И в лагере, и в деревне на время наступила какая-то необычная, глубокая тишина: солдаты обедают. Но вскоре нестройными, большими группами они стали возвращаться в лагерь. Погода была все так же прекрасна и тепла, дул южный ветер, ярко светило солнце. Снег таял, оседал, обнажая землю. Поле запестрело белыми и черными, как у зебры, полосами. Такая погода пьянит, как вино. Солдаты громко разговаривают, гогочут, кидаются снежками. Надвигается та пора неуемного веселья и ребячества, когда какое-то безумие охватывает всех, возрастая в небывалой прогрессии.
Вернувшись с обеда, Стоил и Димитр застали Николу и Илию перед землянкой. Те тоже уже отобедали, но вид у обоих подозрительно виноватый, а на лице у Илии болезненное, страдальческое выражение. Оба посмеиваются, лукаво поглядывают на товарищей. По-видимому, готовится какая-то проделка. Никола встает. На вид он равнодушен и серьезен. Руки отведены за спину, он что-то прячет.
— Митко, голубчик! Может, закусишь, а?
Димитр останавливается.
— Это чего? Жабу, что ли? Нешто я нехристь?
— Да ты попробуй! До чего вкусно, ты бы знал! Спроси хоть Илию!
Никола подходит ближе, по-прежнему держа руки за спиной.
— Отстань, не хочу я! — огрызается Димитр, отступая.
Никола внезапно кидается на него и, не сумев схватить, бросается вдогонку. Маленький, юркий Димитр вскоре вырывается далеко вперед, но Никола продолжает преследование, стремительный и грузный, как пушечное ядро. Последним бежит Илия. Димитр, поскользнувшись, роняет фуражку, однако продолжает бежать, не останавливаясь. Вскоре они теряются в толпе солдат, которые стекаются отовсюду, падкие до зрелищ, ищущие повода посмеяться. И вот там уже огромная толпа, смех и шум.
Немного погодя все трое возвращаются, раскрасневшиеся, усталые, запыхавшиеся. Лицо Димитра искажено отвращением и болью. Он то и дело сплевывает, вытирая губы рукавом шинели.
— Ну что? — спрашивает Стоил, который наблюдал за всем происходившим.
— Дурень! — с досадой отвечает Никола. — Вот дурень! Его надо, как теленка, стреножить, чтоб накормить. Все-таки кусочек проглотил. А теперь вот плюется! Голубчик, да ведь это царское блюдо!
— А я не царь, — отвечает Димитр, отплевываясь. — Не царь я и не нехристь какой!.. Ну погоди, еще будет тебе… того… от Буцова!
Стоил смотрит на них, добродушно улыбаясь. Эти взрослые люди превратились в сущих детей. Чувства вражды и дружбы у них быстро сменяют друг друга, как солнце и дождь в мартовский день.
Приходит Ананий, и все, кроме Стоила, садятся за карты. Ставки совсем ничтожные, но долгое время в землянке стоит такой шум, будто идет дележ громадного наследства. Ананий проигрывает, обвиняет Николу в жульничестве, злится и в конце концов уходит. Карты принадлежат ему, и поэтому он покидает землянку с надменно-важным, неприступным видом. Никола раздраженно ворчит ему вслед. «Подумаешь! — доносится из землянки. — Да плевать я хотел на твои карты!» Постепенно голоса становятся тише и наконец смолкают совсем. Немного погодя Стоил заглядывает в землянку: там все спят.
День проходит спокойно. Пушечных выстрелов со стороны позиций не слышно. Даже «Банчов кобель» не подает сегодня голоса. К вечеру, когда солнце село и небо на западе стало багровым, в середине лагеря послышались звуки кавала. Танцевали хоро. Солдаты стекались туда со всего лагеря. И земляки наши медленно, вразвалочку тоже отправились туда — шинели внакидку, потому что было еще тепло. Им хотелось посмотреть, поразвлечься.
В середине большого круга играли двое музыкантов: один — на кавале, другой — на годулке. Среди танцующих были солдаты из всех рот. Был тут и Ананий. Он и здесь лез из кожи вон, чтоб отличиться, но из этого ничего не выходило. Никола поглядел на хоро, поглядел на Анания, презрительно усмехнулся. Потом, скинув с плеч шинель, передал ее Илии, надвинул покрепче фуражку и, с места взяв такт, легко и плавно подбежал и встал во главе хоро. Его появление сразу было замечено, всем стало ясно, что близится что-то необычное и интересное. Круг зрителей сузился, все подошли поближе, чтобы лучше видеть. Никола танцевал легко и красиво. Музыканты неотступно следовали за ним, ему подчинилось все хоро. Он то притопывает отрывисто и точно, в такт мелодии, пригнувшись и глядя под ноги, будто отмеривая каждый свой шаг, то вдруг легко выпрямляется и порывисто несется в обратную сторону, и все хоро послушной волной устремляется за ним. Выпятив колесом грудь, откинув голову назад, Никола свысока гордо поглядывает на всех, разрумянувшийся, пышущий здоровьем, ладный и красивый. Рассыпается ли он мелкой дробью на месте, положив одну руку на пояс, либо стремительно и плавно мчится вперед, высоко над головой размахивая фуражкой, — в каждом его движении мужественная, уверенная и суровая грация. Ананий еще держится, и видно, как он не щадит своих сил.
Стоил, Илия и Димитр любуются тем, как танцует Никола. В эту минуту они гордятся им.
— Кто этот малый, что ведет хоро? — спрашивает у Димитра незнакомый солдат. У него длинные, провисшие книзу желтые усы, он курит трубку, которую то и дело, не вынимая изо рта, уминает большим пальцем. — Кто этот бородатый, а?
Димитр не торопится с ответом.
— Земляк наш… Из Брешляна.
Димитр произносит это сдержанно, но в голосе его явно слышится вопрос: «Что ты на это скажешь?»
— Из Брешляна, говоришь? Смотри-ка! А мне заливал, что из русских казаков… Ну и танцует парень!.. Молодчина!
Ананий танцует из последних сил, но все так же рьяно и краем глаза следит за производимым впечатлением. Но на него никто уже не смотрит. Тогда он выскакивает из круга, отходит в сторону, утирая лицо красным платком. Улыбка сбежала с его лица, и теперь он вместе с другими смотрит на Николу, но в глазах его — страдание и ненависть. Ананий и на этот раз побежден.
Хоро становится все стремительней, круг все шире. Лица у всех сияют, глаза блестят, танец роднит людей, все кажутся себе добрыми и сердечными. Никола, охваченный каким-то неистовым, молодеческим восторгом, размахивает фуражкой и каждый раз, пролетая мимо Стоила, громко кричит:
— Становись в круг, земляк! Чего раздумываешь?
Он пролетает дальше, волна танцующих — за ним, и Стоил теряет его из виду. Но сквозь толпу солдат ему видно того, кто играет на кавале. Лицо музыканта неподвижно и бесстрастно, будто думы его где-то далеко-далеко отсюда. Звуки спешат, переливаются, мелодия тревожит и волнует. И Стоилу видится то площадь в Брешляне, зима, хоро у церковных ворот, то поляна за селом, и снова хоро, зеленая травка и раскиданная по ней скорлупа красных пасхальных яиц.
Смеркается, на потемневшем небе зажигаются редкие звезды. Только теперь заканчивается хоро, и солдаты расходятся по землянкам.
В эту ночь землякам долго не спится. Свечей у них нет, но в очаге разведен огонь. Землянка вся погружена во мрак, огонь лишь наполовину выхватывает из темноты лица сидящих, остальное тонет в густой, глубокой тени. Никола лежит, облокотившись на руку; Илия, словно младший брат, привалился к нему, положил на него голову. Глаза у обоих широко раскрыты, взгляд задумчив, как у людей, которые услышали что-то волшебное, прекрасное. И в самом деле, Димитр только что кончил рассказывать одну сказку и собирается начать другую. Он сидит против Николы и Илии; рядом с ним — Стоил, совершенно скрытый тьмой. Димитр сидит, поджав под себя ноги, щурясь на огонь, долго сосет цигарку и нарочно растягивает паузу, чтобы насладиться достигнутым успехом и довести внимание слушателей до высочайшего напряжения. Наконец, выпустив облако табачного дыма, он начинает:
— Жили-были два брата, Гудо и Агудо…
Весна незаметно и неуловимо вступила в пору пышного цветения, и зима забылась, как давний и тяжкий сон. Недавно еще пустые и неприветливые, поляны вокруг лагеря теперь весело зазвенели, покрывшись молодой свежей травой. К северу от лагеря — широкая возвышенность. Там проходит железная дорога, а по обе стороны от нее раскинулся лес. Дорогу не так давно починили, и пока лес стоял черный, безлистый, голый, сквозь него ясно был виден каждый проходивший по путям состав. Теперь же долгий перестук колес доносится по-прежнему, но самого поезда уже не видно, и только белые клубы дыма на мгновение прочерчивают его путь над густой кудрявой листвой. Но одно местечко весна разукрасила особенно щедро и расточительно — ту часть долины, что за лагерем. Зеленый ковер лугов расшит здесь пестрым тысячецветным узором. Тут и яркие маки, струящиеся широкими кроваво-красными потоками, и синие васильки, белые ромашки и желтые, как золото, одуванчики. Вкрапленные в светлую зелень, цветы разбросаны вперемежку, как разноцветные пятна мозаики.
Стояли те погожие весенние дни, когда небо ясно и сине, воздух прозрачно-чист, а ласковое солнце греет, не обжигая; дни, которые будоражат, пьянят и рождают неутолимую любовь к жизни. И все же эта весна была необычной: не было птиц, поля были безлюдны и пусты, не видно было стад, не видно пахарей. Едва лишь погода установилась, как возобновились военные действия. Почти ежедневно раздавались глухие, словно подземные толчки, звуки пушечной канонады. Война продолжалась. И никогда еще выстрелы не звучали так зловеще и мучительно жестоко.
Прежде солдаты думали, что это зима задержала их в лагере на такое долгое время. И теперь, хотя на полк была возложена охрана побережья, они смотрели на это как на дело временное и второстепенное и каждый день ожидали приказа к выступлению. Неизвестность выматывала силы, каждый день приносил с собой новые волнения, и казалось, войне не будет конца. Никола стал еще раздражительней, легко выходил из себя и все чаще получал взыскания от Буцова. Но плохое настроение овладевало им, как внезапный припадок, и быстро проходило. В общем, Димитр, Илия и он жили по-прежнему легко и беспечно.
В Стоиле перемена была заметней. Он стал еще молчаливее, избегал товарищей, уединялся. Когда выдавалось свободное от службы время, он уходил из лагеря и часами лежал где-нибудь в поле; глядел на зеленую долину, на густую траву лугов, по которым пробегали темные волны. В родном селе у него тоже был луг, и ему казалось, что его-то он и видит сейчас перед собой. Луг лежит у самой мельницы; весной река становится многоводной, переливается через плотину и заливает весь луг. «Хорошая, должно быть, трава поднялась уже там! — думает он. — Густая, упругая, как тесто. Но это не беда, нужно только почаще точить косу…»