Наступила осень, мало осталось погожих дней для работы, и Божура с отцом и матерью пошла в лес. Отец рубил ясени на веретена и липы на корыта. Калуда, косматая, страшная, как ведьма, бродила по скалам, пропадала в ущельях — искала целебные коренья. Не сидела сложа руки и Божура. Она делала лепешки из белой глины и сушила их на солнце, собирала хворост. Но все это ей страшно надоело, и она, улучив минуту, когда ее никто не видел, убежала.
Вышла из леса, перешла вброд реку, пошла в гору. Поперек дороги встали скалы — она взобралась на них. Наверху остановилась, выпрямилась. Перед ней, большой как озеро, блестел Куков омут. Солнце, озаряя, делило его на две части: с одной стороны лежала тень, вода там была зеленая, темнели подводные камни, а с берегов черными змеями сползали длинные корни; но скалу, на которой стояла Божура, всю заливало солнцем, вода под ней была светлая, тихая, гладкая, как стекло. И дна не видно: только небо да белые облака.
Божура спустилась ниже, подошла к самому краю скалы, встала на колени, наклонилась. В воде, словно в зеркале, возник ее образ, поглядел на нее, улыбнулся.
Это — ее тайна вот уже несколько дней. Никогда она не видела себя так хорошо. Иногда случалось ей поглядеться в оконное стекло Хаджи Вылкова дома, но там она казалась черной, будто закопченной дымом. Может, выглядела такой черной оттого, что рядом была Ганаила. А тут она одна. Красивая. Вон какие волосы, черные, как зерна бузины. А глаза, а эта родинка под одним из них. И еще больше хорошеет, когда смеется. Не бела, правда, но и не черная. Лицо такого цвета, как обливной глиняный кувшин.
Она вытягивает вперед обе руки со сплетенными пальцами: острые груди ее, от которых топорщится рубашка, задвигались; она прикрывает глаза и вздыхает. Потом вздрагивает и, очнувшись, оглядывается по сторонам. Никого нет. Вдали синеют горы, внизу желтеет поле, из лесу доносится звук отцовского топора. И солнце, солнце льется отовсюду дождем лучей. Ей становится грустно, она обхватывает колени руками и так сидит, потупившись, на скале.
В воде что-то дрогнуло. Божура наклоняется, глядит: опять возник ее образ; она улыбается, улыбается и другая Божура — в воде. Вдруг она чуть не вскрикнула: рядом с ее образом появился другой — образ Василчо. С улыбкой глядит на нее. В первую минуту Божура не может собраться с мыслями; ей кажется, что он идет снизу, из глубины, оттуда, где синеет небо и плывут белые облака. Потом она оборачивается: Василчо стоит позади. При виде его глаз она понимает: надо бежать. Но какое-то дивное тепло разливается по всему ее телу; у нее слабеют колени. Василчо берет ее за руку. Она сопротивляется, но все-таки идет за ним. Они скрываются в лесу. Кое-где ветки с покрасневшими листьями, покачиваясь, указывают, где они прошли.
На селе не бывало ничего тайного, что не становилось бы явным, — особенно для Жечевицы. Украсившись большим цветком герани, который начинал прыгать, стоило ей заговорить, она шепчет собеседницам:
— Обещал Божуре: вернусь, мол, обвенчаемся. Да вернется-то не раньше, чем отец мой с того света. «Жди, вернусь, говорит. Только ежели коня моего к тебе приведут да шапку принесут, тогда уж знай: убили меня, не вернусь».
Об этом толковали по вечерам у всех ворот. Минул год, как Василчо, сев на своего вороного коня, скрылся с глаз Божуры. Минул год, и много произошло перемен. Ганаила вышла замуж, но горе постучалось и в Хаджи Вылков дом: умер Хаджи Вылко, как только достроил фонтан у себя во дворе. Божура по-прежнему ходила по селу, но теперь уже с ребенком за спиной. Она открыто носила собственный позор, ни от кого не таила своего греха. И верила, что Василчо вернется.
— Дура ты, дура! — кричали женщины. — Думаешь, вернется этот пьяница? Что ж, жди-жди: вернется, когда рак свистнет.
— Вернется. Как же он может не вернуться? — отвечала терпеливо Божура.
Но иногда эти толки, эти насмешки, которыми все ее преследовали, выводили ее из себя.
— Дурной человек? — говорила она себе с горящими, как у волчицы, глазами. — Пьяница? А я такого и хочу! Пускай пьет. Пускай безобразничает. Мне такой и нравится! И бьет меня пускай, ногами пускай топчет. О, Василчо, Василчо…
Иногда она вспоминала о Ганаиле и, проходя мимо их дома, заглядывала в открытые ворота. Там темнели, словно большие шары, самшиты, лоза покрывала тенью полдвора. А посреди него белел фонтан — новый фонтан, сооруженный Хаджи Вылко. Как-то раз она застала там отца Миндо, который, поправляя обеими руками очки на носу, читал по складам надпись на фонтане: «Сей фонтан Хаджи Вылко, сына Пенова…»
Выпив воды из медной кружки, он вытер губы и, глядя на Божуру не особенно добрым взглядом, сказал:
— Испей и ты, Божура, испей, дочка! Испей и скажи: царство небесное Хаджи Вылко!
Беда не приходит в дом одна. Трех месяцев не прошло со смерти Хаджи Вылко — помер Ганаилин муж Радул. Осталась Ганаила вдовой, бродит как тень по двору, еще белее в черном платке.
Божура не жалела ее. Слишком велика была ее собственная мука — не осталось в сердце места для чужих горестей. Она больше прислушивалась к тому, что говорят на селе. А ходили слухи, терзавшие ее, сбивавшие с толку, шатавшие то в ту, то в другую сторону, как в бурю ветер шатает плодовые деревья. Как-то раз она услышала, что Василчо едет; но в тот же день пошла речь, что Василчо едет-то едет, да для того, чтобы жениться на Ганаиле. И она, уже наслушавшаяся столько всяких толков, на этот раз в глубине души почувствовала, что это может быть.
Ей захотелось пойти к Ганаиле, броситься на нее, расцарапать ей лицо, вцепиться ей в волосы, прикончить ее. Но тотчас вслед за этим она впала в отчаяние, силы оставили ее. И без крика, не вырывая себе волос, она как стояла, подперев голову рукой, так заплакала, и слезы покатились по ее исхудалому лицу. «Чем виновата Ганаила?» — думала она. Ганаила — барышня, Ганаила — богатая, а она — цыганка. Пускай Василчо женится на Ганаиле: они друг другу ровня. А она будет ходить к ним, гладить ее белую руку, ее русые волосы. Ляжет на плиты и будет целовать ей ноги. Только пустила бы к себе в дом, не закрывала перед ней дверь.
Божура не спала всю ночь. Ей все казалось, что по мостовой скачет лошадь, цокают подковы. Утром она вышла с ребенком за спиной и, двигаясь как тень, побрела сама не зная куда. Вдруг громкий плач, женский плач огласил село. Божура вздрогнула. Плач раздавался из дома Василчо: плакала его мать. У Божуры потемнело в глазах, подкосились ноги. Она еле добрела до дому. Села там у забора. По улице шел народ, о чем-то разговаривая; она ничего не понимала. Позже, как сквозь сон, услыхала низкий голос отца Миндо.
— Божья воля. Пено, божья воля! — говорил он служке. — Не знаешь ни дня, ни часа. Что такое человек? Машина. Хрустнет что-нибудь — и готов: сломалась. Хаджи Вылко, к примеру; потом — зять его Радул. Оба ушли. А теперь вот Василчо. Сейчас на коне скакал, разговоры вел и… конец! Вот привели коня его, принесли шапку. А убили в Дубраве. Божья воля, Пено, божья воля!
Божура услышала то, о чем уже знала. Сколько времени просидела она так, она сама не помнила. Потом встала и кратчайшим путем вышла из села. Была ранняя весна, поле зеленело, горы напротив краснели в лучах заходящего солнца. Божура прошла мимо кладбища и среди могил, на которых горели свечи, увидела Ганаилу. Ганаила не плакала, даже не шевелилась, сама похожая на черный крест меж черных крестов. Божура не почувствовала ни злорадства, ни сочувствия. Боль ее ушла вглубь и притупилась.
Она пошла дальше вниз, в поле. Словно кто вел ее и она покорно шла, куда ведут. Ее видели — так вспоминали потом — по-прежнему с ребенком за спиной, посреди поля, возле большого одинокого утеса, на извилистой тропинке, ведущей к реке. Позже, когда леса потемнели и овраги наполнились мраком, другие видели ее сидящей на самом краю скалы над Куковым омутом. Она сидела сгорбившись, обхватив колени руками, глядя в темные и холодные воды. Вскоре смерилось, и больше там никто не проходил.
А она все сидела на скале. В голове у нее было пусто, в глазах темно; она не видела воды, не слышала ее плеска. Был момент, когда ребенок заплакал у нее за спиной. Она вздрогнула, и жалость, стоявшая комом у нее в груди, вырвалась наружу: слезы хлынули из глаз ее. Она заплакала — в первый раз за весь этот страшный день. Слезы ее текли, и ей становилось легче. Мрак вокруг нее рассеялся, вода посветлела, успокоилась, стала прозрачной, как стекло. Глубоко-глубоко гляделось в воде синее небо с белыми облаками. И вот из этих светлых глубин возник ее собственный образ, а рядом с ним другой — образ Василчо. Молодой, красивый; смотрит на нее, улыбается. И, успокоенная, счастливая, Божура впилась взглядом в этот образ, улыбнулась ему, все ниже и ниже наклоняясь над водой…
Больше никто ее не видел.
ГОЛОВЫ ГЕРОЕВ
7 мая 1876 г. — В пятницу по городу разнесся слух, что несколько молодых болгар подняли знамя на Балканах…
У подножия крутых холмов, где черной дугой изгибаются старые темные дубовые рощи, село веками оставалось неизменным. Все те же были горы вокруг, поляны по Добромерице и Боцуру, скалы и овраги в Громовце, где только крикни — услышишь семикратный отголосок в ответ. И много еще древнего, неизменного было вокруг, да люди не думали о таких вещах, а когда заходила речь о чем-нибудь старом, давнишнем, называли тополь в Белизненском околотке либо дедушку Руси Мыловара.
Никто не знал, сколько лет старому тополю. Хоть вершина у него засохла и сам он покосился на сторону, однако он не падал, как ждали иные. И дедушка Руси тоже не старел. У него был обычай сидеть на улице, на скамейке, возле белой стены своего дома, дремать на солнышке или смотреть на вздымающиеся впереди Балканы. Таким помнили его все уже много лет. Неподалеку, в соседнем дворе, высился тополь, вонзая в небо, как вилы, свою сухую верхушку. По вечерам листья старого дерева трепетали, как бабочки, тень его протягивалась через всю площадь и доходила до белой стены, у которой сидел дедушка Руси.