— Гм… Разобрали, говоришь?
— Всю до единой. Три больших круга было — ничего не осталось. И хозяин мой, Панайот, значит, говорит: «Не нужен мне больше сторож, Серафим, свободен ты». Заплатил мне, что положено, и, как говорится, на все четыре стороны.
Сказав это, Серафим улыбнулся. Пальто он успел снять и теперь стоял перед Эню, низенький и тщедушный. Положив пальто на скамейку, он пощупал у себя за пазухой. Эню понял, что где-то там Серафим спрятал свой заработок.
— Купил бы ты новое пальто! — строго и наставительно сказал Эню. — Ведь, должно, заработал хоть что-то. Купи пальто.
— Ладно, ладно, дядя Эню, куплю. Непременно куплю. Это уже никудышное. — Он посмотрел на пальто и усмехнулся: — Это уже только для музея, как говорится…
— Да ты сядь. Сядь отдохни, — сказал Эню, а сам встал и пошел в кофейню.
Насколько можно было видеть через открытую дверь, это было длинное, прохладное помещение — обыкновенная постройка в виде сарая. Потолка не было, стропила сходились высоко над головой, и между часто настланными под черепицей жердями торчало сено. К толстой верхней балке прилепилось ласточкино гнездо.
Серафим сел на скамью, снял котелок, обнажив седые свалявшиеся патлы, и принялся за краюху хлеба: он отрезал перочинным ножиком небольшие ломти и подолгу с наслаждением жевал сухие куски. Ласточка, махнув крыльями перед самым его лицом, впорхнула в кофейню, покружилась у гнезда и затем так же стремительно метнулась вон. У самых ног Серафима прыгали воробьи, и он старался не шевелиться, чтобы они могли склюнуть крошки. Какая-то женщина, прошуршав юбкой, вошла в кофейню, но Серафим не обратил на нее внимания. Немного спустя она громко заговорила, и он прислушался:
— Дорого, все дорого, кум Эню! Вынешь утром пару яиц из-под курицы — вот и все… Много ли на них купишь? На горсть соли да на кусок мыла, может, еще наскребешь, а уж о спичках, о керосине и думать забыли. Кабы еще здоровье было, так и его нету…
— Как там Иван? Что поделывает?
— Что ж ему, Ивану, делать? Лежит. И откуда взялась она, эта хворь? Откуда? Нынче, на Богородицу, семь месяцев будет, как за работу не брался. Душит его что-то, давит в груди. Исхудал, еле на ногах держится. Пожелтел, почернел, как земля. Люди советуют: отвези ты его в больницу, положи, говорят, на телегу и отвези…
— Для больницы деньги нужны, — сказал Эню.
— Нужны, как не нужны. — Женщина вздохнула, затем продолжала: — Да еще и буйволица третьего дня пала. Выгнала утречком здоровехоньку, ничего ей не было, а вечером, как пригнали, свалилась у ворот и околела. Вот горе-то какое, кум, плакали так, будто человек помер…
— Падеж сейчас среди скота, — сказал Эню, — и у меня телка сдохла.
— Ни мяса с нее, ни кожи, с буйволицы-то. Фелшер пришел и говорит: «Не смейте это мясо есть, заройте вместе со шкурой…» Ох, горюшко наше! Не знаю, что и делать…
Женщина замолчала, но, прислушавшись, Серафим понял, что она перешла на шепот. Внезапно до него донесся громкий голос Эню.
— Нет у меня денег! — крикнул он. — Где я их тебе возьму? Нет у меня…
— Не говори так, Эню, не гони меня. Ты один помочь можешь… К кому ж мне, бедной, идти? Христом-богом молю…
— Отстань! Говорю тебе, нет у меня денег! — выкрикнул Эню.
Женщина заплакала. Серафим слушал, как она всхлипывает и скулит, словно побитая. В дверях появился раздосадованный Эню, посмотрел вдаль ничего не видящими глазами. Серафим тихонько убрал хлеб в котомку и встал. Женщина вышла из кофейни и пошла прочь. Она так повязалась платком, что лица ее не было видно, но по походке Серафим догадался, что она еще молода.
— Денег просит? — шепотом спросил он Эню.
— Денег! Только где я ей возьму? Что я, банк, что ли? Хочет мужа отвезти в больницу… Нет у меня денег! — все еще сердился Эню.
— Нужда… Видать, за горло взяла, как говорится…
Хотя Серафим работал полегоньку, не спеша, однако сидеть без дела не любил. У дома Эню, неподалеку от кофейни, были свалены камни, бог весть когда привезенные; как свалили их, так они и лежали. Серафим собрал их в одно место и аккуратно сложил, потом сходил за водой, попрыскал перед кофейней и старательно подмел…
В этот день Серафим остался в гостях у Эню, но в кофейне спать отказался. Выйдя на площадку перед кофейней, он стал устраиваться там на ночлег.
— Ты бы шел под стреху, мил человек! — сказал Эню. — Ложись на скамью, к стене спиной привалишься.
— Нет, мне здесь лучше.
— Продует тебя.
— Пусть дует. Вот когда помру, там дуть не будет, а здесь пусть дует, пусть овевает…
Он смотрел на Эню и улыбался своими слезящимися глазами. «Боится, как бы не обобрали», — подумал Эню, заметив, что Серафим снова пощупал у себя за пазухой. Он оставил его в покое, запер кофейню и ушел домой.
На другой день Эню пришел, чтобы открыть кофейню, позднее обычного. Серафим сидел на скамье и завтракал так же, как вчера, отрезая хлеб ножичком. Эню подошел, пристально посмотрел на него и спросил:
— Ты что ж это сделал?
— Что я сделал? Ничего я такого не сделал, — кротко ответил Серафим.
— Отдал деньги Павлине, той, что ввечеру приходила в долг просить. Я только что от них, она сама мне сказала. Как это можно ссужать деньги человеку, которого совсем не знаешь? А что, если она обманет, не отдаст?
— Да нет, отдаст. Пусть отвезет мужа в больницу, может, помогут ему доктора. А деньги-то мои она отдаст. Знаешь, какой у нас уговор? Когда господь ей, она — мне. Мне не к спеху…
Эню молчал, закусив губу.
— А пальто? На что ты пальто купишь? — спросил он.
— Да ведь есть у меня пальто. Вот оно! — Серафим взял со скамьи пальто и развернул его. — Хорошее оно у меня, ничего ему не делается…
Он улыбался и легонько качал головой, будто считал заплаты или что-то припоминал. Вот уже лет десять, а то и больше, как Серафим собирался купить себе новое пальто. В молодости он заработок свой пропивал. Теперь пить бросил — здоровье не позволяло — и деньги обычно кому-нибудь отдавал, как отдал их в это утро Павлине. С давних пор начали появляться на его пальто эти большие серые заплаты из грубой ткани.
— Хорошее оно, мое пальто, — продолжал он с какой-то особой радостью в голосе. — Вот залатаю и еще одну зиму прохожу. А коли мне на роду написано, так, может, и перед богом в нем предстану. Может, оно там, на том свете, сослужит мне добрую службу. Может, мне там новое пальто дадут, золотое… драгоценное, как говорится…
Серафим обращался к Эню, но не смотрел в его сторону. Потом опустил пальто на колени, взглянул куда-то вдаль и улыбнулся.
ЖЕНСКОЕ СЕРДЦЕ
О сыне своем Илии, вот уже лет шесть как покинувшем село, дед Герги слышал только худое. Но довелось ему наконец услышать и кое-что хорошее: поговаривали, будто Илия вернулся недавно из-за границы и его видели в городе на ярмарке, где он покупал и продавал лошадей. Это был уже не прежний Илия — у него завелись деньги, одет он был щеголем, сидел за одним столом с богачами. Дед Герги не знал, верить этому или нет. Но вот Илия явился сам. Все такой же узколицый, он был теперь опрятно одет и чисто выбрит. Безрукавка на нем была не из грубой домотканой материи, а из добротного коричневатого сукна, сапоги на щиколотках собраны гармошкой. Приехал он не на чужой телеге, а на собственной, И какая это была телега! Какие кони!
Бедняцкая конюшня деда Герги не видывала таких лошадей. А кони как будто сами знали себе цену. Когда дед Герги, стоя в сторонке, любовался ими, они глядели на него как бы свысока, полуприкрыв веки, и сладко похрустывали сеном. Дед Герги смотрел им в зубы — молодые были кони, пяти-шести годков. Стройные, горячие, они походили друг на дружку, как близнецы, оба одного роста, каурые, а гривы и хвосты почти белые. Кони такой масти встречаются редко и действительно очень красивы.
Чтоб похвалиться, дед Герги прошел по селу, побывал у многих. Наконец решил заглянуть и к Тодору.
— Бог в помощь, Тодор! Бог в помощь, Аничка! — крикнул он весело, остановившись у их плетня.
Тодор и Аничка строили новый хлев, дом они тоже выстроили сами. Распоряжалась Аничка — она на все была мастерица, а Тодор только помогал.
— Чтоб у вас работа спорилась! — сказал дед Герги, отметив, что за каких-то два дня постройка заметно выросла.
— Дай бог и тебе удачи, дед Герги. И тебя можно поздравить. Вернулся парень, а?
— Вернулся, вернулся Илия.
— Вырос, возмужал. А какие лошади! Видел я их: больно хороши.
Говорил только Тодор, Аничка все время была рядом, слышала разговор, но предпочитала молчать, только глаза ее будто смеялись.
— Так ты видел, какие лошади? Видел? — переспросил дед Герги. — Цены им нет. Вчерась ездили с Илией в Аптаат, шурина навестить. На обратном пути доехали до холма, стали спускаться, а они как понесли — не удержишь. Илия мне кричит: «Держи, держи вожжи, отец, будем вместе тянуть, иначе не остановишь!» Еле справились, — сильные, черти.
— Хорошие лошади, ничего не скажешь! — подтвердил Тодор. — Теперь Илии жена нужна.
— Будет и жена, Тодор, будет.
Глаза у Анички заблестели еще веселее. Она то носила кирпичи, придерживая их коленом, то месила глину, то таскала воду из колодца, двигаясь легко и красиво. Она разулась, подоткнула спереди юбку, а голову, чтоб не пекло солнце, повязала белой косынкой, как это делают жницы, оставив открытыми только гладкий лоб, изогнутые брови да черные глаза. Перепачканная глиной, она все равно выглядела красивой. Дед Герги знал, что Илия когда-то ухаживал за Аничкой, но было это давно и уже позабылось.
— Слышишь? — спросил дед Герги и, улыбаясь, указал на Геневу корчму, что стояла напротив дома Тодора. Оттуда доносились звуки волынки. — Это мой молодчага, Илия. Пусть повеселится, пусть покажет чорбаджиям, что и он мужчина, и он может деньгу зарабатывать.
Дед Герги взглянул на усмехающегося Тодора, встретился еще раз со взглядом черных Аничкиных глаз и отправился домой.