— Отлично, отлично. А это кто? Артиллерист как будто?
Делчо докладывает, какого он полка, зачем прибыл и где их лагерь.
— Так… так… Стоил — твой дядя, я знаю. Я тебя уже раз как-то видел.
Варенов старается нарочно говорить неестественно низким и грубым голосом, — видимо, для того, чтобы хоть как-то скрыть, что он очень юн.
Заметив Димитра, он улыбается.
— Ну как, Димитр? Как дела?
— Да мы — ничего, господин подпоручик! И табачок есть, и деньжата водятся…
Димитр выпевает речитативом свой ответ и, согнувшись в дугу, испуганно мигая, смотрит на подпоручика; морщины на его лице складываются в широкую, добродушную и чуть плутоватую улыбку. Он словно хочет показать подпоручику, что все у него в порядке, что он в добром здравии, немного смешон и, может быть, как все уверены, малость глуповат. Он готов быть всем, чем только господин подпоручик пожелает. Илия прячется за Николой, с трудом сдерживая смех.
— Стоил Пырванов! — обращается Варенов к Стоилу. — Ты что-то осунулся. Уж не заболел ли?
— Не болен я, господин подпоручик, а только…
— Что только? Невмоготу стало? Надоело, должно быть, а?
Варенов повернулся было, чтобы идти, но снова остановился.
— Действительно невмоготу, — говорит он, — невмоготу, но надо потерпеть. Скоро все кончится и живы-здоровы вернемся по домам. Клянусь честью!
Стоил молчит, как бы не зная, что сказать, не находя ответа. Он медленно переводит взгляд на равнину. Залитая солнцем, она в эту минуту так и сверкает — зеленая, свежая и прекрасная, обильно и щедро вспоенная плодоносными соками земли. Земля излучает просветленную красоту молодой и сильной женщины, ощущающей первые трепетные признаки приближающегося материнства.
Стоил смотрит на равнину и медлит с ответом.
— Тут и думать нечего, — говорит Варенов. — Надо еще немного потерпеть.
— Да мы терпим, — медленно произносит Стоил. — Мы-то терпим, господин подпоручик, да вот она не ждет… земля-то. Поглядите-ка — говорит, точно живая…
Стоя навытяжку, по-солдатски, Стоил скованным и коротким жестом показывает на насыпь у окопа. Сквозь черную, утоптанную землю, которую они сами здесь недавно выкопали и накидали, пробилась зеленая травка, и кое-где выглядывают маленькие желтые цветы. Варенов, проследив за взглядом Стоила, сам загляделся на них. Лицо его стало серьезным и задумчивым. С минуту все молчат.
— Да, — тихо, как бы про себя, произносит Варенов. — Да, говорит… говорит земля…
Но тут же, спохватившись, поднимает глаза, улыбается, лицо его светлеет и вновь принимает прежнее веселое и беззаботное выражение.
— Не горюй, ребята! — говорит он. — Скоро все кончится. Это я вам говорю. Клянусь честью.
Варенов поворачивается и той же легкой и плавной походкой направляется к лагерю, по-прежнему постукивая хлыстом по сапогу.
— Молодец ты, голубчик! — говорит Никола, когда они остаются одни. — Молодец! Здорово ты это сказал: «Земля говорит!» Вот именно что говорит. Так и надо: сказал, как отрезал, и все тут!
Никто ему не отвечает. Все повернулись на восток и вслушиваются. Еще с утра доносились с позиций пушечные выстрелы, но теперь они участились. Словно издалека, из-за горизонта, надвигается невидимая и грозная буря, подползает, подбираясь все ближе и ближе.
В лагере внезапно поднялась суматоха: солдаты торопливо сбегаются со всех сторон, то и дело входят и выходят из землянок; несколько всадников пустились вскачь к деревне, коноводы принялись загонять с луга лошадей. Какой-то солдат бежит по направлению к окопам, останавливается, машет рукой и кричит:
— Эй, сюда! Выступаем! Выступаем!
Это Ананий. Хоть он и отказался пройтись с ними, но, как истый ревнивец, не выпускал их из виду и поэтому знал, где они. Когда Ананий повернулся и пошел назад, на спине его блеснула медью труба. Стоило им взглянуть на него в полной выкладке, с винтовкой, ранцем и трубою, как сразу до боли отчетливо в памяти земляков всплыло недавнее прошлое: походы, сражения, тяготы и опасности. И им показалось, что здесь, в лагере, они всего лишь со вчерашнего дня.
— Ну вот и конец царской жизни! — с наигранной веселостью говорит Никола.
Поднявшись, они быстрыми шагами направляются к лагерю. Делчо побежал в деревню за своим конем. Ему ведь надо еще добираться до своей части.
В лагере — лихорадочная суета и шум. Солдаты забирают из землянок только то, что можно нести на себе: полотнища, веревки, стойки. Все остальное, еще недавно казавшееся ценным и необходимым, теперь безжалостно брошено. Доски, всевозможная посуда, лампы, разноцветное тряпье и сношенная обувь — все это раскидано и валяется на земле на каждом шагу. Солдаты возбуждены, разговорчивы и веселы. Но это лишь болезненно-нервное состояние, скрывающее под шутками и смехом глубокую тревогу. Среди солдат расхаживает Буцов, подтянутый, хмурый и важный. Рота готова к походу: кухни и ящики с патронами навьючены на лошадей, солдаты закончили сборы. Неподалеку Варенов разговаривает с офицерами других рот.
Показывается верхом на коне Делчо. Он останавливается и легко соскакивает на землю. Земляки отделяются от остальных и подходят к нему. Стоил, отведя Делчо в сторонку, что-то тихо ему говорит. Остальные любуются его конем. Это великолепное, сильное и красивое животное: крепкое и стройное, белое как снег, с трепетными и нервными членами, с живыми и ясными глазами — теми огромными черными глазами, какие бывают у красавцев коней и в которых словно живет благородная скорбь и тайная тоска пленника. Горячий конь нетерпеливо перебирает ногами, ржет, бьет копытом землю.
— Ну и конь! — говорит Никола, протягивая руку, чтобы его погладить. — Делчо, а он не брыкается?
— Нет, не бойся.
— Ну и конь! Делчо, а как его звать?
Делчо, занятый разговором со Стоилом, не отвечает.
— Как его могут звать? — говорит Димитр. — Конем звать…
— Нет, у него есть имя, — отзывается Делчо, улыбаясь. — Кардам его зовут.
— Как? Как, говоришь, зовут? — спрашивает Никола.
— Кардам.
— Карр-дам. Это не христианское имя. Ох и красавец же он, твой Карр-дам! Мне бы такого! Я ведь, голубчик, природный артиллерист. Как вскочил бы в седло да полетел — быстрее ветра!
Стоил прощается с Делчо. Он взволнован, на глазах слезы, Делчо тоже не по себе. Он по очереди прощается за руку с каждым из земляков, держа за повод своего коня.
— Счастливо, земляк! — горячо восклицает Никола, с силой тряся Делчо руку. — Хороша у тебя лошадка. Прощай. Бог даст, свидимся!
Легко взлетев в седло, Делчо описывает небольшой круг и, помахав рукой, улыбнувшись, пускает коня в карьер. Он так крепко и ладно сидит в седле, конь под ним скачет так порывисто, нетерпеливо и в то же время так послушно, что всадник и конь кажутся одним существом — красивым, сильным и стремительным.
Полк выступил, и голова колонны ушла уже далеко в поле. Подходит черед и седьмой роты. Солдаты поднимаются и идут. Вначале слышатся разговоры, движение беспорядочно: оно то убыстряется — и тогда рота растягивается так, что задние ряды вынуждены бежать; то вдруг неожиданная остановка — и все сбиваются в кучу. Но вскоре солдаты выходят в поле и идут без строя. Впереди долгий путь, замыкаемый только горизонтом, и это так напоминает прошлое, так сливается с ним, что солдатам кажется, будто идут они давно, бесконечно давно. Каждый шагает как бы сам по себе, сгибаясь под тяжестью ранцев. Непрерывно слышатся пушечные выстрелы — зловещие, страшные. Время от времени Стоил оборачивается назад. Делчо уже не видно. В последний раз он показался на вершине холма: быстро и плавно, как большая белая птица, он подлетел на своем коне к лесу и исчез.
Светало. Небо на востоке все больше и больше бледнело, ночная мгла быстро таяла, горизонт раздался и отодвинулся куда-то вдаль. Только теперь солдаты стали различать друг друга и смогли определить, где они находятся. Шли всю ночь. Они не знали, куда их ведут, но пушечные выстрелы впереди становились все слышней и ближе, навстречу все чаще попадались длинные вереницы повозок, в которых лежали раненые с мрачными, окровавленными лицами. У обочины дороги стояли запряженные обозы; мчались артиллерийские передки, груженные снарядами; взад и вперед метались на взмокших лошадях ординарцы. И во всей этой лихорадочной сумятице была та же затаенная, мучительная тревога, что бывает в невыносимой духоте перед грозой. Солдаты чувствовали, что происходит что-то неладное и что надо спешить.
Здесь они уже час или два. Раздали сухари, потом патроны. Распечатав коробки с патронами, солдаты набивают патронные сумки. По всей поляне вокруг валяются желтые обрывки картона.
Димитр и Илия сидят на краю поляны. При бледном утреннем свете лица их выглядят изможденными, землисто-желтыми. Илия устал; он как-то апатично-спокоен; сидит, грызет сухарь. Димитр достает из ранца нижнюю рубаху, оглядывает ее, потом принимается разрывать на полосы. Треск рвущейся материи будит Николу. Он было прикорнул подле них, а сейчас садится, трет глаза кулаком.
— Ты чего это делаешь? — говорит он, и язык у него заплетается, как у пьяного. — Погоди! Зачем рвешь? Напугал меня — трещит, как пулемет. Для чего крепкую рубаху рвешь?
— Не до рубахи теперь… Зато будет в запасе… того… Кто его знает…
Никола оглядывается вокруг. Солдаты — кто сидит, кто в полной выкладке стоит с винтовкой в руке. А некоторые тоже, вроде Димитра, разрывают рубахи. Лица у всех сосредоточенные, в широко раскрытых глазах — испуг, движения нервные, разговоры — отрывистые, вполголоса. Никола смотрит и на траву, усыпанную желтыми обрывками картона. И кажется, только теперь окончательно просыпается.
— А-а, перевязки готовишь? — произносит он. — А я вздремнул. Выходит, не миновать заварухи, а? До чего сладко вздремнул…
Димитр рассовывает по карманам готовые бинты. Остаток рубахи он предлагает Николе и Илии. Никола, сердито морщась, отказывается.
— Не хочу! — говорит он с едва заметной дрожью в голосе. — Не хочу! Убери ты эти тряпки с глаз долой. Ты что же, думаешь, первая пуля в меня угодит? Так? Ишь, парень, чего удумал.