Стоя среди собак, Алипия смотрел на эту овцу. И когда она блеяла, он еле заметно кивал головой, будто хотел сказать: «Она…»
— Овца тут, — сказал он, повернувшись к Петру. — Вон та, что чешется.
Петр промолчал и сердито пошел к овцам. За ним последовал и Алипия.
Легко догнав овцу, Петр подцепил ее палкой. Потом, держа овцу одной рукой, другой он взял ее ухо и посмотрел метку: метка была чужая, не такая, как у овец Хаджи Петра.
— На, бери, коли она твоя! — сказал Петр и подтолкнул овцу к Алипии.
Овца, словно завороженная, не побежала, а продолжала стоять.
— Шу, шу, шу, — подзывал ее Алипия. Он достал из своей пестрой сумки крошки хлеба и протянул их на ладони овце. После этого он уже больше на нее не смотрел. Скрестив на груди руки, держа палку под мышкой, он двинулся в путь. Овца пошла за ним.
— Будьте здоровы! — сказал он. Обращаясь к дядюшке Митушу, он произнес еще громче: — Будьте здоровы!
Дядюшка Митуш посмотрел на него. «Странный человек!» — подумал он. Хотел было еще что-то сказать, но его взгляд упал на Митко: пристроившись в уголке, положив голову на овчину, набитую соломой, — пастушью подушку, — мальчик спал.
«Это молоко его сморило, — подумал дядюшка Митуш, взял бурку и накрыл ею мальчика. — Ох, Митко, ох, пастушок ты мой! Какой же из тебя пастух получится? Напьешься парного молока, уснешь, а волк подкрадется и всех овец перережет. Ох, Митко!..»
Дядюшка Митуш выпрямился и опять поглядел вслед Алипии: тот шел по дороге, а за ним семенила овца.
Перевод Г. Чернейко.
К СВОИМ
После ужина дядя Митуш, Аго и Марин улеглись в защищенном от ветра местечке между двумя копнами. Целый день они работали у молотилки среди грохота, в пыли, под знойным солнцем. Там и при желании невозможно было разговаривать. Их лица, волосы, даже веки покрывала мелкая черная пыль. Все трое были похожи на негров. Глаза с красными воспаленными веками имели жуткий вид. Губы плотно сжаты. А теперь кругом тихо, пыли нет, веет прохладой. Поэтому, хоть они и устали, они не торопятся спать. Им приятно вот так отдохнуть, поговорить, послушать друг друга.
— Ребята, хорошенько укрывайтесь, ночью выпадет роса, холодно будет, — сказал дядя Митуш. — Я по звездам вижу. Вон их как много и как они мерцают…
— Звезда упала, — проговорил Марин. — Умер кто-то.
Рядом зашумела солома, и послышался громкий, гортанный смех Аго.
— Умер! Много ты знаешь! Бабьи сказки это. Бабьи сказки, — со смехом повторял он.
— Не смейся, Аго, — рассердился дядя Митуш. — Ну что ты за человек! Помолчи. Не знаю, ребята, умер кто или нет, а звезды все падают и падают. Во время сербской войны они падали как дождь, и мало ли народу погибло. Сказать по правде, когда я вот так гляжу на звезды, мне всякие такие мысли и лезут в голову. Днем работаешь, не думаешь, глаза на другое смотрят, а вечером… Вон сколько звезд сейчас! Кто их туда насадил? Как там? Что они?
— Ученые говорят, будто и на звездах живут люди, — промолвил Марин.
Аго опять заворочался и зашуршал соломой.
— Дьявола знают твои ученые, — сказал он со злостью.
— Такие все, говорю, мысли приходят по вечерам в голову, — снова начал дядя Митуш. — Спрашиваю себя: а куда нас приведет дорога? Что с нами будет? Почему камень лежит тысячи лет, а человек живет так мало? Почему? Допытываешься, смотришь вверх… И словно кто-то видит тебя оттуда, но ничего не отвечает. Молчит. И все думаешь, думаешь…
Все трое замолкли. Немного спустя дядя Митуш опять заговорил:
— Потому и хочу я съездить в свое село. Живых там у меня никого нет, а покойники есть. Ну, хоть помяну их, по свечке за упокой поставлю, и то хорошо. Поеду, не могу больше. В будущий понедельник и двинусь.
— А? О чем ты? — сонным голосом пробормотал Марин и снова заснул. Аго тоже храпел. Дядя Митуш закутался потеплее и снова устремил взгляд на звезды.
С некоторых пор над этой поездкой дяди Митуша в родное село хуторяне очень часто подшучивали. Он все собирался и все откладывал. А Васил вообще не верил в эту поездку. Ему казалось, что старик всегда жил здесь, здесь и останется до самой смерти.
Дядя Митуш появился на хуторе, можно сказать, молодым. Знали, что у него почти одновременно умерли двое детей, а затем скончалась и жена. Он часто выходил из своей каморки возле хлева с покрасневшими глазами, словно пьяный или заплаканный. Кое-кто поговаривал, что дядя Митуш был в чем-то виноват перед своими детьми, оттого, дескать, и прикладывается тайком к рюмочке. Но хозяевам все равно, что у их слуг на душе, они смотрят только на их работу. А дядя Митуш скоро успокоился, сделался добрым и тихим, вот таким, как сейчас, отлично работал — и этого было достаточно.
В назначенный им понедельник он опять никуда не уехал.
— Смотри, как мало копен осталось, — уговаривал его Васил. — Долго ли их смолотить? И одни управимся. Поезжай себе.
Но дядя Митуш и на этот раз нашел повод отложить отъезд: уж если ехать, то надо ехать в новой одежде. Он пригласил из Сырнена Петра Джумалию, портного, обшивавшего местных крестьян. Петр обосновался в каморке возле хлева и начал шить для дяди Митуша новую одежду.
Старик повеселел. И скорей всего, причина этому была не обновка, а то, что ему опять удалось отсрочить отъезд. Днем он работал у молотилки наравне с молодежью и был чернее всех от пыли. А вечером они с Марином и Аго укладывались между копнами, смотрели на звезды и беседовали.
Однажды недалеко от них кто-то захрустел соломой. Это подошедший к копне вол стал дергать из нее колосья. Аго встал, чтобы его прогнать. Послышался громкий крик, раздались два-три удара.
— Зачем бьешь животное? — сказал дядя Митуш, когда Аго вернулся. — Ведь ударить его — это все равно что ударить ребенка. Откуда ему знать? Ты его научи. А зачем же бить? И в нем тоже душа есть. Если бы животные умели говорить, они были бы как мы. Даже лучше. Ты не думай, они все понимают, только говорить не могут. А вот это-то и тяжко. Ударишь его — молчит. Болит что-нибудь — молчит. Резать будут — молчит. Ихнему мученью конца-края нет.
— А зачем он из копны жрет? Шел бы пастись куда-нибудь, — буркнул Аго, все еще продолжая сердиться.
— Эх, Аго! Ну, подумаешь, какая беда! Нет, ты научись уважать животное, вот что я тебе скажу.
Дядя Митуш умолк. В просвете между двумя копнами из глубины темно-синего неба трепетно мерцали звезды.
— В тех местах, откуда я родом, — заговорил дядя Митуш, — волов называют ангелами. Молодая женщина никогда не перейдет волу дорогу, подождет, пока он не пройдет, а потом пойдет сама. А если придется вола прирезать, мясо не едят.
— Дай-ка мне этого вола, — сказал Аго, — увидишь, каких я колбас из него наделаю.
— Эх, Аго, Аго! Пойми, ведь они тебе все равно что братья. Они работают, и мы работаем. Они умрут, и мы умрем. Вот оно как…
Дядя Митуш получил от Петра Джумалии новую одежду, но все-таки не уехал — погода, мол, неподходящая, как исправится погода — тогда. И действительно, пошли дожди, молотьбу пришлось приостановить. А дядя Митуш опять повеселел и стал давать указания, как без него вести хозяйство и как ухаживать за волами.
Однажды в эту дождливую пору дядя Митуш и Аго сидели на завалинке возле хлева. Из хозяйского дома вышел Васил, нахмуренный, кислый, — он всегда был такой, когда ненастье мешало работе.
Перед хлевом на полянке вот уже несколько месяцев лежал большой продолговатый тяжелый камень. Он остался тут после ремонта лестницы.
— Почему не уберете этот камень? — сказал Васил. — Сколько раз говорено. Долго будет он мне глаза мозолить?
Для переноски камня требовалось самое меньшее человека четыре. Но дядя Митуш не стерпел замечания Васила, и они вдвоем с Аго, натужась и кряхтя, отволокли камень к стене. Там подложили под него с обеих сторон два камушка поменьше, и получилось что-то вроде скамьи. Когда все было сделано, дядя Митуш сел на эту каменную скамейку отдохнуть.
На другой день он почувствовал себя плохо, на третий день — еще хуже и, наконец, слег. Некоторые говорили, что старик простудился, когда, потный и усталый, отдыхал, сидя на холодном камне. Может быть, испуганная и обеспокоенная Галунка поэтому и проявляла по отношению к нему такую особенную заботу. Впрочем, у нее было доброе сердце, она и без того стала бы о нем заботиться. Галунка уложила старика в постель, укрыла, затопила ему печь. Присматривала за ним, приносила что-нибудь поесть.
— Зачем ты себя утруждаешь? — говорил дядя Митуш. — Не надо. Пройдет у меня. И кто это сказал, что я простудился на камне? Камни летом теплые. Не от камня вовсе. Так что-то. Пустяки. Пройдет.
Дядя Митуш даже назначил, как и раньше, день отъезда в родное село, когда встанет на ноги.
Дождь все лил. Стало настолько холодно и мокро, что волов загнали в хлев. Едва их успели привязать там и Аго, разгоряченный работой, еще что-то кричал, как вдруг неожиданно в дверях появился дядя Митуш. Осунувшийся, с мертвенно-синеватым лицом, с провалившимися глазами, с блуждающим взглядом, он шатался, точно пьяный, и тихо, чуть слышно, стонал.
Ни слова не сказав Аго, как во сне подошел к первому волу, потрогал дрожащей рукой веревку, словно проверяя, хорошо ли он привязан, потом погладил ему лоб, глаза, шепча:
— Балан, Балан… Ты ли это, Балан? Ну, ешь… ешь…
А когда ласкал Комура:
— Комур, красавец… Ты ли это, красавец?..
Удивленный Аго почесывал себе переносицу. Марин смотрел полными слез глазами и молчал.
Обойдя двух-трех волов, дядя Митуш остановился. Усталый и дрожащий, не в силах двинуться дальше, он простер руку ко всем остальным волам и окинул их взглядом. Его бескровные губы что-то шептали. Потом он внезапно обернулся к Аго и Марину и, глядя на них расширенными, словно видящими нечто важное, глазами, промолвил:
— Уезжаю я, ребята. Уезжаю.
Вошедшая Галунка изумленно и робко смотрела на него.
— Господи боже! Дядя Митуш, что ты делаешь? Зачем встал? Разве можно? Ты же болен!