Среди братии монастыря Святой Троицы, который крестьяне называли «Било», из-за того что его в лесу не было видно, а только часто слышался его звон, первым по учености и твердости веры был Драгота. На него возлагал все свои надежды престарелый игумен монастыря отец Амфилохий. Он хвалил усердие Драготы, чистоту его почерка, искусство, с каким тот рисовал золотом и киноварью заглавные буквы и разные другие украшения в переписываемых им божественных книгах. Предчувствуя близкий свой конец, старец утешался мыслью, что Драгота не только будет достойным его заместителем, но непременно станет великим подвижником и прославит своим именем их маленькую, бедную обитель.
Кроме игумена и Драготы, в монастыре было еще три монаха, простые, неученые крестьяне, которые пасли монастырских коз, ходили за пчелами, перекапывали виноградник, рубили дрова — работали, что положено от бога, которому они так же просто и бесхитростно молились. Они не любили Драготу. Не любили за то, что терпели из-за него укоры игумена, который все ставил Драготу им в пример. И, видя, как он ходит, молча, насупившись, боялись, как бы он не задумал новых подвигов, которыми еще больше посрамит их в глазах отца Амфилохия.
Драгота не обращал внимания на недовольство трех простых своих братьев. Очутившись у себя в келье, где никто не мог его видеть, он первым делом насыщался спрятанной пищей, которую держал под замком. И, вспоминая, что отец Амфилохий постоянно ставит в пример его умеренность в пище и питье, улыбался: неожиданная злая улыбка появлялась на его вечно пасмурном лице. Спокойно наевшись, он так же спокойно запирал еду в шкаф. Потом, сытый, но не повеселевший, ложился на кровать и, заложив руки за голову, погружался в раздумье.
Он не жалел ни о том, что игумен заблуждается относительно его добродетели, ни о том, что братия подозревает его в интригах. Он был доволен, что никто не знает его тайны. Потому что у Драготы было о чем подумать, и он думал об этом всегда: и слушая похвалы игумена, и переписывая божественные книги, и ударяя лбом в холодные плиты монастырской церкви в усердной молитве. Он думал о том происшествии, которое заставило его искать убежища в монастыре.
Весной, месяцев шесть-семь тому назад, один из татарских султанов, Хаджи Эмин, чей дворец был в Эсерлие, на Карнобатской равнине, поехал на охоту. Как обычно, было согнано множество крестьян — помогать лову, вспугивать дичину. Среди них был и Драгота — тогда начетчик и певчий при отце Лукане и Жеруне, — так как очередь была как раз их селу.
С самого утра охота пошла удачная; султан был весел. В одном месте из купы зеленых деревьев выпорхнула горлица. Взыграл белый жеребец под султаном, сокол слетел у него с плеча, устремился за горлицей. Ловчие, загикав по-охотничьи, пришпорили коней. Но второй сокол быстрей стрелы пронесся над головами всадников, догнал первого, и, вместо того чтобы дружно преследовать горлицу, оба сцепились, слились, закружили в воздухе волчком. Все произошло в два-три мгновенья. Среди разлетевшихся во все стороны перьев один камнем упал на землю, другой отлетел прочь.
Охотники помчались туда, уже не гикая. Первым доскакал султан; он остановил коня, поглядел: да, это его сокол лежал на земле, разинув клюв, тяжело дыша; на крыле — капли крови.
Султан обернулся и посмотрел назад. Лицо его было страшно. Охотники остановились полукругом, дрожа. Был закон, что, коли султан пустил своего сокола, никому больше пускать нельзя. Глаза султана метали искры, переходя с одного охотника на другого. У всех свой сокол был на руке. Но каждый, боясь, как бы султанский гнев не пал на него, отъезжал в сторону. Наконец показался один, без сокола на руке, Косан по имени.
— Это твой сокол? — спросил султан.
Косан, не смея вымолвить слова, кивнул головой и опустил глаза в землю. Большой белой утицей метнулся белый конь. В мгновенье ока султан оказался возле Косана, поднял плеть и стал хлестать его по голове, по лицу — куда ни попало. Хлестал, пока не изнемог, — только тогда перестал. Все ловчие отъехали в сторону. На прежнем месте остался только Косан, еле держась на испуганном коне. По лицу и волосам его текла из-под шапки кровь.
Султан велел подать раненого сокола, взял его на руки, печально покачал головой и еще раз бросил гневный взгляд на Косана. Потом положил птицу себе на левую руку, согнутую в локте, и легонько тронул коня. Ловчие поехали за ним в полном молчании; слышался только топот копыт. Время от времени султан, приподняв локоть, глядел на сокола: тот лежал все такой же обессиленный и взъерошенный. Охотники боялись кашлянуть.
Но вот сокол встрепенулся, попригладил перья и оправился, ожил, принял бодрый вид. Султан улыбнулся. Почувствовали облегчение и все, кто следовал за ним.
Тогда сухопарый, желтый татарин, по имени Кара-Имам, находившийся при султане специально для того, чтобы развлекать его шутками и забавными историями, набравшись смелости, подъехал к султану и сказал ему:
— У тебя тяжелая рука, эфенди! Досталось-таки собаке. Только тут… дело не так просто…
— А что такое?
— Косан этот нынче сам не свой. То есть я разумею: он хороший сокольник, да у него душа не на месте. Любовь, эфенди. Свела его с ума одна гяурка. И какая девушка, эфенди, какая девушка! Я сам вместо Косана принял бы такие побои ради нее!
— Так хороша?
— О, эфенди!
— Чья же дочь эта красавица, Кара-Имам?
— Дочь Димчо-кехаи из Жеруны.
— Димчо-кехаи? Того богатого чорбаджии, у которого столько овец?
— Так точно, эфенди. Три тысячи овец перегоняет каждую зиму на нашу равнину.
Султан поглядел на своего сокола, остался доволен и так, сохраняя легкую улыбку на лице, молча вперил свой взгляд в гриву коня. Словно позабыл о том, что ему сказал Кара-Имам.
Вдруг он поднял руку и сделал знак остановиться. Потом, проехав несколько шагов вперед, повернулся лицом к всадникам. Красивый конь изогнул шею по-лебединому, стал грызть удила, бить копытом землю. Окинув всех строгим взглядом и делая вид, будто не видит покрытого запекшейся кровью Косана, султан низким голосом медленно отдал следующее приказание: согнанным крестьянам и чужим ловчим — разойтись, его собственным ловчим и слугам — вернуться во дворец. Сам же он в сопровождении Кара-Имама и конюхов отправился в горы. Драгота вздрогнул: дорога, по которой поехал султан, вела прямо в Жеруну!
Все, что произошло до этого момента, Драгота видел своими глазами. Того, что произошло потом, он не видел, но об этом было так много разговоров, что все это ему было известно не хуже, чем если б он видел сам.
Поздно вечером султан и его конюхи остановились перед домом Димчо-кехаи. В окнах был свет, хозяева еще не ложились. Вышли слуги, зажглись фонари, длинные полосы света прорезали тьму. Большие ворота открылись, как перед царем или перед свадебным поездом. Появилась хозяйка дома, Марга, высокая, статная; встретила гостей, повела в дом. На минуту оставила их и тотчас вернулась, приодетая, нарядная.
Приличие требовало завести беседу, чтобы гости не чувствовали ни малейшей принужденности. И Марга, примешивая к словам своим преувеличенные любезности и тонкую лесть, повела речь о разных пустяках: о погоде, урожае, болезнях людей и скота. Но она чуяла что-то неладное и, говоря, напряженно следила, откуда появится опасность, чтобы встретить ее вовремя. Вставлял иногда слово и Димчо-кехая, робко, неуверенно, каждый раз взглядывая на жену. Султан, слегка улыбаясь, молчал. Попросил только не трудиться: дескать, им ничего не надо, кроме как по чашке кофе.
Марга тотчас вышла. Наступило молчание, особенно встревожившее Димчо-кехаю. Он стоял выпрямившись, скрестивши руки и не зная, что делать — говорить или молчать. Султан постукивал пальцем по серебряному эфесу сабли и улыбался. Кара-Имам кидал лукавые взгляды на дверь и тоже молчал.
Принесли кофе. Но когда Марга, приложив левую руку к сердцу, правой хотела подать чашку султану, тот жестом остановил ее.
— Нут! — промолвил он. — Так не годится. У вас в доме есть девушка. Она и должна подавать. Позови ее. Пускай она подаст мне кофе.
У Димчо-кехаи ноги подкосились, он зажмурился и еще ниже уронил голову. Но Марга на слова султана ответила веселым смехом.
— Прошу прощения, эфенди. Не вели казнить, — сказала она. — Недаром говорится: у бабы волос долог, а ум короток. Позабыла. Сию минуту позову Ранку…
Но как только она переступила порог, притворная веселость ее исчезла и на лице изобразилась тревога и ярость. Но делать было нечего. Поспешно, дрожащими руками, бормоча тысячи наставлений и советов, Ранку одели. Одели нарочно поскромней, в старенькие одежды, подвязали пониже длинный платок на голове. И, подведя девушку к двери зала, Марга пропустила ее вперед.
Султан поднял глаза. Кара-Имам ухмыльнулся и сверкнул глазами. Никакая одежда, никакой низко повязанный платок не могли изменить внешность Ранки. Перед гостями стояла высокая, стройная девушка, как две капли воды похожая на мать: то же круглое лицо, те же черные глаза. Только молодая, застенчивая, с той мягкостью черт и той свежестью, которые бывают только в молодости. Подавая султану чашку, она от смущения расплескала ее.
— Не беда. Это к счастью! — засмеялся Кара-Имам.
Он так и впился в нее глазами, стараясь ее смутить, когда она подавала кофе ему. Но она поглядела на него уже другим взглядом, и Кара-Имам заметил в нем короткие вспышки молний, по которым сразу узнал материнскую породу.
Подав кофе, Ранка сразу отошла в сторону и, как отец, встала прямо, скрестив руки. Марга начала снова рассыпаться в любезностях, не спуская в то же время глаз с лица султана, следя за его выражением, ловя его взгляды. Тревога, может быть, напрасна: не заметно как будто ничего дурного… Вот только кабы не этот Кара-Имам. Он вдруг сделался очень болтлив. И все время обращается к Ранке, делает какие-то двусмысленные намеки, заставляя ее смеяться и краснеть. Султан по-прежнему сидит молча, опершись на руку рыжеватой, квадратно постриженной бородой и держа свою кривую черкесскую саблю между колен. Он глядит на Ранку, улыбается, и в глазах его играют отсветы горящих на некотором расстоянии от нег