А дядюшка Митуш, глядя на Комура с особой нежностью, улыбаясь, весело запел:
По зеленому лесу турок шагает,
Трубку курит и дым пускает…
Пух! Пух! — фыркнул Комур.
И снова принялся за свою жвачку. На спину ему сел дрозд, походил по ней, как по скале, потом стал клювом дергать мягкую свалявшуюся шерсть — вол линял. Надергав, сколько ему надо было, дрозд взлетел к себе в гнездо на черепичной крыше.
Перевод Г. Чернейко.
НОЧНОЙ ГОСТЬ
До рассвета оставалось часа два. Дядюшка Митуш и Митко вошли в большой загон для овец, но ничего не было видно. Понемногу глаза стали привыкать к темноте: вдоль изгороди, прижавшись друг к другу или сбившись в кучу посреди загона, лежали и стояли овцы, пережевывая жвачку. Ягнят у них отняли еще на Петров день, они забыли об этом и уже не блеяли. Днем они вдоволь нащипались травы и теперь отдыхали. Лишь временами одна овца фыркнет, другая чихнет, а то захрипит или закашляется, как старуха, да раздастся во тьме дребезжащий звон бубенчика.
В большом загоне работники отделили штук сорок — пятьдесят овец и перегнали их в меньший, туда, где их доили. Спокойные до этого, овцы все бросились в одну сторону, будто за ними гнался волк. Громко зазвенели бубенчики. Дядюшка Митуш закрыл ворота, передал Митко тонкий прут, который держал в руках, и сказал:
— Ну-ка, давай гони теперь. Кричи: пошли! Пошли!
Тотчас в темноте раздался тонкий голосок Митко.
— Пошли! Пошли! — повторял он и не переставая стегал прутиком по мягким косматым спинам овец, сбившихся в плотную кучу.
За перегородкой Давидко и пастух Петр уже начали доить овец. Рядом с ними присел и дядюшка Митуш. Каждый из них приподнимал одну руку, ждал, когда овца окажется у него под мышкой, и тогда прихватывал ее и удерживал над ведром. Тонкие струи молока вначале стучали в стенки ведер сухо и беззвучно, так как ведра были пустые, но когда выдоили нескольких овец, звуки стали более отчетливыми и звонкими. К запаху овечьего навоза примешался приятный аромат парного молока.
— Пошли! Пошли! — старался Митко.
Вокруг было темно. Больше всего звезд словно собралось на юго-востоке — там они густо усеяли небо, одни более крупные, другие — будто маленькие точечки. Ярче других казались три большие звезды, расположенные одна под другой, по прямой линии, чуть наклонившейся к земле. А впереди них, как горящий уголь, светила еще одна, самая крупная звезда.
Пастухи громко переговаривались о том о сем. Иной раз какая-нибудь овца упрямилась и не давалась в руки. Дядюшка Митуш в таких случаях ласково подзывал овцу и подтаскивал к себе. Петр сердился, а еще пуще злился Давидко: он ловил овцу, хватал ее за вымя и с силой тянул к ведру. Некоторым пугливым и шустрым овцам удавалось убежать от него. Тогда он догонял их, хватал за заднюю ногу и волок за перегородку.
— Не мучай скотину! — ругал его дядюшка Митуш. — Поаккуратней.
Вдруг залаяли собаки. Залаяли, но скоро замолчали, тявкнув еще раз-другой лениво и не сразу, как они обычно делают, когда перестают лаять и ложатся на землю. Пастухи насторожились. Кто бы там мог пройти? Может, кто-нибудь свой? Уж не Васил ли? Или сам хозяин пожаловал? В это время послышались шаги. Кто-то подошел к изгороди и остановился.
— Доброе вам утро! — громко сказал незнакомец.
Лица его не было видно. Он стоял по ту сторону плетня.
— Ты кто такой? Откуда? — спросил Петр. — Что тебе надо в такую рань?
— Ох, дядя Петр, ты, никак, не узнал меня, — с укором сказал незнакомец. — Это я, Алипия. Овца у нас пропала. Где я ее только не искал — не могу найти. Спрашиваешь, кто я такой: Алипия я, из Сырнена, с зимовья Тоню. Алипия Вытев Тарпанский. Овца потерялась. Хозяин говорит: иди, говорит, может, к овцам Хаджи Петра приблудились.
— Эй, приятель, — сказал Давидко, — ты что такое с собаками делаешь, что они на тебя не лают? Тут дело нечистое.
— Вот тебе на́, что ж тут нечистого? Я ни красть, ни убивать не собираюсь. А собаки понимают, кто с чем пришел. Да и я иду себе спокойно, не замахиваюсь. Овца наша, может, у вас. Хозяин говорит — иди посмотри.
— Нет у нас чужих овец, — сказал Петр. — А хочешь своими глазами посмотреть — подожди, пока рассветет.
— Подожду, как не подождать, — согласился Алипия. — Раз уж пришел, то подожду, почему не подождать.
И он затих в темноте за плетнем. Дядюшка Митуш встал, вместе с Митко они подогнали следующую партию овец.
— Пошли! Пошли! — громче прежнего кричал Митко.
Молоко стучало в ведра. Большая звезда, что была впереди трех звезд, как впереди телеги, дошла до середины неба и будто остановилась. От нее, словно нити, шли длинные лучи.
— Если ты Тарпанский, — сказал дядюшка Митуш, — то уж не из рода ли ты Божила-кехаи? Он тоже был Тарпанец.
— Нет, нет. Где нам… Мы из других.
За плетнем послышались удары кресала: Алипия прикуривал цигарку. А когда закурил, сказал:
— Божил-кехая, говоришь. Я тоже о нем слыхал. Это другой род, богатый. Мы бедняки. Этот Божил, сказывали, поспорил раз с одной девушкой. Пастухи тогда еще не приходили в Добруджу, а пасли своих овец на нижней равнине, летом же — в горах. Так вот, пришел раз Божил-кехая на посиделки. «Кто из вас, — сказал он девчатам, — кто из вас придет ночью в горы, к Иванкиному роднику? Той, которая придет, дам барана с золочеными рогами и две золотые монеты — купить себе что захочет. Ну, кто придет?» Одна из девчат сказала: «Я приду!» — «Не придешь!» — «Приду». — «Хорошо, — сказал Божил, — вот тебе мой нож. Дойдешь до родника, попей воды, а потом иди на ближнюю поляну и воткни там в землю нож. Я приду туда утром и как увижу нож — узнаю, что ты приходила…»
И что же вы думаете, пошла-таки! Красивая была девушка… Молоденькая…
— Уж не Дойна ли? Песня такая есть.
— Нет, не Дойна. Ту Вендой звали. Пошла она, ночь, темень… Но ведь слово дала. А может, у них с Божилом любовь была. Идет она. Час идет, другой. Добралась до родника. Забыл вам сказать, что там, недалеко от родника, могила была. Рассказывают, по ночам из нее женщина выходила, вот люди и боялись туда ходить. Женщина мылась у родника, плескалась, а потом садилась на каменную плиту и начинала расчесывать волосы…
И вот девушка добралась до этого родника. Кругом ни души, темно, страшно. Наклонилась она над струей воды, обмыла лицо, попила воды и отошла в сторону, села на траву и вогнала нож по самую рукоятку в землю.
— Молодец! — воскликнул Давидко.
— Все бы хорошо, да только попыталась встать — и не смогла. Кто-то будто держит ее, тянет вниз. Разорвалось у Венды сердце, и она умерла.
— Перепугалась.
— Перепугалась. Подумала, должно быть, что ее та самая женщина не пускает. А на самом деле что вышло-то — когда она всаживала нож в землю, то прихватила край юбки. Поэтому и не могла встать.
— Гляди ты. Это ж надо…
Наступила тишина. Было темно, и нельзя было разглядеть, что выражали лица пастухов. Но когда дядюшка Митуш встал, чтобы пригнать с Митко еще овец, он вздохнул. Давидко и Петр перелили молоко из ведер в чан и снова сели на свои места. Алипия молчал. Большая звезда заметно сдвинулась в сторону.
— Ну, а что было потом? — спросил дядюшка Митуш, вернувшись на свое место. — Что сделал Божил-кехая?
— А что ему делать? Ничего не сделал. Жил себе да поживал, женился на другой. Отец мне рассказывал, что его старшего сына, Рахню, убили албанцы, прасолы. Божил поехал на похороны, и там ему стало плохо, паралич разбил. Другой сын привез его в Жеруну. Так он и не оправился. Однажды попросил: отвезите меня к кошаре, хочу посмотреть, как прыгают ягнята, хочу послушать, как они блеют. Отвезли его, но там ему снова стало плохо, и там он и умер.
Алипия замолчал. Снова стало слышно, как молоко стучит в ведра.
— Пошли! Пошли! — кричал Митко.
Еще несколько раз пригоняли овец. И вот начало светать. Прежде всего стал виден плетень и белые воловьи черепа, насаженные на колья, чтобы отпугивать волков. На востоке загоралась заря. Словно придавленные до этого темнотой, поляны засияли и как будто засмеялись. На побледневшем небе осталась только большая звезда, ушедшая по своей дороге далеко вперед. Теперь она казалась маленькой точкой.
Пастухи повеселели — работа была закончена. Митко, кое-как остриженный, босой, с закатанными штанинами, улыбался во весь рот, не выпуская из рук прута. Сейчас все хорошо разглядели и Алипию. Значит, вот этот самый человек пришел сюда ночью и рассказал историю о Божиле-кехае. Невзрачный он оказался человек: ростом невелик, старый, голова седая, на щеках седая щетина. Одежда рваная, заплатка на заплатке. Посох свой он держал под мышкой и смотрел уже не на пастухов, а глядел из-под белых бровей на стадо. Искал овцу.
— Подожди малость, вместе пойдем посмотрим, — говорил ему Петр.
Чан был доверху наполнен молоком. Поддев его на жердину, отполированную и пропитанную жиром, Давидко и Петр понесли его на сыроварню. Дядюшка Митуш снял с ведра покрывавшую его холстину, зачерпнул жестяной кружкой молоко и подал кружку Митко.
— На, пей!
Митко заулыбался, потом посерьезнел, взял кружку двумя руками и стал пить еще теплое, парное молоко.
Давидко и Петр готовились в дорогу, укладывали в сумки хлеб и по белой головке брынзы. Дядюшка Митуш наполнил каменное корыто сывороткой, а Давидко позвал собак: они, обгоняя друг друга, кинулись к корыту и начали жадно лакать. Потом Бачо и Мурза, самые крупные собаки, вдруг сцепились. Всего собак было с десяток. Облизываясь и вращая злыми, налитыми кровью глазами, они крутились тут же. Алипия был среди них, но они его не трогали.
— Как это тебя до сих пор собаки не съели? — шутил Давидко. — Глаза у тебя зеленые, колдун ты…
Алипия не отрываясь смотрел на стадо. Одна овца — самая обыкновенная, коричневая — отошла к плетню и там чесала себе бок. Почесываясь, она смотрела на людей и время от времени ни с того ни с сего блеяла.