове колонны солдаты стали подыматься, надевать ранцы, строиться на шоссе.
— Встать! — послышалась команда уже вблизи.
Вылчо и друзья его прекратили разговоры, не зная, что еще сказать, торопливо пожали друг другу руки и простились с той искренней, трогательной сердечностью, с какой прощаются на поле боя, не зная, придется ли опять свидеться. Колонна снова двинулась по шоссе. Мало-помалу многочисленные костры остались позади и один за другим погасли, а последние струйки дыма исчезли, растаяв в тумане. По неприветливому мертвому кругу поля опять протянулась черная лента людей и телег. Склоненные человеческие фигуры, пошатываясь от усталости, шагали медленно, безмолвно, неуверенно, колеблющимися шагами по скользкой грязи. А небо над ними было все так же мрачно, безнадежно, все так же окружал их сомкнутой стеной туман, и дождь лил и лил, набрасывая на них свою холодную мокрую сеть.
Скоро начало смеркаться. Круг по обе стороны шоссе становился все меньше и меньше, дождь припустил, мрак надвигался со всех сторон. Через несколько минут наступила непроглядная тьма. Впереди пылал громадный пожар; горело какое-то село. Но это не было похоже на другие пожары. Ни огненных языков, ни взлетающих вихрем искр… Дома горели внутри; очертания их тонули в черном мраке, из которого выступали только ослепительно освещенные окна всех этажей. Солдаты невольно засмотрелись на это феерическое зрелище. Усталость туманила сознание; перед глазами возникали странные видения: как будто эти здания не горят, а освещены тысячью люстр и там музыканты — идет какой-то сатанинский веселый пир.
Яркий свет режет глаза, и ночь становится еще черней. Грязь — густая, скользкая; солдаты падают на каждом шагу. Всюду оханья, вскрики, брань. Строя нет. Идут беспорядочными группами. Люцкан и Митю Караколев — вместе. Трудная дорога, дождь и грязь ожесточают Караколева; старый охотник все время злится и ругается, но видит как днем и предупреждает Люцкана об опасности.
— Осторожно! — время от времени говорит он. — Здесь лужа.
Или:
— Стой! Тут яма. Давай руку.
Люцкан изнемогает от усталости и молча, из последних сил, шагает, как во сне. Впереди все так же блестит пожар; будто он и близко, а никак не дойдешь; вокруг — черная тьма, и глухо, монотонно шумит дождь.
— Пятая рота! — отчаянным голосом кричит кто-то. — Пятая рота!
— Есть пятая рота! — слышно в ответ.
И вдоль всей дороги, повторяясь многократным эхом, звучат названия рот. Недавно еще стройная, большая колонна рассыпалась в ночи, словно стая заблудившихся птиц.
Светает. Погода стала лучше, дождь перестал. Но в лесу, по которому движется теперь колонна, еще мокро и холодно; с деревьев каплет. Только местами на небе видна просинь, и солнце золотит верхушки леса, но вниз, к земле, вечно сырой, покрытой гнилью и сухими листьями, не проникает ни одного луча. На солдатах уже сказалась тяжесть похода: лица у всех землистые, осунувшиеся, в сжатых губах и хмурых взглядах — еле сдерживаемый гнев на безвыходный лабиринт, сжимающий душу, словно железными обручами. Но вот высокие деревья — позади, еще несколько шагов — и за низким, обломанным кустарником взгляду открывается необъятный простор, солнце, воздух. Вышли на открытое место. Еще немного — и новая неожиданность: перед ними — какой-то город. Дивно прекрасный, белый город.
Это была Странджа — маленький горный городишко. Ничего там не может быть невиданного, необычайного, но бесконечные переходы по горам и лесам, под дождем, в грязи, с их вечным напряжением, притупили чувства. Все время одни и те же люди вокруг, изможденные, почернелые, безобразные, почти потерявшие человеческий образ. Утратилось ощущение времени, исчезла память о прошлом, муки и страдания стали казаться вечными. И вот перед этими отверженными словно возник мираж: город, человеческие жилища. Красивые белые дома с блестящими на солнце окнами, сады, церкви. Все это говорит о невероятных удобствах, уюте, чистоте, теплых очагах. Тут скомандовали привал — как нельзя более кстати. Солдаты не то что уселись, а повалились на землю как подкошенные, не сводя глаз с города.
Глядит туда и Люцкан. Но ему нездоровится. Лежа на боку, подняв воротник шинели и засунув руки в карманы, он ежится и никак не может согреться. Одежда на нем промокла и покрыта грязью; измятая фуражка с деревянным крестом спереди наехала на самые уши, и лицо его под ней кажется каким-то маленьким, бледным, как воск. Глаза воспаленные; он время от времени жмурится и весь дрожит.
— Сними шинель! — уговаривает его Караколев. — Она мокрая, только холодит. И не бойся, пройдет. Ты простыл. Погоди, дай в город войдем: я тебя вылечу, вот увидишь. А покамест, может, пожуешь чего?
Люцкан отказывается и дрожит еще сильней. Товарищу его это не нравится. По его мнению, чем бы человек ни был болен, но коли ест — опасности никакой нет. А Люцкан ничего в рот не берет.
— Лучше бы мне заболеть, — сердится он. — Либо полоумному этому Вартоломею. Ему лихорадка нипочем. Так нет же: вот на кого напала!
Вокруг идет веселая суета. Короткий отдых, теплые лучи солнца, краюха хлеба, проглоченная наспех, близость города — все это вместе взятое производит настоящее чудо. Солдаты приходят в себя и, бодрые, веселые, сняв мокрые шинели, обнажают крепкие, здоровые тела. Страдания, круглосуточные марши, страшная усталость, когда кажется, что ты изнемогаешь, что ледяное дыхание смерти веет тебе прямо в лицо, — все позабыто, всего как не бывало. А Люцкан среди этих сильных, закаленных людей чувствует себя еще более слабым, беспомощным. Ему кажется, что дальше он не в состоянии сделать ни шага.
Он обернулся, стал искать глазами друзей.
Рачо Самсара обступили многочисленные слушатели. Расставив ноги, с цигаркой в зубах, бодрый, крепкий, уверенный в своем умственном превосходстве над аудиторией, он громко объясняет значение последних новостей.
— Не верьте, ребята! Мира не будет. Может, турки и прислали парламентера — мира просить, да только это хитрость. Осман-ага пытается нас провести, хочет время выиграть, чтобы окопы на Чаталдже вырыть и пушки там расставить. Говорю вам: не то что миру не бывать, а скоро такой бой грянет, какого до сих пор еще не видано.
А Вартоломей все никак не надивится на город.
— Черт его дери! — гремит его бас. — Что Странджа-гора есть — это я знал. А про город Странджу — слыхом не слыхал. Глядь, а он — вот он: как на ладони. И церквей сколько тут у них: одна, две, три. Куда ни глянешь — кресты. Набожный народ. Как увидят твой крест, Люцкан, сразу начнут креститься на тебя и поклоны тебе класть.
За Люцкана ответил Караколев. Да так, что Вартоломей сразу замолчал и пошел слушать, что говорит Рачо.
Невдалеке появляется большая группа всадников, прискакавших, видимо, какой-то другой дорогой. Это командир дивизии со своим штабом. В городе поднимается трезвон колоколов. Солдаты встают. Гремит оркестр; колонна, построившись на шоссе, направляется в город. Четкий, бодрящий гром марша кладет конец беспорядку; каждый находит свое место, начинает шагать в ногу, и скоро вся эта человеческая масса вступает в город и движется по улицам, стройная, мужественная, бодрая, грозно покачивая над собой лес сверкающих на солнце штыков.