Вернувшись, он прежде всего зашел в конюшню посмотреть на лошадей, а потом сел на скамью перед домом. К обеду явился Илия, веселый, раскрасневшийся.
— Был я у Тодора, — сказал дед Герги, — они с Аничкой все работают, сами строят.
— А я у них утром был, — ответил Илия, глядя куда-то в сторону и постукивая прутиком по смятым голенищам. — Аничка даже не взглянула. Нет чтоб сказать: «Добро пожаловать в дом, я тебя кофеем угощу», — молчит.
— Эх, сынок, люди делом заняты, разве не видишь?
Дед Герги хотел еще что-то сказать, но промолчал. Когда-то Илия батрачил на Аничкиных родителей. У них с Аничкой была любовь. Илия даже похвастался как-то, что возьмет Аничку в жены. Но она неожиданно для всех вышла за Тодора.
— Будто мы не ели от одного каравая, не метали вдвоем снопов, — начал снова Илия, — будет из себя корчить… Да ладно! Бог с ней.
Через несколько дней Илия уехал в город. Вернулся он уже без лошадей, на чужой телеге.
— Где лошади? Что ты с ними сделал? — спросил дед Герги.
Илия похлопал себя по карману и засмеялся.
— Вот они где. Продал я их.
— Ох, сынок, что же ты сделал? Такие лошади! Где ты еще таких сыщешь?
— Я еще лучше куплю. Эти — что…
Снова Илия зачастил в Геневу корчму. Иногда он заходил к Аничке и Тодору, смотрел, как они работают. Разговаривал он только с Тодором, потому что Аничка ему не отвечала, делая вид, будто не слышит. Она молча, спокойно смотрела на него блестящими насмешливыми глазами и не желала признавать за гостя.
— Года два пробыл я в Тузле, — рассказывал Илия, — работал там у одного хозяина, управляющим на хуторе, а хутор, тебе скажу, — два таких села, как наше, будет. Уж очень он меня любил. «Никуда, — говорит, — ты не уедешь, не пущу тебя». Была у него дочь, Мариорой звали. Рассчитывал зятем меня сделать. «Ах так! — думаю. — Это мне ни к чему!» Только меня и видели.
— Оттуда ты прямо сюда приехал?
— Нет, потом я был в Эски-Джумае, на ярмарке. Прижимистый народ наши болгары! То ли дело румыны, широко живут. А почему бы и нет? Много ли радости у человека? Я вот тоже люблю… Приеду на ярмарку и сразу в питейное заведение. «Играйте! — говорю музыкантам. — И вино несите!» А они смотрят, удивляются. На что мне деньги? Дорогу мостить, что ли?
Илия смеялся и смотрел на Аничку. Занятая работой, она лишь изредка украдкой бросала на него быстрый взгляд. Ее насмешливые черные глаза, казалось, говорили: «Уж больно ты расхвастался! Кто тебе поверит!»
Однажды Тодор куда-то ушел, и Илия с Аничкой остались вдвоем. Илия вынул из кошелька две блестящие, совсем новые монеты по пять левов и дал Аничкиным ребятишкам. Увидев у детей деньги, Аничка силой разжала их кулачки и вернула монеты Илии.
— Забирай свои деньги, — грубо сказала она. — У них отец есть, он им сам даст.
И, не скрывая больше, что все это ей надоело, добавила:
— И давай уходи! Хватит торчать перед моим домом.
Илия отправился в Геневу корчму. Он стал ходить туда каждый день. Запил. Изредка он пытался заговорить с Аничкой, но та, завидев его, уходила в дом. Илия обращался к Тодору, но Аничка звала мужа и закрывала за ним дверь. Илия оставался один, ему становилось стыдно, и он снова шел в корчму. Деньги, вырученные за лошадей, кончились, и однажды он сказал деду Герги:
— На этот раз много лошадей куплю, перепродам и на этом заработаю… Тогда такую гульбу устрою, что долго будут меня помнить. Здешний народ ничего не видел.
Он помолчал и посмотрел в сторону. «А Аничке шаль, куплю», — подумал он, но не посмел сказать это вслух.
Илия уехал, а через несколько дней вернулся с двумя незнакомыми людьми. Пока он ходил по селу, те спали, где-то во дворе. Не понравились деду Герги эти люди — смуглые, с черными бородами, с густыми черными усами, — они походили на румынских цыган. Илия сказал, что это его друзья, барышники. Потом они вместе уехали.
Как-то утром, еще до рассвета, кто-то со двора позвал деда Герги. Дед вышел. Это был Илия.
— Вынеси нам хлеба, — сказал он, не слезая с лошади. — Спешим, хотим на ярмарку поспеть.
С ним были оба чернявых барышника, тоже верхом. Дед Герги заметил, что лошадь Илии, да и лошади его дружков не были оседланы. Еще с десяток лошадей были связаны цепочкой: каждая лошадь уздой привязана к хвосту передней. Подобным образом связывали лошадей и торговцы скотом, но дед Герги слышал, что это излюбленный способ румынских цыган-конокрадов.
Не успело рассвести, как с улицы донесся шум. Мимо дома деда Герги проехало несколько верховых. За ними протарахтела телега. В ней сидели человек пять — все вооруженные. Верховые то и дело наклонялись, чтобы взглянуть на свежие следы конских копыт, и не останавливаясь, спешили дальше. Ночью прошел небольшой дождь, и на прибитой пыли ясно видны были следы лошадей, которых гнал Илия со своими дружками. Дед Герги понял, в чем дело, и ушел в дом.
Уже к полудню стало известно, что в Аптаакском лесу поймали трех конокрадов, угнавших табун лошадей. Погоня настигла их, когда они легли отдыхать. Не успев вскочить на лошадей, воры бросились бежать. Один настолько выбился из сил, что упал замертво — сердце не выдержало. Двух других поймали возле самой границы. Одним из них был Илия.
К вечеру из города прибыли жандармы, начальник околии и врач. Дед Герги весь день выжидал, но наутро все же отправился в общинное управление — посмотреть, что там делается. Войдя во двор, он увидел, что возле ограды, на сколоченном наскоро топчане, лежит донага раздетый мертвец. Врач вскрывал труп умершего конокрада. Дед Герги остановился в сторонке, не смея подойти ближе.
Врач — в белой рубашке с закатанными рукавами и окровавленных резиновых перчатках — держал что-то в руках и объяснял людям, высунувшимся из окон управления:
— Видите, какое расширенное сердце? С таким больным сердцем далеко не убежишь. Другие, здоровые, могли дать тягу.
Деду Герги стало жутко, и, вместо того чтобы пойти и поговорить со старостой, как он прежде собирался, дед повернул домой.
Ночью пошел дождь, на этот раз сильный, а к утру подул холодный осенний ветер. Два жандарма верхом на лошадях привели Илию и другого конокрада. Они прогнали их через село и остановились возле корчмы, напротив дома Тодора. Лицо у Илии было серое, небритое, одежда измята. В такой холод на нем была только суконная безрукавка. Он улыбался невеселой, вымученной улыбкой.
Собрался народ, пришел и дед Герги. Он приблизился к Илии, посмотрел на него сухими горящими глазами и плюнул ему в лицо. Потом закричал:
— И не стыдно тебе воровать, меня, старика, срамить? Лучше бы тебе не родиться, лучше б я тебя живого в землю закопал! Что ты — хворый или у тебя рук нет, чтоб честным трудом хлеб добывать? Лошадей красть! С цыганами! Не сын ты мне, прокляну я тебя! Не нужен мне такой сын!..
Не в силах больше говорить, он опять плюнул и, бледный, дрожащий, пошел прочь.
— Парни голодные, принес бы немного хлеба! — крикнул кто-то вдогонку.
— Нет у меня хлеба, — ответил дед Герги, не оборачиваясь. — Пусть камни едят.
Тогда на пороге белого домика появилась Аничка. Она подошла, сказала что-то жандармам и вытащила из-под передника свежий каравай хлеба; разломив его, половину протянула Илии, половину — цыгану. Дала она им и по куску брынзы. Потом развернула висевший у нее на руке старый вытертый плащ.
— На, Илия, надень, а то простынешь, — сказала она.
Жандармы сели на лошадей, перед ними, увязая в дорожной грязи, двинулись арестованные.
— Прощай, Илия! — крикнула Аничка. — Да хранит тебя бог.
Она долго стояла, подперев голову рукой, и задумчиво смотрела ему вслед. Затем, ни на кого не глядя, хотя еще не все разошлись, скрылась в доме.
ЕСЛИ БЫ ОНИ УМЕЛИ ГОВОРИТЬ
БОРЬБА НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
После Богоявления ударили морозы. Ночью под бледными лучами луны снег блестел, как стеклянный. А то вдруг небо заволакивало темными тучами, и начинал идти сухой мелкий снег, который будто и не падал вовсе на землю, а только носился в воздухе. Мертвой и глухой, словно пустыня, казалась белая равнина. И вот сквозь завывания ветра и вьюги начал явственно доноситься протяжный волчий вой, одинокий, жалобный, жуткий. Этот вой усиливался, взмывал вверх, мощный и устрашающий, и вдруг обрывался. И тогда, после короткого молчания, едва придя в себя, начинали лаять собаки, хотя они скорее выли, чем лаяли, как всегда при приближении хищника.
По следам, которые оставались на снегу, по вою и паническому страху собак можно было догадаться, что волк этот не из обычных, а какой-то особенно крупный.
— Видать, сам царь волков пришел, — повторял пастух Петр. — Я видел его следы — как моя ладонь, как след теленка. Должно быть, бирюк.
— А что это такое, бирюк? — спрашивал Васил, который ничего не знал о волках да и не очень-то их боялся…
— Бирюк? Бирюк… это когда волчица родит, скажем, трех-четырех волчат, они погибнут, а один останется. Тогда это волчонок высасывает все молоко один и становится очень сильным. Такой волк, когда и вырастет, все один ходит, и, как говорится, ноги его кормят. Опасный зверь! Страшный зверь! — стиснул зубы Петр и посмотрел на заснеженное поле. — Но сказать тебе по правде, Васил, не боюсь я этого волка. Анадолец ему покажет, где раки зимуют, — добавил Петр удовлетворенно и засмеялся.
Анадолец, или Паша́, как его еще называли, был самой лучшей собакой Петра. Он был крупный, черный, с длинным лохматым хвостом и вислыми ушами — такие уши и такая шерсть бывают у собак каракачан. Анадолец не был похож на других собак. Прежде всего, ступал он как-то особенно. Обычно собаки, когда они в хорошем расположении духа, бегут трусцой, задрав хвост колечком. Анадолец шел медленно, как медведь, смотрел вниз, и голова его в движении покачивалась то влево, то вправо. Взгляд у него был самоуверенный, гордый. Другие собаки часто увивались около Петра или играли друг с другом, и тогда глаза их весело блестели, а в уголках раскрытой пасти появлялись морщинки, отчего казалось, что собаки смеются. Анадолец держался в стороне от остальных собак, нежностями не занимался, был серьезен и недоступен.