– Речь идет о Пассажире.
– Что с ним?
– Это он сказал вам про Навигатора?
Капитан развернулся в воздухе вокруг оси. Вид у него был рассерженный, но все мы так выглядим после возвращения в невесомость, когда кровь ударяет в голову и расцветают вишневым цветом капилляры в коже лица, когда распухают щеки и из-под губ выступают зубы. У меня на эту тему написаны две монографии.
– Что Пассажир вам…
– Ничего.
– То есть…
– Я догадался.
– Ах вот как.
Я ждал. Он не отводил взгляда, машинальным жестом собрав платком слюну изо рта. Я заметил, что он порезался во время бритья под кадыком – он единственный не пользовался электробритвой. Капитан принадлежал к поколению еще до Инженера и Первого пилота, летал на ионных кораблях и помнил эпоху многолетних экспедиций к внешним планетам, бильярдную астронавтику прошлого века. Какой это полет в его карьере? Тысячный? Пятисоттысячный?
– Вынужден вас разочаровать, Доктор, – сказал он, пряча платок под обшлаг свитера, – но, к сожалению, я не знаю обо всем, что происходит на моем корабле, – он оттолкнулся в сторону рулевой рубки. – Кое-что мне, однако, известно: ему тоже важно долететь до Юпитера живым. Прошу оставить Пассажира в покое.
– Но…
– Он не представлял мне верительных грамот. Эти вопросы решались над нашими головами.
Капитан скрылся в кольце.
Вроде бы ничего не сказал, и вместе с тем сказал больше, чем обычно бы себе позволил.
– «Верительные грамоты»? – размышлял Радист, которому, пока Солнце не успокоится, тоже было особо нечего делать. – Он именно так и выразился?
– Он натравливает нас на Пассажира.
– Боится, что это в самом деле какая-то важная шишка, и не хочет провиниться перед армией или связанной государственными контрактами фирмой. Но если ты, или я, как недисциплинированная команда… Понимаешь?
Я расставлял в воздухе шарики от подшипника, Радист подвешивал пластиковые кубики – мы играли в трехмерные крестики-нолики, на четыре в ряд.
– Меня еще беспокоит, что в таком случае Пассажир оказался у нас не случайно. Он уже на Марсе знал, что готовится, должен был знать, поскольку сел именно на «Бегемот». Не тогда ли уже он предупредил Капитана? Тогда почему Капитан позволил повредить калькулятор? А если не предупредил – то о чем он еще знает и ждет, рискуя нашими и своей жизнью? Тут раскручивается какая-то крупная стратегия.
– Так что тогда? Тоже притворяемся и сидим тихо? Или все же сделаем так, как хочет Капитан, и сыграем за него открытыми картами?
– Всегда можно снова попробовать с Навигатором…
– С ацетиленовой горелкой и клещами? А может, соорудишь из своих порошков какую-нибудь сыворотку правды? Иначе все кончится, как и в прошлый раз.
Я вздрогнул.
– Мы снова падаем в пропасть. Нельзя дать втянуть себя в подозрения и заговоры, мы задохнемся в такой атмосфере. Ничем хорошим это кончиться не может.
– То есть – притворяемся глухими?
Я подвесил четвертый шарик, и Радист чихнул, разметав всю игровую позицию.
– Гм… – я утер лицо рукавом. – Попробую зайти к Пассажиру как-нибудь со стороны. Завести нейтральный разговор. На другую общую тему.
– О скуке и клаустрофобии?
– Об искусстве, сопливый ты невежа. Об искусстве.
К Пассажиру я зашел после ужина – он там не появился, и повод был вполне подходящий.
– Вы не заметили, Доктор, эпидемию насморка на борту?
Я рассмеялся.
– Мы всегда что-нибудь подцепляем на орбите! Грипп распространяется в Солнечной системе с крейсерской скоростью от Меркурия до Нептуна, Луна рассылает вирусологические бюллетени.
– Ну, может и так, может и так.
– А вы подозреваете Навигатора? Биологическое оружие?
– Тогда ему пришлось бы где-то держать противоядие для себя, верно? Вы его не нашли. Что ж… Он тоже уже чихает?
– Гм… не заметил.
Каюта у него была просторная, он за это платил. Пассажир жестом предложил мне сесть в кресло за столом, следуя планетарному этикету. Я притянул себя к сиденью. Свободные стены напротив были заклеены фотообоями – не пейзажей Земли, но светящихся неоновых вуалей туманностей и поразительной красоты расцветающих сверхновых. В свете мощных ламп они почти ослепляли, и я заморгал. Пассажир завис по другую сторону стола, задумчиво потягивая через соломинку какую-то жидкость из колбы. За койкой был закреплен на стене магнитами багаж – три больших ящика, обклеенных старыми таможенными пломбами, каждый с шифровым замком.
Пассажир не сводил с меня взгляда, пока я осматривал его каюту. Я многозначительно улыбнулся. С чего бы начать… Он наклонил голову, и я заметил бледную татуировку на его виске, религиозный или математический символ. Рыба? Незамкнутая восьмерка?
Над столом висела книга.
– Вы… читаете?
Я перевернул книгу обложкой вверх. Поэзия Уолта Уитмена.
– Да.
Он выдал себя этим коротким «да», вернее, тем, как его произнес. Это не была односложная резкость, робость или признак нежелания вести беседу. Это уже было то «да», которое приходит после многих лет ответов на подобные вопросы, когда в чем более искренние, долгие и детальные объяснения вдаешься, тем в более глупой ситуации в итоге оказываешься. Необходим некий общий код, тайный язык, система условных знаков. Сперва мы узнаем друг друга среди чужих – один из ста, один из тысячи, – и лишь после этого следует приглашение, которое можно принять или отвергнуть, не опасаясь какой-либо ловушки и общественного клейма.
Человек, читающий старинную поэзию во время межпланетного путешествия.
Я искал подходящие слова.
– Я тоже, когда не могу заснуть…
– Лекарство от бессонницы?
– В космосе, в этой машинной тишине…
– Да.
Да. Он понимает? Возможно. Я сам не до конца понимал.
Голос его звучал тихо, приглушенно, слегка отстраненно. Над каждой фразой висела четверть вопросительного знака, музыкальный символ неопределенности.
Начерти равносторонний треугольник: дерзость – робость – и что в третьей вершине?
Я листал томик.
Ночь над прерией,
Ужин кончен, костер приникает к земле,
Усталые иммигранты спят, укутавшись в одеяла;
Я брожу в одиночестве – останавливаюсь,
гляжу на звезды, —
Кажется, до сих пор ничего в них я не понимал.
Теперь я стою, поглощая покой и бессмертие,
Восхищаюсь смертью и всем, что она обещает.
Какое изобилие! Какая духовность!
Какая законченность!
Тот же самый извечный человек и его душа – те же
самые устремления, та же самая суть.
Я думал, что день роскошней всего, пока сегодня мне не
открылся недень,
Я думал, что этого мира достаточно, пока бесшумно
вокруг меня не возникли мириады других миров.
Теперь меня наполняют великие думы о вечности и
мироздании, и я меряю ими себя,
И люди других миров догнали помыслами своими людей Земли,
Или еще не догнали, или, может быть, много дальше,
чем люди Земли.[193]
Я слишком долго держал книгу открытой – он заметил, что я позволил себя очаровать. С невольной смущенной улыбкой я положил томик. Человек, читающий старинную поэзию во время межпланетного путешествия. Здесь, под защитой бронированных плит, мы предавались очевидным непристойностям.
Пассажир мягко закрыл Уитмена.
– Искусство, – сказал он, – не подобает практичному человеку. Разве не так?
– Искусство начинается, когда люди скучают. Именно потому в долгих рейсах…
– Как разум, освобожденный от обязанностей рационально мыслить во время сна. Гм?
– По крайней мере, есть потребность, жажда искусства. Или чего-то вместо.
– Но это не случайно. Это не может быть «чем-то», – он показал взглядом на книгу. – Почему вы удивились? Не только стихам, но именно таким стихам?
– Поэзия бессмертна, – пошутил я.
Он не подхватил шутку.
– Поэзия – мертвая информация. Что в таком случае может быть бессмертным? Способность людей реагировать на данные семантические связи, мелодику стиха, символику и тому подобное. Поколения сменяют поколения, цивилизации – цивилизации, но и поныне те же самые слова вызывают в людях столь же сильный резонанс.
– Если вы предпочитаете так это понимать…
– Те же самые слова. Но некоторые, однако, – нет. Не каждое искусство переживает перемены. Верно?
– Видимо, это было плохое искусство.
– Плохое для нас, хорошее для них. Что изменилось? – он прижал указательные пальцы к вискам. – Мы.
– Известное дело – культура, условия жизни, язык…
– Это на поверхности. А глубже?
Пассажир развернулся в воздухе к верхнему шкафчику и извлек из пластиковой упаковки солидных размеров альбом в блестящей обложке. Главной иллюстрацией на ней служила фотография наскального доисторического рисунка – оленя? буйвола? Несколько черточек, две краски.
Пассажир открыл альбом и перелистал.
– Взгляните.
На нас выбежали стада лошадей и бизонов, почти как с картин Пикассо или Дали: некоторые изображенные лишь парой линий, эскизно, некоторые в многоцветье, но всегда с мощным ощущением движения, массивности, силы. Я переворачивал жесткие страницы. Картины были снабжены описаниями и датами. Альтамира, Кастильо, Ла Клотильда де Санта-Исабель. Быки, медведи, олени. И дальше – целая напирающая из стены орда, будто еще один прыжок – и они высыплются из старинной фрески прямо на смотрящего.
– Искусство или не искусство, Доктор?
– Что сохранилось…
– Что сохранилось в нас от того прачеловека, если на нас до сих пор воздействуют его творения? Так следует спрашивать.
Ла Пенья де Кандамо: олень, лошадь, бизон. Кортесуби: медведь как живой. Ля-Мэри, Тейжа: медведь наклоняет голову – это уже не просто увиденный глазами образ, это попытка передать чувства.