Еще в тот день, когда порывы ветра доносили до обоняния собак запах волка, они вскакивали, словно ужаленные, и начинали лаять. Анадолец тревоги не проявлял и, продолжая лежать, лишь приподнимал голову, нюхал воздух и глухо рычал — будто доносились далекие раскаты грома. После этого он клал голову на передние лапы, но глаза его горели и зорко следили за всем вокруг.
Волк выл несколько ночей подряд, ходил, видно, вокруг хутора, но напасть еще не решался. Несмотря на это, Петр приготовился встретить его. Лицо у Петра было красное, загорелое; одет он был с головы до ног в кожи и потому выглядел косматым, как эскимос: гамаши из козьей шкуры до колен, меховая безрукавка, а сверху тулуп. Он почистил свой большой черногорский револьвер, подправил плетень там, где он покривился. По вечерам Петр загонял овец в хлев, а сам, чтобы не осрамиться на старости лет, ложился у порога. Анадолец и другие собаки оставались за плетнем.
Снег падал и падал, мелкий, тихий. Волк больше не давал о себе знать, и Петр немного успокоился. Однажды вечером он вышел, чтобы обойти хозяйственный двор. Снег скрипел под замерзшими постолами. В одном месте он увидел, что кобылы из табуна сгрудились в кучу и фыркают, а перед ними в снегу валяется собака и ластится. Петр не обратил на нее внимания, вернулся в сарай и лег. На дворе у плетней лежало много овец, но Петр не стал загонять их в сарай — волка-то ведь поблизости не было.
Не успел он еще досмотреть первый сон, как его разбудили кинувшиеся в сарай овцы. Он открыл глаза и так и оцепенел: огромный волк с разинутой красной пастью (он ему показался ростом с осла) гонялся за овцами, и та из них, которую он догонял, падала на землю мертвой. Затрещал плетень, что-то, как мяч, метнулось в загон, и вот волк, встав на задние лапы, оказался перед другой страшной пастью и другими страшными зубами. Это подоспел Анадолец. Послышалось рычание, словно скрежет цепей, волк и собака боролись, стоя на задних лапах, грудь в грудь.
Челюсти щелкнули, как клещи, волк перепрыгнул через плетень, за ним погнались собаки. Тут только Петр пришел в себя, стал кричать и стрелять. Волк зарезал семь овец, покусал еще несколько. Но бед он наделал еще больше. Когда наутро смотрели лошадиный табун, обнаружили, что у молодой кобылы разорваны ноздри, а сзади на боку зияет глубокая рана. Только тут догадались работники, что за собаку видел накануне вечером Петр: это была вовсе не собака, а волк. Волки прибегают к такой хитрости: ляжет волк, начнет валяться в снегу, ластиться. И какая-нибудь молодая кобылка, подталкиваемая неотразимым любопытством, подойдет, чтоб посмотреть, что там такое, понюхать. Тогда волк вскакивает и вцепляется ей в ноздри. Именно это сделал волк и в тот вечер. Враг был не только большой и сильный, но еще и хитрый.
С этой ночи все свои надежды Петр связывал только с Анадольцем. Он сытно кормил его пшенной кашей, бросал ему куски хлеба, которые Анадолец ловил на лету, как дети ловят мяч. На него было любо-дорого поглядеть: взъерошенный, со стоящей дыбом густой шерстью, присыпанной снегом, с горящими, как угли, глазами. Идет вразвалку, гордый, гневный, сильный, как лев. «Держись, Паша́, — обращался к нему Петр. — Будь молодцом!»
Бесстрашие делало Анадольца безрассудным. Однажды ночью собаки подняли лай. Петр вышел во двор. Не было никакого сомнения — волк находился поблизости. Вдруг рыжая собака бросилась в сторону, за ней другие. А вскоре, не издав ни звука, словно стрела, устремился туда же и Анадолец. По лаю можно было определить, что собаки ушли довольно далеко. Внезапно послышался страшный шум — лай, рычание, визг, — а потом все утихло. Вскоре вернулся Анадолец, присел на задние лапы и стал зализывать раны. Возвратились и другие собаки. Не было только рыжей — волки разорвали ее.
По следам, которые Петр на следующий день внимательно оглядел, стало ясно, что на этот раз волков было много. Один из волков заманил собак, притворился, что убегает, и увлек их за собой. Остальные напали на них сзади и окружили. Так они разорвали в клочья рыжую собаку. Среди следов Петр узнал и следы большого волка. И он был здесь. «Он у них вожак», — подумал Петр.
Анадолец вырвался из западни, спас и других собак. Было заметно, как со дня на день он становится все более бесстрашным, все более злым. Еще раз, пока светила луна, Петр видел, как он борется с волком грудь в грудь. Раза два-три они разбегались в разные стороны, а потом снова сходились. Анадолец уже брал верх над волком.
А зима продолжалась. На старый снег часто ложился новый. Голод погнал все живое к селам. По утрам на свежем снегу виднелись следы куропаток, зайцев, лис. А немного в стороне, в дальней части поля, проходила одинокая стежка — там виднелись крупные следы волка.
Ночи стали темными, наползал туман. Петр загонял овец в сарай, а сам, как и прежде, ложился на пороге. Он больше не видел волка, но знал, что тот приходит: слышно было рычание, лязг зубов, собаки лаяли, как ошалелые. На следующий день Петр рассматривал следы на снегу. Он был доволен, улыбался: следы волка перемещались все дальше и дальше от овечьего загона. Зубы Анадольца заставляли его возвращаться или сворачивать в сторону.
— Васил, ночью волк опять проходил у тебя под окном, — говорил весело Петр.
— Проходил? А я и не заметил.
— Проходил, но к сараю не смеет сунуться. Анадолец его прогоняет.
Возвращаясь домой, Петр выносил Анадольцу хлеба. «Молодец, Паша́, молодец!» — говорил он, глядя на него с восхищением. Собака казалась ему страшной: откормленная, с широкой покатой спиной и грозно сверкающими глазами. Она нехотя смотрела на Петра, словно не узнавая его. «И он настоящий зверь, и он как волк», — думал Петр.
Поняв, что волк побежден, Петр захотел доконать его, убить. Он стал по ночам сторожить с ружьем, но волк больше не приходил. Он не появлялся, когда его подкарауливали, но как только Петр уходил к себе, волк был тут как тут. Тогда Петр нашел старый волчий капкан и поставил его на пути бирюка. Теперь волк больше не проходил под окном Васила; Анадолец встречал его далеко от хутора, и он сворачивал в сторону, бежал по боковой тропинке и перепрыгивал через глубокий овраг, который окружал двор. В этом месте вместо мостка лежала доска, но волк не проходил по ней, а перескакивал с одного берега на другой. Там, где его передние лапы каждый раз зарывались в снег, Петр и поставил капкан. Он был привязан цепью к хорошо замаскированному железному колу.
В эту ночь, как назло, Петр спал крепко. Сквозь сон он слышал раза два-три рычание, даже подумал про себя: «Как долго грызутся», но не встал. Когда начало светать, он побежал к оврагу. И остановился как вкопанный: попал в капкан не волк, а Анадолец. Он был мертв, уже окоченел. На горле у него зияла большая рана, словно его зарезали. Снег вокруг покраснел от его крови.
Петр понял, что произошло: собака и волк боролись друг с другом всю ночь. На снегу виднелся и другой кровавый след. Он вел в поле. Петр пошел по нему. Сделав два-три шага, он поднял глаза: в сумерках невдалеке он увидел волка. Он не бежал, не шел, а едва тащился. Сделает шаг-другой и падает, попытается встать — и снова валится. И он терял последние силы, и он истекал кровью…
Пораженный тем, что он увидел, Петр поспешил в хутор, чтобы рассказать обо всем Василу. Мелкий снег кружился в воздухе, стегал по лицу, слепил глаза.
Перевод Г. Чернейко.
БРОДЯГА
От дверей, с самого порога, в дом заглядывала собака. Кого-то поджидая, она радостно виляла хвостом и то наставляла уши, то вдруг приседала, словно готовясь к прыжку. Вышел дядюшка Митуш с большим ломтем хлеба в руке. Он стал отламывать от него маленькие кусочки и бросать собаке, не переставая в то же время ругать ее:
— Где тебя, разбойник такой, носит? Где бродишь, бездельник? Где скитаешься? Разве тебе тут плохо? Что, плохо тебе тут?..
Эта собака была их, хуторская, но уже больше месяца тому назад она пропала и только сейчас вернулась. Не слишком большая, рыжая, с длинным лохматым хвостом, к которому пристали колючки и репейник, она не была ни красивой, ни сильной. Она, видно, здорово наголодалась, и пока дядюшка Митуш, который всегда все делал медленно, отламывал ей кусочки хлеба, она ждала с таким напряжением, что невольно поворачивала голову и смотрела на него одним глазом, то правым, то левым.
— Ну, и хорошо тебе было там, где… ты была? — продолжал стыдить ее дядюшка Митуш. — А хлеб тебе давали? Такого вкусного хлеба ты и не видела… Палку небось видела. Так тебе, бродяга, и надо за то, что убегаешь. Ишь фармазон…
Брошенный ей кусок хлеба собака ловила на лету — хватала и сразу же сжимала челюсти, словно не она, а кто-то другой проглатывал хлеб. И тут же снова принималась вертеть головой и ждать.
Наконец хлеб кончился, и дядюшка Митуш, похлопав в ладоши, чтоб очистить руки от крошек, наклонился и погладил собаку по голове. Она сразу же на радостях заходила ходуном, так же как в первые минуты по возвращении: она бегала, скакала, смотрела на дядюшку Митуша глазами, в которых стояли слезы счастья, и даже два раза подпрыгнула высоко вверх, норовя лизнуть его в лицо. Все это она делала как искусный фокусник, будто бы искренне, будто бы от всего сердца. И вдруг как-то сразу остановилась, успокоилась, приняла совершенно равнодушный вид, отошла в сторону и словно забыла о дядюшке Митуше. Казалось, она о чем-то задумалась и занята лишь собой. Дядюшка Митуш посмотрел на нее удивленно, недовольно, пробормотал что-то и пошел по своим делам.
Эта собака (так думал потом дядюшка Митуш) была какой-то особенной. Другие собаки — а их было много на хуторе — сторожили дом, сторожили скот, знали своего хозяина, знали и то, что они слуги. Рыжая собака жила, можно сказать, для себя — так, чтоб ей было хорошо, чтоб она была сыта, чтобы она могла бродить где вздумается и делать то, что захочется. Она очень любила странствовать.
— Ей на роду написано путешествовать, — говорил дядюшка Митуш. — Когда ей было всего два-три месяца и была она кругленькой и лохматой, как медвежонок, увязалась она однажды за Василом и бежала за его телегой до самого города. А когда вернулась назад, легла на солнышке у стены на спину и ноги кверху задрала — лапки ей жгло, будто на огне. Подушечки на лапах опухли и стали как колобки. А она все равно веселая была, довольная…