Следующий этап: ввод повествования, картина расцветает в рассказ. Ле Труа Фрер – десятки бизонов, лошади, карибу и что-то похожее на человека. Фреска из Рок-де-Сер: копейщик убегает от буйвола, колдун в маске преграждает дорогу лошадям, напирают бизоны, медведь, глухарь.
Древние художники учатся передавать движение: бег – удвоенное число конечностей.
Пассажир постучал по табличке на полях. Стрелка указывала направление эволюции искусства: царапины на скале – высеченные кривые линии – примитивные, крайне упрощенные изображения животных – более сложные и глубокие изображения, вплоть до барельефов, – и гениталии.
– Здесь уже накладываются сексуальность и элементы культа.
– Тоже определенная непрерывность, это вы хотите сказать?
– Тоже.
Venus Impudique, «Нескромная Венера» из Ложери-От: высокий торс с мощными ногами бегуньи. Толстые округлые фигурки из пещеры Ридо в Леспюге, похожие на них – из Виллендорфа. На барельефах в Лосселе мы увековечивали женщин с широкими бедрами и большими, обвисшими, будто вымя, грудями. В разделе же об ориньякской культуре я с первого же взгляда диагностировал генетическую стеатопигию.
– Различные сексуальные идеалы, отсюда и наше инстинктивное неприятие, – Пассажир сделал большой глоток из колбы. – Эрос более изменчив, чистая порнография стареет за одно поколение, иногда даже быстрее.
– Так что было раньше? – Я бросил взгляд на витражные астрографии на стене. – Созерцание природы?
– Есть и интуиция более глубокого порядка. Вот эти иероглифы на камне со свода Альтамиры, которым двести тысяч лет, – он пролистал назад и ткнул пальцем. – Подобного рода протоязык появился через полтора десятка тысячелетий на Крите.
– Вы имеете в виду некий эстетический инвариант, на котором основано любое примитивное искусство, еще не заключенное в броню формализма и маньеризма, какого-либо вообще осознания искусства? Золотое сечение, половина суммы единицы и корня квадратного из пяти. Вы знали, что Навигатор коллекционирует имбриумистов?
– Да, но примитивное космическое искусство не может быть ни воспроизведением, ни продолжением искусства примитивного человека! На этом основана проблема необратимости прогресса. Имбриумисты ведь хранят в памяти все предыдущее искусство человечества. И даже если бы они его не знали, оно так или иначе в них сидит, ибо они родились и выросли в культуре, также построенной на нем. Более того, доисторическое искусство служило – вместо таких еще не сформировавшихся инструментов, как письменность или наука, – для описания, постижения мира. А ведь для нас нет возврата к состоянию «до письменности», «до науки». Невозможно построить эстетику на имитации самоограничения.
– Так какие мосты вы хотите перебросить через десятки тысяч лет?
– Есть… гм… анекдотические связи. Древнейший документ человеческой астрономии, палеолитическую кость с записью наблюдений Луны, ведшихся в течение шестидесяти девяти дней, нашли в долине Везера, где возникли все подземные сокровищницы искусства: Ласко, Лоссель, Комбарель, Фон-де-Гом, а недалеко оттуда и Тейжа, и Пэр-нон-Пэр.
– Но когда вы говорите «примитивное космическое искусство», вы все же имеете в виду конкретное, живое течение искусства, отличное от всего, что возникло на Земле. Имбриумисты, если я правильно помню их манифесты, обосновывают это отличие политически и мистически, – я увидел мелькнувшую на лице Пассажира презрительную гримасу. – Вы с ними не согласны?
Он закрыл альбом и убрал его обратно в футляр. Какое-то время его взгляд блуждал по каюте, будто ища некую зацепку, чтобы связать обрывки мыслей.
– Нам нравится то, что красиво, что прекрасно… Представьте себе эту туманность в точности такой же, но только уродливой, а не прекрасной.
Я невольно фыркнул.
– Ага! – Он поднял палец. – Где это в нас сидит? В мозгу, а отчасти и в генах. Золотое сечение, симметрия, синкопы, черный квадрат на белом фоне и формы женской груди. В том числе и потому, что мы когда-то вставали на ноги в африканских саваннах и тренировали глубину взгляда, высматривая хищников под деревьями.
– То есть – как конкретно?
– Почему, например, обнаженная натура кажется нам не столь прекрасной в своей клинической, гинекологической открытости, но куда прекраснее, когда она полуприкрыта и загадочна, маняща и неведома? Почему мы видим красоту в Тайне?
– Почему?
– Потому что львы и тигры! – отбросив колбу, он всплыл под потолок, и ему пришлось оттолкнуться обратно, а затем ухватиться за стол. – Вас же учили основам биологических игр, Доктор. Эволюция вознаграждает тех, кто умеет вовремя распознать затаившегося хищника, гены же менее внимательных гибнут, пожранные вместе с их несчастными носителями. Возникает механизм вознаграждения, чувства удовлетворения от опознания скрытого образца, с мысленным дорисовыванием остального силуэта зверя среди ветвей и стеблей травы. А земная эволюция фауны предпочитала симметричные, зеркальные формы, так что именно таковы наши эстетические рефлексы и наш древний образец красоты, ибо тот, кто домысливал силуэты во мраке по правилам симметрии, имел больше шансов выжить в Эдеме плотоядных. Так же родились и боги – из вполне рационального предположения об осознанных намерениях, скрывающимися за явлениями природы. Кто о них не догадывался, чаще погибал, застигнутый врасплох случайностью, вовсе таковой не являвшейся.
…А что кажется уродливым? Неправильные пятна, лишенные четкого профиля. Мозг, распознающий тысячи потенциальных опасностей в секунду, не может в полной мере анализировать каждую форму и движение по отдельности – в лучшем случае он сосредоточился бы на одном или двух, что быстро оказалось бы роковым. Так что мы опять-таки получаем вознаграждение за умение распознавать характерные черты, профиль, гештальт. Все решает именно он, а не полностью реалистичный образ всего обнаруженного объекта. Человек больше похож на свою карикатуру, чем на фотографию. Отсюда и именно такие наскальные рисунки, отсюда минимализм пера и угля, отсюда абстракционизм.
…Так что – планета, тяготение, день и ночь, небо над головой, земля под ногами, глаза хищника, гиппокамп и миндалевидное тело, выросшие на обезьяньих страхах и удовольствиях… Из этого вышли и Фидий, и Пикассо, и Бах, и Уолт Уитмен. Понимаете, Доктор?
– Другая эволюция, другая красота. Естественно.
– Эволюция, но также и среда. А теперь возьмите человека – собственно, уже целые поколения людей, выросших без планеты, без низа и верха, полностью теряющих ощущение верха и низа, как и с вами наверняка не раз случалось в невесомости – потерять мысленную ориентацию тела, ноги наверху, голова внизу…
– Для такого нужно как следует приложиться.
– Так вот, возьмите поколения, уже выросшие в таком состоянии, живущие при искусственном свете и красках, возьмите человека, рожденного для космоса, – какая туманность будет для него прекрасной?
Я притворился, будто задумался.
– Тот изломанный космоарт в каюте Навигатора…
Пассажир снова угас, понизив голос и отведя взгляд. В руке его вновь появилась пойманная колба с напитком.
– Я не ищу красоту космоса, – сказал он. – Это есть и на Земле, в тех самых фотографиях туманностей и сверхновых, в негативах солнечных корон. Я ищу красоту из космоса – первое наивное искусство нового племени, нового Homo ludens, который еще сам не знает, что его ведут иные музы, иные боги шептали ему на ухо в колыбели.
Я откашлялся.
– Вы договаривались с Навигатором на Марсе? Вы там познакомились?
– Он меня не знал.
– Но ведь это не случайность…
– Поверьте, я не участвовал…
Мы перебивали друг друга. Пассажир виновато улыбнулся.
– Понимаю, команда всегда подозревает чужака.
Я хотел возразить, но он покачал головой, давая понять, чтобы я не опережал его мысли.
– Подозревает, подозревает. Я в самом деле не знал, что сделает Навигатор. Вряд ли мне стоит вам это говорить, Доктор, но я прекрасно понимаю, что вы зашли ко мне не просто поболтать от скуки.
Я снова хотел возразить.
– Нет, Доктор, я вынужден считаться с реальностью. Неумно провоцировать такие подозрения у команды, в космосе порой бывают несчастные случаи, а я по своей природе книжный червь, а не галактический шпион. Я получил на Марсе наводку от посредника, что кто-то взял у «Репетуги» огромный аванс в счет крупнейшей коллекции космоарта, какую только видело человечество. «Репетуга» – это контрабандисты, связанные с «Коза Ностра». Я купил, мы купили информацию, немало за нее заплатив. С ее помощью нам удалось добраться аж до вашего «Бегемота». Но прежде чем Навигатор признался, я мог лишь строить предположения и гадать.
Я с кривой усмешкой переваривал услышанное.
– Навигатор и «Коза Ностра»? Вряд ли. Ему что, дали целое состояние за красивые глаза?
– Ему требовались деньги – в том числе и для покупки информации. Наверняка у своего старого связного, который за многие годы уже продал ему немало арта. У Навигатора имелся к нему подход; у нас – нет.
– И что же он купил?
– Данные орбиты Астроманта.
Я сдержал вздох.
– А какое отношение Астромант имеет к космическому искусству?
Пассажир нервно всосал жидкость через соломинку.
– Полное.
Очередной оборот суточных часов. Вновь прозвучал сигнал ночной вахты, потускнели лампочки в коридорах «Бегемота V». Вентиляционные автоматы и термотропические приводы обшивки шумели и свистели теперь чуть громче, а может, просто на борту наступила более глубокая тишина. Но что изменилось, кроме положения стрелок на циферблатах? Жестяная банка, и мы в этой банке, в пустоте.
Мы сидели в кают-компании еще долго после ужина, заполняя тишину байками и болтовней. На заснеженном экране курсового обзора прыгали графики и символы; мы краем глаза следили за телеметрией все более крупных масс, невольно придвинувшись ближе к столу и наклонив головы. Электронщик вспоминал предыдущие солнечные бури, Радист говорил про шведа из службы радиомониторинга на Меркурии Семь, которому внезапная вспышка на рентгеновских волнах разорвала барабанные перепонки…