Иногда, услышав стук аппарата, он вскакивал, с трудом добирался до станции, и тут силы окончательно покидали его. Увидев в окно, что возвращается почтальон Ангел, он дожидался его прихода, отдавал ему развернутую ленту, а сам или медленно прогуливался по террасе и в тени акаций, или, чаще всего, снова ложился на скамейку. Он не испытывал никаких угрызений совести, потому что работы на почте не было, а ту, что была, почтальон делал сам с готовностью и с каким-то скрытым рвением. От этого он держался высокомерно и напыщенно, но Боянова совершенно не интересовал этот глупый и на редкость противный человек. Ангел недавно женился. Подозрительный, ревнивый, он запирал жену на замок и шел на работу. «Глупец! — возмущался про себя Боянов. — Тоже мне красотка, кто на его косую жену позарится, а он еще и ревнует». Но его мысли о почтальоне и его жене дальше этого не шли. Отяжелевшие веки закрывались сами собой.
Так проходил день. К вечеру все менялось: жара спадала, воздух становился прозрачным и мягким, прохладный ветерок ласкал лицо, бодрил, волновал кровь. Боянов больше не берег голову от солнца и, если и сидел на скамейке или прогуливался взад и вперед по двору, уже не был таким раскисшим и ленивым. Мозг его просыпался, он начинал жить, думать, а главное — мечтать. Проведя молодость в круглосуточных дежурствах у телеграфного аппарата, познав тяготы и нужду, живым свидетельством чего была его впалая грудь и преждевременно сгорбившаяся фигура, он испытывал сейчас лихорадочную и неугасимую жажду жизни, представлял себе всевозможные радости, которых не испытал, все наслаждения, которых не познал. И мало-помалу его душой завладевали те необузданные желания, та испепеляющая тоска по любви к женщине, которые испытывает каждый одинокий мужчина. Боянов начинал ходить все быстрее, его охватывало сильное возбуждение, глаза вспыхивали, загорались. С этого момента его не оставлял, опьяняя своими неотразимыми чарами, образ женщины, которую он хорошо знал. Это была Маруся, дочь Остапа Петренко, одного из тех казаков, что поселились в соседнем селе, в трех-четырех километрах отсюда. По праздничным дням Маруся одна приходила на станцию. Ее красный зонтик был виден уже издали, — он покачивался и сиял над полем, словно огромный цветок. Она приходила немного усталая от дороги и жары, но веселая и бодрая, перекидывалась с Бояновым несколькими словами, потом, отдышавшись, просила ручку и чернила, садилась за стол под акациями и принималась за письма. Она писала много писем, и продолжалось это часа два, а то и три. Закончив писать, Маруся опускала письма в почтовый ящик и снова заводила с Бояновым разговор, смеялась и доверчиво смотрела на него своими синими глазами. Она была высокая, стройная, светловолосая. Боянов освобождался от своей обычной скованности, говорил много, постоянно смеша Марусю своим русским языком, и часто подолгу останавливал взгляд на упругой груди и сильных бедрах девушки. Наконец она уходила, и Боянов с тоской глядел, как ее красный зонтик растворяется и исчезает среди хлебов. Ее образ продолжал преследовать его воображение и допоздна не давал ему уснуть. Он корил себя за нерешительность и неловкость, придумывал тысячи хитроумных и коварных уловок, которые обеспечили бы ему полный успех, если б он только пустил их в ход. Он давал себе слово быть более смелым и настойчивым и наряду с самыми идиллическими планами — просить у Маруси руки, жить с ней в деревне и даже носить рубашку навыпуск и отпустить бороду, как у настоящего казака, — строил и другие, намного более опасные и рискованные: решал выйти в праздничный день в степь за село, дождаться там, когда покажется красный Марусин зонтик, и встретить ее. В это время в степи бывает безлюдно. Но уже на следующий день вместе с солнечным светом все эти планы испарялись, у него не хватало ни смелости, ни желания их исполнить, и он более чем кстати вспоминал, что Маруся девушка сильная и храбрая, а у ее зонтика, хоть он и шелковый, крепкая ручка.
Кроме визитов Маруси, у Боянова были и другие маленькие развлечения. Он любил наблюдать за путниками, которые проездом останавливались на какое-то время в гостинице. Особенно много их было летом. Село находилось у самой границы. В нем располагался пропускной пункт, через него проходила главная и самая оживленная дорога на Кюстенджу. Проезжали телеги, фаэтоны, нередко и автомобили. Но чаще всего по этой дороге ездили двое возниц-татар. Их знала вся округа, а их странные привычки и то, что они были друг другу полной противоположностью, служили источником самых забавных рассказов. У обоих было одно имя — Яхя, но одного звали Кара-Яхя[4], потому что и сам он был черный, и лошади у него были черные, а другого — Ак-Яхя — у него были только белые кони. У Кара-Яхя была простая открытая повозка, но зато трудно было найти возницу, который так быстро и безжалостно гнал бы лошадей, как он. Он приносился и уносился, точно вихрь, и его тощие и загнанные лошаденки то шли галопом, то неслись рысью, постоянно взмахивая хвостами, при этом защищались они не от мух, а от кнута жестокого Кара-Яхя, который постоянно гулял по их спинам. Ни дождь, ни слякоть, ни какая бы то ни было непогода не могли остановить этого черного дьявола. Ценили его больше за скорость, и потому его пассажирами обычно бывали торговцы и вообще люди, торопившиеся по важным и неотложным делам.
Ак-Яхя, напротив, был человек спокойный, степенный, а в занятии своем не лишенный даже известного шика. Бричку и лошадей он держал, казалось, не столько для заработка, сколько для собственного удовольствия и из любви к спорту. Он всегда запрягал трех коней, чистых и белых, будто лебеди, ухоженных, спокойных, почти избалованных нежными заботами, которыми он их окружал. К гостинице они приближались чинно, словно плыли, в облаке пыли и звона, рассыпаемого колокольчиками. И когда они останавливались перед гостиницей, все, кто оказывался там, просто не могли не подойти и не полюбоваться этими красивыми животными, их великолепной сбруей, подвесками и разноцветными галунами. Бричка Ак-Яхя тоже не была лишена удобств и роскоши: она была крытая, отделана внутри красным плюшем, с маленькими круглыми зеркальцами по бокам, что было необходимо, так как с Ак-Яхя ездили главным образом женщины.
Прибытие брички с впряженными в нее белыми конями было настоящим праздником для Боянова. Заметив ее еще издали, он спешил надеть свою единственную манишку, причесать волосы, привести в порядок костюм. И в этих действиях был резон. Как только бричка останавливалась, Ак-Яхя соскакивал на землю, обходил бричку и отстегивал кожаные занавески, которые закрывали дверцы. И вот одна за другой из брички показывались молодые турчанки в шелковых паранджах, приподнятых настолько, что можно было разглядеть их круглые белые лица, подведенные брови, лукавые глаза и алые, как цветы, губы. Они приезжали обычно в полдень, сразу шли в сад, садились в тени акаций и, разложив на столах еду, начинали обедать. Мгновенно со всех сторон их окружали куры, одни нахально смелые, другие осторожные. Но быстрее всех завязывали знакомство принадлежавшие Алекси собаки Кина и Мечо, одна — маленькая и черная, другая — большая и рыжая. Собаки и те хорошо чувствовали разницу между путниками: торговцы Кара-Яхя, поглощенные своими заботами, разговаривали между собой и обедали, не обращая ни малейшего внимания на собак, которые умильно глядели на них и не переставая виляли хвостами в ожидании куска хлеба. Теперь же всем было хорошо: куры гонялись друг за дружкой среди кустиков базилика из-за крох, которые им доставались, а Кина и Мечо жадно хватали куски пищи прямо из желтоватых от хны рук турчанок. Молодые женщины, возбужденные тем любопытством, которое они вызывали, остро ощущая ту особую прелесть, которая в этом деревенском захолустье исходила от них же самих, с каждой минутой все больше оживлялись, щебетали, как птички, смеялись, а самые красивые из них — они же были и самые смелые — кидали загадочные взгляды на Боянова, который стоял на террасе и с деланным равнодушием смотрел на них.
Все это, к сожалению, продолжалось час, самое большее полтора часа. Веселая компания снова садилась в бричку, Ак-Яхя важно застегивал кожаные занавески, садился сам, и белые кони, все такие же красивые и стройные, но как будто еще более гордые оттого, что везут дорогой груз, трогались с места. Голоса и веселый смех глохли в стуке колес и звоне колокольчиков, но Боянов продолжал смотреть вслед удаляющейся бричке и словно еще видел подведенные брови и устремленные на него лучистые глаза. Он возвращался к себе и с глубоким вздохом, который непроизвольно вырывался из его груди, бросался на скамейку. К вечеру приходил начальник таможни Топузов, и они долго говорили о путницах, которых оба видели.
В последнее время Маруся почему-то перестала приходить, и Боянов, потеряв всякую надежду увидеть в поле ее красный зонтик, стал наблюдать только за приезжими. Равнодушно, чуть ли даже не с ненавистью он встречал Кара-Яхя и его клиентов. Но одного появления брички с белыми конями уже было достаточно, чтоб сердце его затрепетало от радости и какие-то сладкие предчувствия разлились в душе. Не всегда его ожидания сбывались. Очень часто из брички Ак-Яхя вместо молодых турчанок с подведенными бровями вылезали старухи, безобразные татарки с желтыми лицами и раскосыми глазами, или же там лежал какой-нибудь больной, укутанный таким множеством подушек и одеял, что нельзя было определить, мужчина это или женщина. Боянов легко примирялся с разочарованием и ждал, когда дня через три-четыре вновь появится бричка Ак-Яхя.
Однажды, лежа на скамейке и предаваясь своим мыслям, он услышал знакомое и такое желанное позвякивание колокольчиков. Боянов вскочил, точно ужаленный: у входа в гостиницу стояла бричка с запряженными в нее белыми конями. Что же такое произошло: обычно он замечал ее, едва она покажется из-за холма, следил за ее движением от одного телеграфного столба до другого, пока она не скроется в ложбине, чтобы через несколько минут появиться прямо перед гостиницей. А сейчас он ее совсем не заметил. К тому же всегда пунктуальный Ак-Яхя приехал намного позже обычного: солнце уже клонилось к закату. Боянов хотел было привести в порядок свою одежду, но не мог оторвать глаз от брички. Из нее вылезли трое: пожилая женщина, довольно полная, во всем темном, высокий мужчина ее возраста, сухощавый, с бледным и болезненным лицом, и, наконец, молодая, самое большее лет восемнадцати, девушка, во всем белом, без шляпки, с накинутой на волосы темно-синей вуалью, длинные концы которой спадали вниз. То, что барышня была необыкновенно стройна и красива, Боянов заметил сразу, но его особенно поразила ее веселость, жизнерадостность и резвость. Высокий мужчина и женщина разговаривали о чем-то весьма важном, судя по их озабоченному виду и жестам, которыми они сопровождали свои слова. Девушка забегала вперед, потом поворачивалась к ним, что-то говорила им на ходу, к чему старшие не очень-то прислушивались и, не прерывая разговора, лишь бросали на нее те полусердитые, полувеселые взгляды, которыми взрослые реагируют обычно на детские шалости. Они дошли до акаций в саду и расположились там в тени. «Ах, как здесь хорошо!» — воскликнула девушка. Она заглянула во все уголки, сорвала несколько цветков, разворошила цветущий базилик, так что его приятный аромат долетел даже до Боянова, спугнул кур и всего за несколько минут так подружилась с Киной и Мечо, что они уже ни на шаг не отставали от нее и следовали за ней по пятам. Вдруг она заметила Боянова и посмотрела на него в упор. Что-то насмешливое и игривое пробежало по ее лицу, она отвернулась и стала играть с собаками. Но скоро она снова взглянула в его сторону и, увидев, что он не отводит от нее глаз, смело и свободно сказала: «Добрый вечер!» Боянов вздрогнул, смутился, пере