Я заперся до конца дня в своей каюте. Первый пилот заставил меня нервничать. Достав Марка Аврелия, я какое-то время читал при мерцающей лампочке. Пришлось, однако, сперва успокоиться, прежде чем до меня начал доходить смысл слов. Книги шелестели и шуршали на полках; сам я тоже ощущал в ухе микроимпульсные корректировки курса. Проголосовано, Астромант. Я поправил веревки и ремни, закреплявшие мое книжное собрание. Книги уже слегка перемешались после нескольких лет случайного чтения, пора было заново провести ревизию библиотеки. Надо мной смеялись, что у меня полкаюты забито бумагой. Я провел пальцами по корешкам толстых монографий и тонких исследовательских отчетов. Наука. Там была и моя фамилия, пока на какой-то кладбищенской вахте, упившись самогоном Радиста, я не выбросил в шлюз все книги, которые могли бы меня выдать.
Наука, железная дева. Если красота родилась для человека, как утверждает Пассажир, то под подозрением оказываются также естественные науки вроде физики – разве физики не признают, что в исследованиях ими часто движет именно ощущение красоты рождающейся теории? Разве математики не ищут симметрии уравнений? Ведь мне самому была знакома ее притягательность. После человек всегда инстинктивно стремится к этой гармонии, даже когда завязывает ботинки и чистит зубы, строит песочные замки и печет пирожные. Она кроется и в математике, и в биологии растений и животных, в геометрии раковин и листьев, и в спиралях галактик, китовой песне космоса.
…Разве вся наука человечества не основана по сути на этом удовлетворении от догадки о скрытой форме, от придания очертаний Тайне? Наш обезьяний предок видел горящую в глубине полночной чащи точку – и если он из этого глаза хищника воспроизводил у себя в голове тигра целиком, то оставался жив. Похоже, не одна бессмертная рука способна воссоздать этот грозный соразмерный образ. Ибо именно так мы воссоздаем в воображении – в науке – видимую Вселенную, глаз чудовища.
Книги шептали мне все громче. «Бегемот V» резко маневрировал. Что там происходило? Мы угодили в гущу метеоров? Мне не хотелось выходить. Я пристегнулся к койке.
Потом я узнал про инцидент с черным фрегатом. Он вышел из радарной тени четвертькилометровых камней, точно в плоскости эклиптики и прямо напротив нашего вектора. Радист утверждал, что если бы мы уже перешли к торможению, то могли бы не успеть вовремя сманеврировать – фрегат мчался как сумасшедший.
Какова вероятность, что в миллиардах километров пустоты вдруг столкнутся лоб в лоб два корабля? Если бы корабли в Солнечной системе двигались по идеально случайным траекториям, она действительно была бы астрономически мала. Однако курсовые кривые всегда рассчитываются по одним и те же алгоритмам на основе одних и тех же исходных данных: мы перемещаемся от планеты к планете, с орбиты на орбиту. Если бы не несовершенство человека и миллисекундные задержки срабатывания машин, мы ходили бы по параболам, отклонения в которых были бы вызваны лишь различиями в текущей гравитационной матрице пространства-времени.
Здесь, однако, мы не находились ни на каком регулярном курсе. «Бегемот» шел по кривой, являвшейся результатом импровизации, ошибок и манипуляций Навигатора. А единственными твердыми данными, на которых основывалась эта кривая, были координаты Астроманта.
Фрегат выскочил перед нами полностью черным, то есть с погашенными позиционными огнями, мертвыми транспондерами (с такого расстояния наши антенны должны их улавливать, несмотря на солнечную бурю), с отключенным активным радаром и антиколлизионным лазером. В рулевой рубке в это время дежурил Второй пилот. Правой рукой маневрируя ручками тяги и штурвалом коррекционных дюз, он слепо хлопал левой по панели телеметрии. Он успел сделать три снимка фрегата, с которым мы разминулись в полутора километрах. В космических масштабах это все равно что ободрать краску с бортов.
Радист той же ночью проявил фотографии. При максимальном увеличении удалось прочитать под лупой часть серийного номера, нарисованного на прицепленном к внешней деке фрегата атмосферном челноке. Капитан и Первый пилот, заглянув в каталог Ферра, пришли к выводу, что фрегат принадлежит частной компании с внутренних планет. Судя по профилю корпуса, тот покинул верфь самое меньшее тридцать пять лет назад.
В самом ли деле фрегат возвращался от Астроманта? Кто еще, кроме нас, знает его местоположение? Навигатор, поддерживая версию Пассажира, утверждает, что купил координаты у какого-то грабителя космоарта. Возможно. Но кто еще тут бывает и с какой целью?
Над этими нечеткими фотографиями фрегата, увеличенными на полутораметровых отпечатках, они просидели полночи, чихая и кашляя, пока курсовые часы не прозвонили сигнал торможения.
– Если тут такое движение, почему другие не крадут?
– Крадут. Вы же видели аукционные каталоги Навигатора.
– Они давно уже должны были все разграбить.
– Так это Астромант производит искусство? Я думал, что скорее наоборот.
– Он что, им питается?
– Нет, люди его сюда привозят. Может, это какой-то код их притона.
– Контрабандисты.
– Контрабандисты чего?
– Не знаю.
– У Доктора наверняка была бы готова большая теория.
– Доктор спит.
Я спал.
Порочный круг. Похоже, я знаю, что имел в виду Электронщик. Пристегнутый ремнями под одеялом, сонно моргая в ритме пульсирующего над закрытой дверью красного диода, за несколько часов до подлета к Астроманту, я пытаюсь представить граф операций логической машины, которую соорудил бы Электронщик, если бы у нас имелась возможность противопоставить нашим дилеммам такой вот сверхспециализированный калькулятор.
Когда я подозреваю в том или ином Пассажира или Навигатора, пытаясь сконструировать теорию, связным и рациональным образом объясняющую механизм их поведения вместе с предшествующими событиями – что я, собственно, делаю? Прежде всего создаю в голове картинку, образ Навигатора: этого бы он не совершил, этого не мог знать, для этого слишком глуп, и так далее. В конце концов, именно на подобных выводах основано любое расследование. Из таких кружев шьются гипотезы заговоров и реконструкции преступлений.
Этот самый Навигатор-в-Докторе, запертый в жестянке «Бегемота» с остальными членами экипажа, вынужден, естественно, в своих расчетах и решениях принимать во внимание возможные планы и реакцию остальных находящихся на борту в пределах горизонта его воли и действий. И потому он строит свои ходы на основе модели Капитана-в-Навигаторе, Пассажира-в-Навигаторе и так далее. Но мне нельзя забывать, что все это расчеты уже моего воображаемого Навигатора, так что, по сути, я вижу у себя в голове отражения Капитана-в-Навигаторе-в-Докторе, Пассажира-в-Навигаторе-в-Докторе, даже Доктора-в-Навигаторе-в-Докторе.
Но ведь и это еще не конец. Никоим образом не конец. Конца нет, не может быть. Навигатор-в-Докторе-в-Навигаторе-в-Докторе, Капитан-в-Пассажире-в-Докторе-в-Навигаторе-в-Докторе-в-Навигаторе-в-Докторе… Я ворочаюсь с боку на бок, подтягиваю ремни, прижимаюсь лбом к холодной панели. Встряхнуть, ударить – и я почувствую внутри громыхание матрешек: именно так ударяются друг о друга и о внутренность черепа кукольные модели членов команды, и каждый с аналогичным набором матрешек в собственной голове – которые тоже набиты им до упора, – и так до бесконечности. Мы носим в себе толпы, армии, галактики.
Снаружи, в открытом мире, все это быстро рассыпается: что-то всегда нарушает процесс отображения, какие-то независимые события, третьи лица; внимание рассеивается, мы не в состоянии смоделировать чужую жизнь, которая течет вне нашего знания, вне нашего горизонта событий. Так что мы пребываем в относительной безопасности. Но в изоляции долгого межпланетного рейса, в замкнутой системе «Бегемота V», «Калигулы», «Санта Клары»…
Возникает «порочный круг», водоворот самосознания, из которого невозможно вырваться. Нет такого логического рассуждения, которое позволило бы выйти из этой спирали; логика ведет исключительно вглубь.
И нам остается лишь выбор между различными разновидностями инстинктов, предчувствий, иррациональных рефлексов. Выбор стратегии безумия.
Будто в старых супружеских парах, когда супруги столь хорошо знают друг друга, что нет большой разницы между Женой-в-Муже-в-Жене и Женой-в-Муже, между Мужем-в-Жене-в-Муже и Мужем-в-Жене. Но тут, у нас, отражается и множится без конца не все хорошее, а исключительно все плохое.
Навигатор травит всех на борту. Пассажир заключает сделку с адмиралтейством о нашей гибели. Капитан лжет, обманывает и подстрекает. Инженер от жадности договаривается с каждым о каких-то левых делишках. Доктор скрывает мрачные тайны прошлого.
Красота и правда в глазах смотрящего – так что это за глаз? Кто смотрит? Бездонная, черная как смоль пустота, холодная пропасть космоса, бесконечность, умноженная на бесконечность.
Я просыпаюсь, крича. Эхо отражается от стали.
VI. Среди руин
Астромант расцветает среди звезд черным сорняком. Мы падаем в его объятия.
Я не могу пошевелить головой, запертый в тяжелом скафандре, пристегнутый холщовой упряжью к стене за креслом Радиста. Спасательно-манипуляционные капсулы «Бегемота» рассчитаны на одного, и у нас их осталось всего три. (Компания не возмещает однажды утраченные части, которые не являются необходимыми для функционирования корабля.) Соответственно, пришлось запихнуть восемь человек в три «жемчужины» – буря уже превысила все нормы, и выход без защиты из-за железно-никелевой скалы, где мы поставили «Бегемот», грозит как минимум раком и дырами в мозге. «Жемчужины» же – бронированные шары, которые в теории должны выдержать даже взрыв атомного реактора. Но в них мало что помещается, кроме кресла пилота, систем жизнеобеспечения и базовой электроники. Если бы пришлось резко ускоряться и тормозить, мы переломали бы себе позвоночники.
Очевидно было, однако, что никто из нас не доверяет остальным настолько, чтобы остаться на борту «Бегемота».